3. «Подполье»

3. «Подполье»

Когда умер Достоевский, Зигмунду Фрейду было 26 лет и ничто не предвещало, что молодой доктор медицины через 20 лет совершит открытие, потрясшее лучшие умы Старого и Нового света – открытие психоанализа. Одним из краеугольных камней этого учения является трехкомпонентная модель личности человека. Выглядит она так – Сверх Я, Я, Оно (супер Эго, Эго, Ид). «Сверх Я» – это надстройка общественно-социальная, «Я» – это сама личность, ее ядро, и «Оно» – глубинное, темное, подсознательное, задавленное «Сверх Я» и «Я» и только иногда прорывающееся в сознание при определенных состояниях человеческой психики.

Вот это самое «Оно» Достоевский назвал «подпольем», предвосхитив тем самым идеи творца психоанализа. Нарисовано это подполье особенно ярко в «Записках из подполья», да и в других произведениях («Братья Карамазовы», «Преступление и наказание» и др.).

Достоевский описывал «подполье» как вместилище всех человеческих пороков, все самое гнусное, мерзкое отвратительное, что есть в человеке – зависть, жадность, ревность, прелюбодеяние, страсть к мучительству, извращенная похотливость – «все семь смертных грехов», покоящиеся до поры – до времени на темном дне погреба и вырывающиеся иногда наружу, сея смерть, разрушения, унижая и оскорбляя слабых, растлевая детей, бросая людей в волны смрадного разврата.

Да и не понаслышке знал об этом «сумрачный гений», он сам прочувствовал и пережил заточение в этом подполье. А откуда бы иначе он мог знать тонкости грязных страстей, искушенного перверсного секса. Откуда? Да из собственного жизненного опыта и необузданных сексуальных фантазмов. Ведь все творчество писателя пропитано насквозь извращенной сексуальностью. Д. Мережковский пишет, что «рассматривая личность Достоевского, как человека, должно принять в расчет неодолимую потребность его, как художника, исследовать самые опасные и преступные бездны человеческого сердца преимущественно бездну сладострастия во всех его проявлениях, начиная от самого высшего одухотворенного, граничащего с религиозным восторгом – сладострастия «ангела» Алеши Карамазова, кончая сладострастием злого насекомого, «паучихи, пожирающей самца своего», – тут вся гамма, вся радуга переливов и оттенков этой самой таинственной из человеческих страстей, в её наиболее острых и болезненных извращениях».

Но, прежде всего, – это повышенная сексуальность писателя в молодые годы. В 1845 году Достоевский пишет брату о «Минушках, Кларушках, Маринах и т. п.», которые «похорошели донельзя, но стоят страшных денег. «На днях – пишет Достоевский – «Тургенев и Белинский разбранили меня в прах за беспорядочную жизнь… Я болен нервами, и боюсь горячки или лихорадки нервической. Порядочно жить я не могу, до того я беспутен…»

Писатель говорил о себе самоунижительно: «А хуже всего то, что натура моя подлая и слишком страстная». А вот что выходит из уст «подпольного человека»: «Развратничал я уединенно, по ночам, потаенно, боязливо, грязно, со стыдом, не оставлявшим меня в самые омерзительные минуты и даже доходившем в такие минуты до проклятия. Я уж и тогда носил в душе моей подполье».

Да и секс у Достоевского носит уничижительный, какой-то жалкий характер, оставляя за собой ощущения тягостного омерзения. «Мечты особенно слаще и сильнее приходили ко мне после развратика, приходили с раскаянием и слезами, с проклятиями и восторгами», – так устами писателя говорит «подпольный человек».

А рассуждения о «соусе для развратика», состоящего из противоречия, страдания и мучительного внутреннего анализа, что придавало особую пикантность и даже смысл этому «развратику». Совсем другая картина нарисована Достоевским при свидании «подпольного человека» в доме терпимости с молоденькой проституткой Лизой. «Вспомнилось мне тоже, что в продолжении двух часов я не сказал с этим существом ни одного слова и совершенно не счел этого нужным; даже это мне давеча почему-то нравилось. Теперь же мне вдруг ярко представилась нелепая, отвратительная, как паук, идея разврата, который без любви, грубо и бесстыже, начинает прямо с того, чем настоящая любовь венчается».

Странен до жути, уродливо-вывернутый сексуальный мир Достоевского: «Из темных углов и «смрадных переулков» приходят женщины – грозные и несчастные, с издерганными душами, обольстительные, как горячие сновидения юноши. Страстно, как и сновидения, тянутся к ним издерганные мужчины. И начинаются болезненные, кошмарные конвульсии, которые называются здесь любовью» (В. Вересаев). Мы еще вернемся к описанию «подполья» Достоевского, еще более мрачных его картин.

А теперь перейдем к анализу собственной сексуальной жизни писателя. Мы уже кое-что знаем об этой стороне жизни Достоевского в докаторжный период.

Отбывая солдатскую службу в Семипалатинске, Достоевский знакомится с женой спившегося чиновника Марией Дмитриевной Исаевой. В ту пору молодой, образованной и привлекательной женщине было 29 лет. Писатель влюбился в нее безудержно, роман разгорелся нешуточный. Но вот беда, был у Марии еще один любовник – учитель Вергунов. Началась, как бы сейчас назвали, «любовь втроем». Мария не сдерживала своих чувств к учителю, рассказывала об этом Достоевскому, приводя бедного писателя в неописуемое бешенство, доводя его до рыданий.

В письме к АЕ. Врангелю в ноябре 1856 года Достоевский пишет о своей любви: «Люблю ее до безумия. Тоска моя с ней свела бы меня в гроб и буквально довела бы меня до самоубийства. Я несчастный сумасшедший! Любовь в таком виде есть болезнь». После смерти мужа Марии влюбленные повенчались 6 февраля 1857 в Семипалатинске. Прожили Достоевские 7 лет. Мария болела чахоткой, и мужу приходилось уделять ей большое внимание, относясь к жене с нежностью состраданием и добросердием. Мария Дмитриевна умерла 14 апреля 1864 года.

Вот эти лихорадочные, бледные, порывистые и прекрасные женщины – Настасья Филипповна («Идиот»), Катерина Ивановна («Братья Карамазовы») и др. несут в себе зримые черты первой большой любви писателя.

Но вот еще при жизни жены в 1860 году Достоевский, после чтения одной из своих лекций, знакомится с Апполинарией Прокопьевной Сусловой в будущем писательницей и мемуаристкой. Стройная девушка 20 лет с серо-голубыми глазами, с красивыми чертами волевого умного лица, с гордо вскинутой головой, обрамленной прекрасными рыжими косами обратила на себя внимание писателя. Апполинария, проникнутая идеями «нигилизма», влюбилась в Достоевского, будто очертя голову бросившись в темный омут безудержной страсти. Пик этой страсти в отношениях между Сусловой и Достоевским пришелся на 1863 г. Это была мучительная, болезненная страсть, в которой преобладало физическое начало. Переполненный сладострастием Федор Михайлович научил любовницу темным проявлениям секса, пытался ее приручить, сделать рабыней, но твердый свободолюбивый характер Апполинарии не дал ей себя закабалить. Летом того же года его любовница уезжает заграницу. Там в Париже Апполинария влюбилась в португальца Сальвадора. Писатель, приехав в Париж, узнает об измене от самой Апполинарии. Он устроил дикий скандал, плакал в отчаянии, но потом между любовниками наступило примирение, они договорились стать друзьями. Путешествие продолжалось, но Апполинария отказывала Достоевскому в близости и только дразнила.

Вскоре близкие отношения восстановились. Но той страсти, того огня, который вселил в нее любовник поначалу, уже со стороны Апполинарии не было. Мало того ее переполняли ненависть и отвращение. Вот, что она записывает в своем дневнике в ноябре и декабре 1864 года: «…Я его просто ненавижу. Он так много заставил меня страдать, когда можно было бы обойтись без страдания. Теперь я чувствую и вижу ясно, что не могу любить, не могу находить счастье в наслаждении любви потому, что ласка мужчин будет напоминать мне оскорбления и страдания… Когда я вспоминаю что была я два года назад, я начинаю ненавидеть Д., он первый убил во мне веру».

15 февраля 1867 года Достоевский венчается с Анной Григорьевной Сниткиной, с которой не расстается до смерти. Свою вторую жену Достоевский любил нежно, страстно и очень сладострастно. Анна Григорьевна, в ту пору молоденькая неопытная девушка, во всем подчинялась своему властному мужу. Он делал с ней, что хотел и воспитывал ее как подругу для своих эротических фантазий, и потому с ней писателю не было стыдно. С Анной было все позволено, и он играл с Аней, как с женой, как с любовницей, как с ребенком, а она в своей большой любви готова была все вытерпеть и все снести.

Страдавший комплексом своей неполноценности, утвердившегося в сознании писателя после измен Марии и Апполинарии, Достоевский устраивал Анне дикие сцены ревности.

Сама Анна заявляла, что Достоевский «всю жизнь оставался чуждым развращенности», что противоречит содержанию любовных писем писателя к жене. В этих письмах поражает та пылкая страсть, которую проявляет Достоевский по отношению к своей жене, причем эта страсть с годами не только не охлаждалась, но, напротив, разгоралась все более и более.

Письма:

15 июля 1877 года: «Целые 10 лет я был в тебя влюблен и все crescendo,[5] и хотя и ссорился с тобой иногда, а все любил до смерти».

4–16 июля 1879 года: «…целую тебя поминутно в мечтах моих всю, поминутно взасос. Особенно люблю то, про что сказано: и предметом сим прелестным восхищен и упоен он. Этот предмет целую поминутно во всех видах и намерен целовать всю жизнь».

Читателю должно быть, понятно о каком «предмете» здесь идет речь.

В письме от 16–28 августа 1879 года Достоевский пишет о своем «постоянном, мало того: все более с каждым годом возрастающем супружеском восторге».

Некоторые письма носят очень интимный характер, так что выражения страсти были зачеркнуты Анной Григорьевной. Это подтверждается письмом друга Достоевского А. Майкова к своей жене: «Что же это такое, наконец, что тебе говорит Анна Григорьевна, что ты писать не хочешь? Что муж ее мучителен, в этом нет сомнения, невозможностью своего характера, это не новое, грубым проявлениям любви, ревности, всяческих требований, смотря по минутной фантазии. Что же так могло поразить тебя и потрясти?»

Читатель, наверное, догадался, что могло так потрясти образованную дворянку. Садомазохизм и другие перверситетные проявления секса. А что еще, чего нельзя даже мужу было написать в письме?

Да только ли в письмах Достоевский описывал картины грязного разврата, заставлявшие заливаться краской благородных воспитанниц Смольного института? Во всех своих произведениях Достоевский изображал неудачи любви, связанной с жертвой и страданием.

Нигде вы у него не найдете описания любви торжествующей, радостной и по мужски уверенной. Писатель не знал такой любви и не мог о ней писать. «…Он рылся в самой глубине волчьей души, разыскивая там вещи тонкие сложные – не просто удовлетворение аппетита, а именно сладострастие злобы и жестокости» (Н. К. Михайловский).

Здесь терзают, колют, режут, рубят, кусают друг друга. Клянутся, но тотчас преступают клятву. И при всем том – исступленно любят.

Некоторые герои Достоевского действительно любят, но любят странно амбивалентно. Вот Лев Мышкин пылает платонической любовью к Аглае, и плотской – к Настасье Филипповне и никак эти чувства не соединяются, а только раздирают его больную душу. А вот и Митя Карамазов мучает и унижает Катерину Ивановну, а сам валяется в ногах, рабски унижаясь перед Грушенькой. Героини тоже недалеко ушли в своем садомазохизме.

Неточка Незванова возбуждается от щипков, Лида Хохлакова, влюбляясь в Алешу, хочет, чтобы «кто-нибудь ее истерзал, женился на ней, а потом истерзал, обманул, ушел и уехал».

Любовь у Достоевского во многих его произведениях представляется омерзительным пауком, который в безудержном сладострастии терзает свою любовную жертву.

Можно согласиться с мнением литературоведов о том, что в эротизме Достоевского немало сексуальных фантазий, может быть и не переживаемых писателем в действительности, но описанных с потрясающим реализмом. И эта фантазия уже представляется реальностью всякому, кто вступил в мир извращений и сладострастия, созданный воображением Достоевского – этого гениального мучителя и мученика, этого «Poete del Dolore».[6]

Ну, хорошо, садомазохизм, эксгибиоционизм, а возможно и другие перверсии, описываемые в романах Достоевского, и не представляют особого интереса, хотя И. С. Тургенев и назвал писателя «русским маркизом де Садом». Достоевскому, конечно, далеко до маркиза и до Захер-Мазоха с его «Венерой в мехах», но печальным и чудовищным грузом ложатся на плечи читателей описание сцен половых отношений с детьми. Ни до, ни после Достоевского, никто из маститых писателей России и зарубежья не отваживался даже касаться вопроса о растлении малолетних.

Не будем трогать «Лолиту» В. Набокова, хотя в этом, достаточно целомудренном романе, речь идет не о ребенке, а о девушке, вступившей в пору половой зрелости. Но даже фильм по этому сюжету до последнего времени был запрещен к демонстрации во многих странах Европы и Америки.

Склонность Достоевского описывать половые переживания детей и подростков, а также сцены растления маленьких девочек были писателю близки и понятны. Сам Достоевский неоднократно говорил о каком-то «тяжком прегрешении, лежащем на его совести, подчас чувствовал себя преступником и с какой-то поражающей настойчивостью обращался к безобразной теме о влечении пресыщенных сладострастников к детскому телу» (В. Гроссман). Достоевский не растлевал физически девочку, о которой говорится в исповеди Ставрогина, но в помышлении, в ночных кошмарах он и это знал. Можно ли согласиться с мнением И. Гарина о том, что «девочка у Достоевского – это совесть человека, это образ самого страшного греха, это самая сильная его боль»?

Обратимся к фактам.

Однажды, когда Достоевский находился в гостях у семейства Ковалевских (ему было тогда 43 года) и он был влюблен в 20-летнюю Анну Ковалевскую, объяснение писателя в любви к ней случайно услышала младшая сестра Софья (в будущем великий математик): «Он держал Анютину руку в своих и, наклонившись к ней, говорил тем страстным порывчатым шепотом, который я так знала и любила. «Голубчик мой, Анна Васильевна, поймите же, ведь я вас полюбил с первой минуты, как вас увидел… и не дружбой я вас люблю, а страстью, всем моим существом». Часто Достоевский забывал, что находится в обществе молоденьких барышень, и говорил нечто, приводившее их мать в ужас. Однажды писатель стал рассказывать отрывок из своей неизданной (к счастью) повести, где богатый помещик вспоминает, как после разгульной ночи он изнасиловал десятилетнюю девочку. «Мать моя, – пишет С. Ковалевская, – только руками всплеснула, когда Достоевский, это проговорил. – «Федор Михайлович! Помилосердствуйте! Ведь дети тут»! – взмолилась она отчаянным голосом». Но, в особенности, характеризует «подпольную жизнь» гения письмо Н. Н. Страхова – друга и биографа Достоевского Л. Н. Толстому. Вот что он пишет графу 28 ноября 1883 года (письмо это было разрешено к печати только в 1913 году).

«…Я не могу считать Достоевского ни хорошим, ни счастливым человеком…он был зол, завистлив, развратен и он всю жизнь провел в таких волнениях, которые делали его жалким и делали бы смешным, если бы он не был при этом так зол и так умен… Я много раз молчал на выходки, которые он делал совершенно по бабьи, неожиданно и неприятно; но и мне случалось раза два сказать ему очень обидные вещи. Но, разумеется, в отношении к обидам он вообще имел перевес над обыкновенными людьми, и всего хуже то, что он этим услаждался, что он никогда не каялся во всех своих пакостях. Его тянуло к пакостям и он хвалился ими».

Далее Н. Н. Страхов передает слова П. А. Висковатова которому Достоевский похвалялся, тем, что в бане он забавлялся с маленькой девочкой, которую привела к нему гувернантка. Все последующие исследователи творчества Достоевского чуть не в голос утверждают, что этот чудовищный факт является грязным пасквилем или самооговором гения в «надрыве самоуничижения», или даже прямой клеветой на себя.

Но все это как-то расходится с описанием многочисленных сцен разврата и растления маленьких девочек в произведениях Достоевского.

Как правило, растлители – мужчины – это или пресытившиеся жизнью бонвиваны, или старики с увядающей потенцией.

В романе «Бесы» Ставрогин упивается поркой девочки Матреши и видя вспухающие рубцы на ее тельце испытывает неимоверное наслаждение.

Потом он насилует Матрешу. Затем, ненавидя девочку до бешенства, он готов убить ее из-за страха перед содеянным и доводит ребенка до самоубийства.

В «Преступлении и наказании» Свидригайлов рассказывает Раскольникову о девице, находящейся на содержании у 50-летнего старика, а ей всего 16 лет. Описывает с вожделением, как эта девица садилась к старику на колени, краснела, обнимала. Темный разврат описан в «Униженных и оскорбленных» – в публичном доме у мадам Бубновой, в нем участвует 13-летняя проститутка Нелли; в «Братьях Карамазовых» описываются отношения 16-летней девочки с отцом братьев – Федором Павловичем.

Вот это еще одна черта в патологии души гения.

Гения же умалить нельзя. Он такой же, как мы: те же страсти, те же пороки, те же безумства.

Как писал Ю. Айхенвальд:

«С тяжкой поступью, с бледным лицом и горящим взглядом, прошел этот великий каторжник, бряцая цепями, по нашей литературе (да только ли по ней? – В. Г.), и до сих пор она не может опомниться и прийти в себя от его исступленного шествия».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.