Дяде Сэму Вы не нужны!

Дяде Сэму Вы не нужны!

После войны армия подскребала все свои остатки, чтобы заполучить людей в оккупационные силы, находившиеся в Германии. До того времени отсрочка предоставлялась в первую очередь по причинам, не имеющим отношения к физическому состоянию (например, мне дали отсрочку потому, что я работал над бомбой), но теперь армейские чины все перевернули и требовали, чтобы каждый прежде всего прошел медосмотр.

Тем летом я работал у Ханса Бете в компании «Дженерал Электрик» в Шенектади, штат Нью-Йорк, и я помню, что должен был проехать некоторое расстояние, — кажется, надо было прибыть в Олбани, чтобы пройти медосмотр.

Я прихожу на призывной пункт, мне дают множество форм и бланков для заполнения, и я вливаюсь в круговорот хождения по кабинетам. В одном проверяют зрение, в другом — слух, затем в третьем берут анализы крови и т. д.

В конце концов попадаешь в кабинет номер тринадцать — к психиатру, где приходится ждать, сидя на одной из скамеек. Пока я ждал, я мог видеть, что происходит. Там было три стола, за каждым из них психиатр, а «обвиняемый» располагался напротив в одних трусах и отвечал на различные вопросы.

В то время существовало множество фильмов о психиатрах. Например, был фильм под названием «Зачарованная» (Spellbound), в котором у женщины, ранее бывшей великой пианисткой, пальцы застывают в неудобном положении, и она не может даже пошевелить ими. Семья несчастной женщины вызывает психиатра, чтобы попытаться помочь ей, и ты видишь, как за нею и психиатром закрывается дверь. Внизу вся семья в нетерпении, обсуждают, что должно произойти; и вот женщина выходит из комнаты, руки все еще застыли в ужасном положении, она драматически спускается по лестнице, подходит к пианино и садится за него, поднимает руки над клавиатурой, и внезапно — трам-тарарам-там-там-там — она снова играет. Я совершенно не переношу подобной чепухи, и поэтому я решил, что все психиатры жулики и с ними не следует иметь никаких дел. Вот в таком настроении я и пребывал, когда подошла моя очередь побеседовать с психиатром.

Я сел у стола, психиатр начал просматривать мои бумаги.

— Привет, Дик, — сказал психиатр бодреньким голосом. — Где ты работаешь?

А я думаю: «Кого он там из себя воображает, если может обращаться ко мне подобным образом?» — и холодно отвечаю: «В Шенектади». «А у кого ты там работаешь, Дик?» — спрашивает психиатр, снова улыбаясь.

— В «Дженерал Электрик».

— Тебе нравится работа, Дик? — говорит он с той же самой улыбкой до ушей на лице.

— Так себе. — Я вовсе не собирался вступать с ним в какие бы то ни было отношения.

Три милых вопроса, а затем четвертый, совершенно другой.

— Как ты думаешь, о тебе говорят? — спрашивает он низким серьезным тоном.

Я оживляюсь и отвечаю:

— Конечно! Когда я езжу домой, моя мать часто говорит, что рассказывает обо мне своим подругам. — Но он не слушает пояснений, а вместо этого что-то записывает на моей карточке.

Затем опять низким серьезным тоном:

— А не бывает ли так, что тебе кажется, что на тебя смотрят?

Я уже почти сказал «нет», когда он добавил:

— Например, не думаешь ли ты, что сейчас другие парни, ожидающие на скамейках, сердито уставились на тебя?

Когда я был в очереди у этого кабинета, я заметил, что там было на скамейках человек двенадцать, ожидавших приема у трех психиатров, и им больше абсолютно не на что смотреть. Я разделил 12 на 3 — получается 4 на каждого, но я несколько консервативен и поэтому говорю:

— Да, может быть, двое из них сейчас смотрят на нас.

Он приказывает:

— Ну, повернись и посмотри, — и даже не беспокоит себя тем, чтобы посмотреть самому!

Я поворачиваюсь и — конечно же! — два парня смотрят. Я показываю на них и говорю:

— Ага, вон тот парень и еще тот смотрят на нас. — Разумеется, когда я повернулся и стал показывать туда-сюда, другие парни тоже начали на нас глазеть, ну, я и говорю: — Вот теперь еще и этот, и двое вон оттуда, ага, теперь вся скамья. — Он даже не взглянет, чтобы проверить, — занят заполнением моей карточки.

Потом говорит:

— Ты когда-нибудь слышишь голоса в голове?

— Очень редко. — И я уже почти начал описывать два случая, когда такое действительно случалось, но он тут же добавляет:

— Разговариваешь сам с собой?

— Да, иногда, когда бреюсь или думаю, бывает время от времени!

Он вписывает еще несколько строчек.

— Я вижу, у тебя умерла жена, а с ней ты разговариваешь?

Этот вопрос меня «допек», но я сдержался и сказал:

— Иногда, когда я забираюсь на гору, я думаю о ней.

Новая запись. Затем он спрашивает:

— Кто-нибудь из твоей семьи находился в психиатрической больнице?

— Да, моя тетя в приюте для сумасшедших.

— Почему ты называешь это приютом для сумасшедших? — говорит он обиженно. — Почему бы не назвать это психиатрической клиникой?

— Я думал, это одно и то же.

— Что такое, по-твоему, сумасшествие? — спрашивает он сердито.

— Это странная и весьма своеобразная болезнь человеческих существ, — отвечаю я честно.

— Не более странная и необычная, чем аппендицит! — резко парирует собеседник.

— Я так не думаю. При аппендиците мы лучше понимаем причины, а иногда и механизм, в то время как безумие — гораздо более сложное и загадочное явление.

Я не буду дальше описывать весь наш спор; дело в том, что я имел в виду своеобразие этого заболевания с физиологической точки зрения, а он — с социальной.

До сих пор, хотя я и держался недружелюбно по отношению к психиатру, но по крайней мере был честным во всем, что сказал. Однако, когда он попросил меня вытянуть руки, я не мог удержаться от фокуса, о котором мне рассказал парень в очереди на «высасывание» крови. Я подумал, вряд ли у кого-нибудь будет шанс сделать этот трюк, а поскольку я все равно наполовину утоплен, я и попробую. Я вытянул руки, одну из них ладонью вверх, другую — ладонью вниз.

Психиатр этого не замечает. Он говорит:

— Переверни.

Я переворачиваю. Та, что была ладонью вверх, становится ладонью вниз, та, что была ладонью вниз, становится ладонью вверх, а он все равно не замечает, потому что все время смотрит очень пристально лишь на одну руку, чтобы убедиться, не дрожит ли она. В итоге мой фокус не произвел никакого эффекта.

В конце этого допроса психиатр опять становится очень дружелюбным, оживляется и говорит:

— Я вижу, ты кандидат наук, Дик. Где ты учился?

— В Массачусетском технологическом и Принстоне. А вот где Вы учились?

— В Йеле и Лондоне. А что ты изучал, Дик?

— Физику. А Вы что?

— Медицину.

— И это называется медициной?

— Ну да. А что это, по-твоему, такое? Все, можешь идти, посиди вон там и подожди несколько минут!

И вот я снова сижу на скамье, а один из ожидающих парней пододвигается ко мне бочком и говорит:

— Ха! Ты пробыл там двадцать пять минут. Другие проскакивают за пять минут!

— Угу.

— Слушай, — говорит он, — хочешь узнать, как обдурить психиатра? Все, что надо делать, это грызть ногти, вот так.

— Тогда почему же ты не грызешь свои ногти вот так?

— О, — говорит он, — я хочу попасть в армию!

— Если хочешь обдурить психиатра, просто скажи ему об этом, — говорю я.

Спустя некоторое время меня вызвали к другому столу, за которым сидел другой психиатр. Если первый был довольно молодой и выглядел простодушным, то этот был седоволосый, с импозантной внешностью — очевидно, главный психиатр. Я догадываюсь, что все дело сейчас будет исправлено, однако, что бы ни случилось, я не собираюсь становиться дружелюбным.

Новый психиатр просматривает мои бумаги, натягивает на лицо большую улыбку и говорит:

— Привет, Дик. Я вижу, Вы работали в Лос-Аламосе во время войны.

— Ага.

— Там ведь раньше была школа для мальчиков, не так ли?

— Правильно.

— Школа занимает много зданий?

— Нет. Только несколько.

Три вопроса — та же техника, а следующий вопрос совершенно иной:

— Вы сказали, что слышите голоса в голове. Опишите это, пожалуйста.

— Это бывает очень редко, после того как обратишь внимание на какого-нибудь человека с иностранным акцентом. Когда я засыпаю, я могу очень четко услышать его голос. Первый раз это произошло, когда я был студентом в Массачусетском технологическом. Я услышал, как старый профессор Бальярта сказал: «Электрический полье». А в другой раз это было в Чикаго во время войны, когда профессор Теллер объяснял мне, как работает бомба. Поскольку мне интересны всякие явления, я еще изумился, как это можно услышать голоса с акцентами настолько точно, хотя мне даже не удается их имитировать… А с другими разве время от времени не случается чего-нибудь в этом же роде?

Психиатр поднес руку к лицу, и через пальцы я сумел разглядеть улыбку (на вопрос он не ответил).

Затем психиатр перешел к другим проверкам.

— Вы сказали, что разговариваете с умершей женой. Что Вы ей говорите?

Тут я разозлился. Решаю, что это не его чертово дело, и выдаю:

— Я говорю ей, что люблю ее, если уж Вам так интересно!

После обмена другими резкими замечаниями он говорит:

— Вы верите в сверхнормальное?

Я отвечаю:

— Не знаю, что такое «сверхнормальное».

— Что? Вы, кандидат физических наук, не знаете, что такое сверхнормальное?

— Точно.

— Это то, во что верят сэр Оливер Лодж и его школа.

Не очень-то информативно, но я знал, что это такое.

— Вы имеете в виду сверхъестественное?

— Можете называть это так, если хотите.

— Хорошо, буду называть так.

— Вы верите в мысленную телепатию?

— Нет, а Вы?

— Ну, я стараюсь держать свой ум открытым.

— Что? Вы, психиатр, держите ум открытым? Ха!

Вот так оно и шло в течение заметного времени. Потом в какой-то момент, уже ближе к концу, он говорит:

— Насколько Вы цените жизнь?

— Шестьдесят четыре.

— Почему Вы сказали шестьдесят четыре?

— А как, Вы полагаете, можно измерить ценность жизни?

— Нет! Я имею в виду, почему Вы сказали «шестьдесят четыре», а не «семьдесят три», например?

— Если бы я сказал «семьдесят три», Вы задали бы мне тот же вопрос!

Психиатр закончил разговор тремя дружескими вопросами, точно так же, как это сделал и предыдущий, протянул мне мои бумаги, и я пошел в другой кабинет.

Ожидая своей очереди, бросаю взгляд на бумажку, содержащую итог всех проверок, которые прошел до сих пор. И, черт возьми, не знаю зачем, показываю ее парню, стоящему рядом, и спрашиваю его идиотски звучащим голосом:

— Эй, что у тебя в графе «психиатр»? Ага, у тебя Н. У меня тоже во всех других графах Н, а у психиатра Д. Что же это значит? — Я уже знал, что это значит: «Н» — нормален, «Д» — дефективен.

Парень похлопывает меня по плечу и говорит:

— Приятель, все в совершенном порядке. Это ничего не означает. Не беспокойся! — затем он, напуганный, отходит в другой угол комнаты: псих!

Я начал просматривать карточку, заполненную психиатром, и это выглядело вполне серьезно! Первый тип записал:

Думает, что люди о нем говорят.

Думает, что на него смотрят.

Слуховые гипногогические галлюцинации.

Разговаривает сам с собой.

Говорит с умершей женой.

Тетка по материнской линии находится в заведении для душевнобольных.

Дикий взгляд (я знал, что имелось в виду — то, как я сказал: «И это называется медициной?»)

Второй психиатр был, очевидно, более образованным, поскольку его каракули оказалось прочесть труднее. Его записи были примерно таковы: «Слуховые гипногогические галлюцинации подтверждаются». («Гипногогические» означает, что они происходят при засыпании.)

Он сделал массу других заметок, звучащих очень научно, я просмотрел их, и все в целом выглядело ужасно плохо. Я понял, что это дело с армией необходимо как-то исправить.

Конечной инстанцией всего медосмотра был армейский офицер, который решал, годны вы или нет. Например, если что-то не так с вашим слухом, именно он должен решить, достаточно ли это серьезно, чтобы дать освобождение от службы. А поскольку армия отчаянно нуждалась в новобранцах и подбирала все остатки, офицер вовсе не собирался никого освобождать ни по каким причинам. Это был крепкий орешек. Например, у парня передо мной на задней части шеи торчало две косточки — смещение позвонков или что-то в этом роде, и этот офицер привстал из-за стола и пощупал их: ему нужно было самому удостовериться, действительно ли они торчат!

Я полагал, что именно здесь все недоразумение, случившееся со мной, будет исправлено. Когда подходит моя очередь, я протягиваю бумаги офицеру и уже приготовился все ему объяснить, но офицер даже не поднимает глаз. Он видит «Д» в графе «психиатр», немедленно хватает штемпель с надписью «отклонен», не задает никаких вопросов, ничего не говорит, бац — шлепает на моих бумагах «отклонен» и протягивает мне мою форму №4, упорно продолжая глядеть на стол.

Я вышел, сел в автобус, отправляющийся в Шенектади, и, пока ехал в автобусе, думал об этой безумной истории, которая со мной произошла. И я начал смеяться — прямо вслух — и сказал себе: «О боже! Если бы они увидели меня сейчас, они бы окончательно убедились в диагнозе».

Когда я, наконец, вернулся в Шенектади, я пошел к Хансу Бете. Он сидел за столом и спросил меня шутливым тоном:

— Ну, Дик, прошел?

Я состроил гримасу на лице и медленно покачал головой:

— Нет!

Внезапно он почувствовал себя ужасно бестактным, подумав, что медики нашли у меня что-то серьезное, поэтому он обеспокоенно спросил:

— В чем дело, Дик?

Я дотронулся пальцем до лба.

Он сказал:

— Не может быть!

— Да!

Он закричал:

— Не-е-е-е-т!!! — и засмеялся так сильно, что едва не слетела крыша здания компании «Дженерал Электрик».

Я рассказывал эту историю многим, и все, за очень небольшим исключением, смеялись.

Когда я вернулся в Нью-Йорк, отец, мать и сестра встретили меня в аэропорту, и по пути домой, в машине, я им тоже рассказал эту историю. Едва я закончил, мама сказала:

— Ну, и что мы будем делать, Мэл?

Отец ответил:

— Не будь смешной, Люсиль, это абсурдно!

Вот так оно и было, однако сестра позднее поведала мне, что, когда мы приехали домой и они остались одни, отец сказал:

— Люсиль, ты не должна была бы ничего при нем говорить. Ну, а теперь, что же мы должны делать?

Но на этот раз мать отрезвила его, воскликнув:

— Не будь смешным, Мэл!

Был и еще один человек, который забеспокоился, услышав мою историю. Это произошло на обеде, устроенном по случаю собрания Физического общества. Профессор Слэтер, мой старый учитель из Массачусетского технологического, сказал:

— Эй, Фейнман, расскажи-ка нам о том, как тебя призывали в армию.

И я рассказал эту историю всем этим физикам (я не знал никого из них, за исключением Слэтера), они все время смеялись, но в конце один из них заметил:

— А может быть, у психиатра все-таки были кое-какие основания?

Я решительно спросил:

— А кто Вы по профессии, сэр?

Конечно, это был глупый вопрос, поскольку здесь были только физики на своем профессиональном собрании. Но я был чрезвычайно удивлен услышать такое от физика.

Он ответил:

— Хм, в действительности я не должен был бы здесь присутствовать. Я приехал вместе с моим братом, физиком. А сам я психиатр.

Вот так я его тут же выкурил с собрания!

Однако через некоторое время я забеспокоился. Действительно, ведь могут подумать и так. Вот человек, который на протяжении всей войны получает отсрочку, потому что работает над бомбой. В призывную комиссию приходят письма, объясняющие, как он важен. И вот этот же парень схлопотал «Д» у психиатра — оказывается, он псих. Очевидно, что он вовсе не псих, а просто пытается заставить поверить, что он псих. Уж мы ему зададим!

Ситуация вовсе не казалась мне такой уж хорошей, и нужно было найти выход из положения. Через несколько дней я придумал решение. Я написал в призывную комиссию письмо примерно следующего содержания:

Уважаемые господа!

Мне не кажется, что меня следует призывать в армию, поскольку я преподаю студентам физику, а национальное благосостояние в большой мере связано с уровнем наших будущих ученых. Однако вы можете решить, что отсрочка должна быть предоставлена мне на основании медицинского заключения, гласящего, что я не подхожу по психиатрическим причинам. На мой взгляд, не следует придавать никакого значения этому заключению, поскольку его нужно рассматривать как грубейшую ошибку.

Обращаю ваше внимание на эту ошибку, поскольку я достаточно безумен, чтобы не пожелать извлечь из нее выгоду.

Искренне ваш,

Р. Ф. Фейнман

Результат: «Отклонен. Форма 4Ф. Медицинские основания».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.