От Жиронды к Горе
От Жиронды к Горе
Одним из самых влиятельных лиц в партии жирондистов была Манон Ролан, жена министра внутренних дел, некоронованная «королева Жиронды». Эта владычица умов и сердец вела себя очень уверенно: раздаривала выгодные должности, знакомила нужных людей с нужными людьми, одалживала деньги, сводила, обвораживала. Как и ее единомышленники, госпожа Ролан считала, что революция свое дело сделала, и ее следует остановить.
Красивая и умная женщина, Манон обладала острой наблюдательностью и проницательностью. Ее характеристики современников многими считались очень удачными и меткими.
Свой собственный портрет она нарисовала в добрых тонах, о Дантоне отзывалась хуже, о Монже еще хуже, если не сказать совсем плохо.
Эта женщина-философ, «временная королева, окруженная литераторами среднего пошиба», как писала тогда газета «Монитер», была отнюдь не в восторге от внешности Дантона, лицо которого, как известно, было попорчено оспой, нос перебит еще в дететве быком, а манеры — далекими от салонных; но не только внешность Дантона казалась Манон Ролан непривлекательной… «Как прискорбно, что состав министерства испорчен Дантоном, пользующимся такой дурной репутацией, — говорила Манон, — Вам известна моя преданность революции: теперь я стыжусь ее! Запятнанная злодеями, она стала отвратительна».
Знаменитый математик Монж выглядел в изображении королевы Жиронды так: «Монж был подобием медведя… Трудно представить человека более неповоротливого и менее приятного. Некогда он был каменотесом в Мезьере, где аббат Боссю его ободрил и заставил начать изучение математики. Он выдвинулся работоспособностью и перестал видеться со своим благодетелем, как только начал надеяться стать ему равным. Этот простак сумел, впрочем, создать себе на этом репутацию в узком кругу, наименее благожелательные члены которого не были в восторге от того, что он был тяжелым и ограниченным. Но, наконец, он прослыл честным человеком, другом революции…»
Здесь что ни слово — то сознательное искажение, даже издевка. Не был Монж каменотесом, не приходилось Боссю «заставлять» его начать изучение математики (Монж это сделал раньше). Встречи с «благодетелем» прекратились потому, что Боссю оставил свою кафедру Монжу в связи с назначением на другой ноет (экзаменатором воспитанников инженерных училищ).
Подход, столь несправедливый, даже агрессивный, как отмечает Рене Татон, говорит о явной пристрастности мадам Ролан. Несомненно, Монж не был блестящим завсегдатаем и говоруном в салонах; он сохранил от своего происхождения некоторую грубоватость манер но в действительности за этим скрывалась естественная доброта и совокупность весьма основательных качеств: упорство в работе, чистота помыслов, энтузиазм, иногда наивный, но всегда прекрасный во всем, что ему казалось пригодным для распространения знаний или способным служить прогрессу человечества, глубокое чувство справедливости и стремление к равноправию.
Почему Манон столь резко говорила о Дантоне, понять несложно; он оскорбил ее лучшие чувства громогласно сказав как-то о министре Ролане: «Хорошо было бы иметь министров, которые не говорили бы словами своей жены». Кроме того, Дантон явно захватил лидерство в кабинете министров.
Ролан и впрямь выглядел бледно в опасном соседстве с блестящей женщиной, которая превосходила его и умом, и творчеством, и ораторским искусством.
Но по какой причине несравненная Манон столь злобно писала о Монже, не сразу становится ясным. Ведь на пост морского министра его выдвинули сами жирондисты. Простодушный Монж, страстно желая служить революции» совсем не собирался стать министром и возиться в административных досье вместо того, чтобы заниматься делом, более близким его творческим интересам и опыту. Он отказывался от предложенного поста. Правда, позже, после серьезного нажима, он все-таки уступил, хотя и не без колебаний.
Мотивы его назначения были весьма убедительными: никто не был так подготовлен к этой роли, как инспектор морских училищ Монж, объездивший все порты, хорошо знающий состояние верфей» подготовку флотских кадров, дела и нужды флота. Человек разносторонних знаний, высокой порядочности и добросовестности, он был известен как истинный республиканец. Имя его укрепило бы престиж новой власти. По соображениям жирондистов, политически наивный и доверчивый геометр как нельзя лучше подходил на роль «темной лошадки», с помощью которой можно управлять событиями, оставаясь в стороне и, уж во всяком случае, не привлекая слишком пристального внимания к себе.
Собственно, расчет был безукоризненно точен. Но кто мог знать наперед, как поведет себя на деле новый министр? Кто мог предполагать, что далекий от политики математик, близкий друг одного из лидеров Жиронды, окажется отнюдь не «ручным»? А это, по мнению жирондистов, было уже совсем ни к чему. Этим и объясняется та нелюбовь, с какой мадам Ролан написала его портрет. Можно понять, почему она не касалась деловых качеств Монжа: ока могла их и не знать, не видеть или не хотеть видеть. Но в описании личных черт характера она, столь тонкий наблюдатель, отмечает в нем лишь нехарактерное.
В воспоминаниях других современников Монж представляется иным — бесконечно добрым, мягким, колеблющимся. Шабо-Арно в «Истории военных флотов», говоря о французском флоте периода первой республики, писал: «…Ученый Гаспар Монж был тогда морским министром и при его плохих администра тивных способностях, при его слабом, вечно колеблющемся характере, конечно, не мог восстановить порядок в военных портах и на судах, где неизменно царствовало возмущение».
Здесь капитан 2-го ранга в резерве прав почти по всем пунктам, кроме суждений об административных способностях ученого. Особенно интересно для нас суждение о тогдашнем флоте, «где неизменно царствовало возмущение».
Наследие морской министр Монж получил тягчайшее: разброд был полный. Первое, с чем он столкнулся, — это отказ чиновников министерства от работы. Саботаж. Почти все начальники отделений и комиссары морского министерства явились к новому министру и объявили, что готовы… отказаться от своих должностей.
Будем говорить чистосердечно, — сказал им Монж, — вы хотите оставить свои места, потому что вам не нравится министр (он знал, что не нравится им, революция). Но потерпите; будьте уверены, что я здесь ненадолго; может быть, мой преемник вам понравится. -
Но если с чиновным аппаратом еще можно было как-то сладить, то непосредственно на кораблях и в портах происходило нечто невообразимое. Многие офицеры — почти сплошь аристократы — бросили свои посты и эмигрировали. В корабельных экипажах царили неповиновение и полное отрицание порядка и дисциплины. Нет, это не была «анархия — мать порядка», не признающая никакой власти. Это была контрреволюция, борьба с республикой.
Военные люди знают, как трудно создать армию. А флотские добавят, что армию еще можно сколотить в течение месяцев, но для создания флота нужны годы. Даже Наполеон со всеми его дарованиями и жесткой властностью, когда он распоряжался судьбами почти всей Западной Европы, не мог создать флота, способного соперничать с английским. На море у него были, как говорят, только неприятности.
Флот — это не сумма кораблей, а сложная система, причем и технологическая, и организационная, и социальная. Это прежде всего — люди!
С ними-то и столкнулся математик Монж, от которого, вообще-то говоря, потребовали слишком многого. Но он напрягал все силы, чтобы сделать максимум возможного в той катастрофической обстановке, в которой находился флот французской республики. Он заверял Конвент, что чистку на флоте от реакционных элементов проводит решительно, хотя при этом, как он писал, пришлось уволить некоторых сведущих специалистов и на их место назначить людей малоопытных.
Подобного рода доклады, видимо, помогли ему спасти таких людей, вошедших в историю науки, как замечательный моряк и ученый Борда (мы еще с ним встретимся), и таких, не представляющих интереса для мировой науки людей, как бывший министр, предшественник Монжа на занимаемом им посту, Дюбушаж, которого Монж пристроил вдали от Парижа на должность инспектора артиллерии. Читатель, видимо, помнит, как морской министр Дюбушаж вел из Тюильрийского дворца королеву во время шествия семьи Бурбонов, описанного в «приглашении к книге», но сейчас уместно добавить, что тогда он был не согласен с этой мерой, ибо «как можно вести короля к его врагам!»
Словом, чистка аппарата была объективно необходима, и Монж ее вел. Впрочем, как отмечал советский историк А. И. Молок, не всегда он действовал в этом вопросе с необходимой твердостью. Случалось, что он уговаривал саботажников вместо того, чтобы расправляться с ними. Бывало, что его добротой пользовались недостойные его внимания люди.
У французов есть интересное издание, в котором даны краткие жизнеописания всех министров. Автор изучил все, что там написано о Монже. И с удовольствием сообщает, что никаких упреков в его адрес, подобных тем, которые здесь уже приведены и которые, видимо, остались «за кадром», там нет. Работа Монжа на посту министра, подчеркнем, морского министра первой республики, официальной Францией была признана хорошей. Мы сможем к этому добавить то, что Монж показал образец поведения, будучи у власти во времена французской республики, и правильно определил главную нить в том сложном хитросплетении событий и суждений; может быть, не так уже много он сделал, как организатор и волевой командир, но как воспитатель, как проводник республиканского духа, как поистине активный деятель революции он останется в веках.
Достаточно вспомнить хотя бы несколько его писем, директив и циркуляров в порты Франции и ее колоний.
Когда страна ждала со дня на день вторжения интервентов, когда катастрофа казалась уже неизбежной, жирондист Ролан подал в отставку. Но это не ослабило в минуту колоссальной ответственности, а сплотило центральную власть.
Морской министр Монж обратился с горячим патриотическим письмом ко всем сторонникам свободы в приморских городах. Вот что он писал: «Английский король и парламент намерены воевать с нами; потерпят ли это английские республиканцы? Они уже и теперь обнаруживают нежелание поднять оружие на своих братьев-французов. Хорошо же: мы бросимся им на помощь; мы высадимся на их остров, разбросаем там пятьдесят тысяч красных колпаков и водрузим священное дерево свободы!»
Может быть, надежда Монжа на революционность англичан была наивной, но это была чистая, честная надежда.
Спокойная уверенность, с которой Конвент и вся революционная Франция встречали грозу, озадачила английского премьера Уильяма Питта. Старый политикан, давно мечтавший об этой войне, лицемерно обвинил французский Конвент в том, что будто бы он объявил войну «без всякого вызова, с легким сердцем». Вся его желчь выступила наружу в презрительных словах: «По-видимому, французы объявляют нам войну прежде всего за то, что мы любим нашу конституцию, затем за то, что мы относимся с отвращением к их поведению, и в-третьих, за то, что мы осмеливаемся оплакивать убитого ими короля».
Странное дело, англичане, потомки тех англичан, что казнили некогда Карла I, горько оплакивали теперь французского короля. Якобинцу Монжу этот плач был непонятен. Он видел, что надвигается жестокая война. Ему, как и всем свободолюбивым французам, предстояло защищать дело революции. Он помнил, что после казни короля представители революционных армий одобрили этот акт: «Благодарим вас за то, — писали они в Париж, — что вы поставили нас в необходимость победить».
У свободной Франции есть защитники, думал геометр, и ряды их будут непременно множиться. Революция не может не победить!
Однако задача Монжа была не такой уж легкой, как ему ее рисовали. Из ста двух кораблей флота часть стояла в различных портах Франции в Атлантике или на Средиземном море, часть находилась в портах колоний, весьма отдаленных от метрополии, часть — в плавании между теми и другими портами. И если реакционеры во многих городах страны кричали, что Париж — это еще не вся Франция, и отказывались повиноваться центральной власти, если восставали Тулон и другие порты истинно французские, то что говорить о колониях — о Гваделупе, Мартинике, Тобаго, за которые отвечал перед Конвентом Монж?..
От него потребовалась титаническая работа, чтобы все порты, все эскадры, все корабли, находящиеся в отдельном плавании, и особенно все колонии как можно скорее были извещены о революции 10 августа, о низложении короля, об отмене его власти и установлении республики, чтобы, наконец, всюду был поднят трехцветный флаг!
Не будем подробно говорить о событиях на острове Сан-Доминго, где контрреволюционеры восстали против комиссаров Конвента, о событиях на Антильских островах, где лишь в марте 1793 года было признано правительство республики, когда Монж мог с удовлетворением сообщить Конвенту, что «трехцветный флаг развевается над фортами Мартиники и Гваделупы» и что «их жители признали свою ошибку». Отметим лишь главное в деятельности ученого в столь напряженный, столь трудный для судеб республики период. Монж действовал в течение всех восьми месяцев своего руководства морским министерством не как администратор, а как общественный деятель, как министр-республиканец.
Политическое лицо Монжа к тому времени вполне определилось, причем оказалось оно совсем не таким, как ожидали Кокдорсе и его единомышленники. Начав со вступления в «Общество 1789 г.», созданное конституционалистами маркизом Лафайетом, аббатом Сийесом и маркизом Кондорсе, общество, среди членов которого были и астроном Байи, и химик Лавуазье, и многие другие собратья по науке, Монж очень скоро нашел его для себя неподходящим.
Вместе со своими друзьями Пашем, Вандермондом, Менье, Гассенфратцем он перешел в «Народное общество Люксембург», а затем — в январе 1793 года — стал членом якобинского клуба.
Якобизм Монжа и был истинной причиной издевок и травли со стороны Манон Ролан и Жиронды в целом.
Дважды Монж подавал в отставку. В первый раз — 12 февраля 1793 года, причем его поддержал в Конвенте Гитон де Морво. Через неделю состоялись выборы нового министра, на которых Монж получил триста шестьдесят девять голосов из четырехсот шестидесяти девяти. Узнав об этих результатах, он не счел возможным настаивать на отставке.
Однако через два месяца Монж все же покинул пост министра. «Я отдаю республике все свои силы, — заявил он, — я буду первым сотрудником в одном из моих отделов, если это будет угодно Конвенту, но я не хочу больше оставаться министром и прошу назначить мне преемника».
Комитет общественного спасения предложил, «воздав должное рвению и патриотизму гражданина Монжа», заменить его капитаном Дальбарадом (руководитель одного из отделов морского министерства, друг Дантона).
На заседании якобинского клуба было признано, что Монж остается «хорошим гражданином, которого Гора должна защищать против обвинений Жиронды». Впоследствии Монж блистательно прошел «чистку» в якобинском клубе. И когда ученому был задан вопрос, почему он не разоблачил жирондистов, мешавших его деятельности, он ответил, что разоблачил их своей отставкой.
Отношение якобинцев к Монжу стало с тех пор еще более хорошим, и ему доверялись весьма ответственные поручения. Уйдя с поста морского министра, якобинец Монж не устранился от активного участия в обороне республики, а, наоборот, посвятил ей все свои силы и способности, причем ка поприще опять-таки весьма далеком от геометрии.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.