Глава IV «Любви не ведая страданий…» (После Лицея)

Глава IV

«Любви не ведая страданий…»

(После Лицея)

В 1817 году Пушкин оканчивает Лицей. «Неволя мирная, шесть лет соединенья» остались позади. Брат Лев рассказывает: «По выходе из Лицея Пушкин вполне воспользовался своею молодостью и независимостью. Его по очереди влекли к себе то большой свет, то шумные пиры, то закулисные тайны».

«Пушкин числился в иностранной коллегии, не занимаясь службой, – писал в своем «Дневнике» умный и наблюдательный Ф. Ф. Вигель. – Сие кипучее существо, в самые кипучие годы жизни, можно сказать, окунулось в ее наслаждения… Он был уже славный муж по зрелости своего таланта и вместе милый, остроумный мальчик, не столько по летам, как по образу жизни и поступкам своим. Он умел быть совершенно молод в молодости, т. е. постоянно весел и беспечен».

«Служба в министерстве иностранных дел, а всего более – родственные и общественные связи отца открыли молодому Пушкину вход в лучшие кружки большого света, – отмечал П. И. Бартенев. – Сюда относятся родственные отношения и знакомства его с графами Бутурлиными и Воронцовыми, с князьями Трубецкими, графами Лаваль, Сушковым и проч. Так, известно по преданию, что в эту пору своей жизни Пушкин появляется на блестящих вечерах и балах у графа Лаваля. Супруга сего последнего, любительница словесности и всего изящного, с удовольствием видала у себя молодого поэта, который однако и в то время уже тщательно скрывал в большом обществе свою литературную известность и не хотел ничем отличаться от обыкновенных светских людей, страстно любя танцы и балы».

Господствующий тон в обществе совпадал с приобретенными еще в лицее наклонностями поэта. Предприимчивое удальство и молодечество, необыкновенная раздражительность, происходившая от ложного понимания своего достоинства, и бывшая источником многих ссор; беззаботная растрата ума, времени и жизни на знакомства, похождения и связи всех родов – вот что составляло основной характер жизни Пушкина, как и многих его современников. Жизнь поэта протекала, до словам барона Корфа, немного, правда, резким, «с беспрестанными историями, частыми дуэлями, в тесном знакомстве со всеми трактирщиками, б****** и девками». Пущин постоянно говорил: «Что тебе, любезный друг, возиться с этим народом, ни в одном не найдешь сочувствия».

Но Пушкина это мало трогало. Молодой, дорвавшийся до свободы юнец, играл в карты, беспрестанно влюблялся, шокировал великосветское общество своими странностями – длиннющими ногтями, небрежной одеждой, мыслями вслух. Вся его жизнь до 1820 года кажется пронизанной каким-то вихрем. Он отдыхает и предается серьезному литературному труду только когда бывает болен. Истерический характер Пушкина, его обостренная сексуальность толкала его все на новые и новые приключения.

В 1818 г. девятнадцатилетний богач камер-юнкер Никита Всеволожский и офицер лейб-гвардии Павловского полка Я. Н. Толстой основали общество «Зеленая лампа». Собирались каждые две недели в доме Всеволожского на Екатерингофском проспекте, против Большого театра. Преобладала гвардейская офицерская молодежь – гусары, уланы, егеря. Но были и штатские, в их числе Пушкин и Дельвиг, которые, как и дилетанты-офицеры читали свои стихи, обменивались мнениями и спорили о театральных постановках, – все члены кружка были страстные театралы. Происходили разговоры и на политические темы, отражавшие тогдашнее всеобщее оппозиционное настроение.

Заседания эти обычно кончались веселыми попойками – по-видимому, с участием актрис и веселых девиц, а затем, повесничая на улицах, отправлялся молодой поэт вместе с гусарами в веселые дома. Времяпрепровождение кружка Пушкин описывал в своем послании к Я. Толстому:

Горишь ли ты, лампада наша,

Подруга бдений и пиров?

Кипишь ли ты, златая чаша,

В руках веселых остряков?

Все те же ль вы, друзья веселья,

Друзья Киприды и стихов?

Часы любви, часы похмелья

По-прежнему ль летят на зов

Свободы, лени и безделья?..

Основную жизнь кружка составляло эпикурейское наслаждение жизнью, самозабвенный разгул, не считавшийся со стеснительными рамками светских приличий, картежная игра, «набожные ночи с монашенками Цитеры»:

Здорово, рыцари лихие

Любви, свободы и вина!

Для нас союзники младые,

Надежды лампа зажжена!

Здорово, молодость и счастье,

Заздравный кубок и бордель,

Где с громким смехом сладострастье

Ведет нас пьяных на постель!

Так приветствовал Пушкин члена «Зеленой лампы» лейб-гвардии улана красавца «Дон-Жуана» Юрьева; таким же настроением проникнуты его послания и к другим членам кружка – к Всеволожскому, Щербинину, Мансурову.

Свобода от светских приличий и стеснения, «страстей единый произвол» – вот что подразумевалось под свободой в кружке «Зеленая лампа». Именно тут, в компании Кавериных, Щербининых, Мансуровых и прочих прославленных кутил и повес, промелькнул для поэта бурный период бешеного разгула и упоения чувственными радостями, столь характерный для послелицейской жизни Пушкина в Петербурге. Наиболее яркое свое отражение это время нашло как раз в посланиях поэта к членам «Зеленой лампы», и именно этот кружок имел Пушкин в виду, когда впоследствии вспоминал в «Евгении Онегине»;

И я, в закон себе вменяя

Страстей единый произвол,

С толпою чувства разделяя,

Я музу резвую привел

На шум пиров и буйных споров,

Грозы полуночных дозоров:

И к ним в безумные пиры

Она несла свои дары

И, как вакханочка, резвилась,

За чашей пела для гостей,

И молодежь минувших дней

За нею буйно волочилась,

А я гордился меж друзей

Подругой ветреной моей.

Каверин был самым ярким представителем той разгульной петербургской молодежи, в кругу которой вращался Пушкин после окончания лицея. Он очень нравился поэту как лихой гусар и повеса; молодежь, окружавшая Каверина, старалась подражать ему, повторяла за ним его любимые поговорки. Каверин пользовался огромным успехом у женщин, щеголял, слыл безрассудным забиякой и дерзким озорником. Вот как вспоминал герой-гусар в своем дневнике о веселых пирушках с участием молодого Пушкина: «Щербинин, Олсуфьев, Пушкин – у меня в П-бурге ужинали – шампанское в лед было поставлено за сутки вперед – случайно тогдашняя красавица моя (для удовлетворения плотских желаний) мимо шла – ее зазвали – жар был несносный – Пушкина просили память этого вечера в нас продолжить стихами – вот они – оригинал у меня.

27 мая 1819

Веселый вечер в жизни нашей

Запомним, юные друзья;

Шампанского в стеклянной чаше

Шипела хладная струя —

Мы пили – и Венера с нами

Сидела прея за столом,

Когда ж вновь сядем вчетвером

С б******, вином и чубуками.

Поручик лейб-гвардии конно-егерского полка, член «Зеленой лампы» Мансуров, являлся непременным участником дружеских попоек. Будучи большим любителем театра, он ухаживал за молоденькой воспитанницей театрального училища Крыловой. По этому поводу Пушкин написал ему несколько грубоватое, в духе цинизма гусарской молодежи стихотворение:

Мансуров, закадышный друг,

Надень венок терновый!

Вздохни и рюмку выпей вдруг

За здравие Крыловой.

Поверь, она верна тебе,

Как девственница Ласси,

Она покорствует судьбе

И госпоже Казасси.

Но скоро счастливой рукой

Набойку школы скинет,

На бархат ляжет пред тобой

И ноги врозь раскинет.

Ласси – французская актриса, отказавшая сватавшемуся за нее актеру Яковлеву. Г-жа Казасси – главная надзирательница театрального училища, очень строгая и чинная дама, державшая своих девочек под замком и разрешая только из форточки любоваться проходящими мимо бравыми молодцами.

В 1819 г. Мансуров уехал в командировку по военным поселениям. Пушкин писал ему туда: «Здоров ли ты, моя радость? Весел ли ты, моя прелесть?.. Мы не забыли тебя и в семь часов с половиной каждый день поминаем в театре рукоплесканьями, вздохами – и говорим: свет-то наш Павел. Что-то делает он теперь? Завидует нам и плачет о Крыловой (разумеется, нижним членом. Каждое утро крылатая дева летит на репетицию мимо окон нашего Никиты (Всеволожского), по-прежнему подымаются на нее телескопы и х**, но увы: ты не видишь ее, она не видит тебя, – оставим элегию, мой друг. Исторически буду говорить тебе о наших; все идет по-прежнему; шампанское, слава Богу, здорово, актрисы также, то пьется, а те е***ся – аминь, аминь, так и должно. У Юрьева х**, слава Богу, здоров, а у меня открывается маленький, и то хорошо».

Вот так проходило обучение поэта всем прелестям жизни тогдашней золотой молодежи, совмещавшей в себе по словам В. В. Вересаева: «беззаботно-веселое сожительство венерических болезней с ненавистью к деспотизму».

Князь П. А. Вяземский, поэт и литератор, и А. И. Тургенев – большие друзья молодого Пушкина, постоянно переписывались между собой и аккуратно осведомляли друг друга о «Сверчке» – самом младшем и многообещающем из поэтов литературного общества «Арзамас», которое было более литературным и менее беспутным, чем общество «Зеленая лампа». На собрания этого общества приходили Карамзин и Жуковский. Однако поэт предпочитал скучным собраниям общества «Арзамас» веселым похождениям. Вот о чем писали Тургенев и Вяземский друг другу, отмечая немало любопытных штрихов, касающихся тогдашнего времяпрепровождения Пушкина.

«Пушкина-Сверчка я ежедневно браню за его леность и нерадение о собственном образовании. К этому присоединились и вкус к площадному волокитству, и вольнодумство, также площадное, восемнадцатого столетия. Где же пища для поэта? Между тем он разоряется на мелкой монете! Пожури его».(А. И. Тургенев – В. А. Жуковскому, 12 ноября 1817 г.)

«Праздная леность, как грозный истребитель всего прекрасного и всякого таланта, парит над Пушкиным… Пушкин по утрам рассказывает Жуковскому, где он всю ночь не спал; целый день делает визиты б*****, мне и кн. Голицыной, а ввечеру иногда играет в банк… Третьего дня ездил я к Карамзиным в Царское Село. Там долго и сильно доносил я на Пушкина. Долго спорили меня, и он возвращался, хотя тронутый, но вряд ли исправленный». (А. И. Тургенев – кн. П. А. Вяземскому, 4-го сент. 1818 г.)

«Сверчок прыгает по бульвару и по б*****, – писал Тургенев Вяземскому 18 декабря 1818 года. – Но при всем беспутном образе жизни он кончает четвертую песнь поэмы (имеется в виду «Руслан и Людмила» – А. Л.). Если еще два или три х**, так и дело в шляпе. Первая х**** болезнь была и первою кормилицей его поэмы».

Пушкин был совершенно неутомим в своих похождениях. Ничто не могло остановить его, ни недостаток средств, весьма неохотно отпускавшихся скупым отцом, ни благие советы друзей, подобных Жуковскому и Карамзину, ни постоянная опасность стать «жертвой вредной красоты» и живым подобием вольтеровского Панглосса. Как метко сказал сам поэт:

И то-то, братец, будешь с носом,

Когда без носа будешь ты.

Часто в его лирике послелицейского периода звучат мотивы наслаждения всеми прелестями жизни, особенно женской любовью. Одно из стихотворений Пушкина прямо посвящено некоей петербургской шлюхе Ольге Массон:

Ради резвого разврата,

Приапических затей,

Ради неги, ради злата,

Ради прелести твоей,

Ольга, жрица наслажденья,

Внемли наш любовный плач —

Ночь восторгов, ночь забвенья

Мне наверное назначь.

Постоянные венерические болезни приковывали поэта к постели. «Пушкин слег: старое пристало к новому, и пришлось ему снова за поэму приниматься», – пишет А. И. Тургенев 12 февраля 1819 года. А 22 февраля снова докладывает Вяземскому: «Венера пригвоздила Пушкина к постели и к поэме».

Должен заметить, что «Руслан и Людмила», при всей сказочности и фольклорности своего сюжета, насыщена какой-то эротической атмосферой, которая неизбежно проникала в поэму из альковов петербургских блудниц. Одно только описание любовного приключения Ратмира говорит нам о необузданной жажде наслаждения, к которому стремился поэт.

Разостлан роскошью ковер;

На нем усталый хан ложится;

Прозрачный пар над ним клубится;

Потупя неги полный взор,

Прелестные, полунагие,

В заботе нежной и немой,

Вкруг хана девы молодые

Теснятся резвою толпой.

Над рыцарем иная машет

Ветвями молодых берез,

И жар от них душистый пашет;

Другая соком вешних роз

Усталы члены прохлаждает

И в ароматах потопляет

Темнокудрявые власы.

Восторгом витязь упоенный

Уже забыл Людмилы пленной

Недавно милые красы;

Томится сладостным желаньем;

Бродящий взор его блестит,

И, полный страстным ожиданьем,

Он тает сердцем, он горит.

Слишком много подобных ночей было и у Пушкина. Однажды, как писал А. И. Тургенев, – «он простудился, дожидаясь у дверей одной б****, которая не пускала его в дождь к себе, для того, чтобы не заразить его своей болезнью…» «…Какая борьба благородства, любви и распутства», – иронично восклицает в конце письма Александр Иванович.

Такое поведение Пушкина не должно удивлять, оно вполне естественно вписывается в его характер, сформировавшийся от различных «инцестуальных» запретов, сопровождавших его детство и юные годы. Как это ни странно звучит, но «эротизм» поэта был тесно связан с так называемой «психологической импотенцией», которая сопровождала разделение любовной сферы поэта на «чувственную» и «чувствительную» составляющие. Пушкин чувствовал себя стесненным в проявлении полового влечения к женщине, к которой он питал уважение, полноценную же потенцию и максимум сексуального удовлетворения он получал в общении с девицами, когда безудержно предавался наслаждению. Элемент определенной извращенности, полученной от знакомства с французской фривольной литературой и вносимой им в половые отношения, Пушкин мог реализовать только с ними. Отсюда происходит его потребность в униженном половом объекте, в женщине полусвета, актрисе или гризетке, у которой нет эстетических требований, которая не знает, кто он, не ведет с ним литературных бесед, не требует к себе внимания, как к личности. «Перед такой женщиной – отмечает Фрейд, – он всего легче обнаруживает свою половую силу даже в том случае, если его нежность направлена к более высоко стоящей». И все же «чувствительная» составляющая тоже давала о себе знать, и Пушкин, утомленный от эротических забав, вновь стремился к женщинам, на облик которых был наложен «инцестуальный» запрет.

В свете прошел слух о том, что восемнадцатилетний поэт без ума от тридцатисемилетней княгини Голицыной. Опять в душе Пушкина шевельнулись неосознанные детские сексуальные чувства к почти сорокалетней женщине. Вспомним, что няне поэта, когда она начала ухаживать за ним, также было 40 лет. Созданный в подсознании сексуальный образ зрелой, доброй и ласковой женщины постоянно преследует поэта, врываясь в его сознание и подчиняя себе его романтическую, страстную и влюбляющуюся натуру.

С княгиней Евдокией Ивановной Голицыной Пушкин познакомился у Карамзиных и сразу же влюбился. Это все заметили. «Поэт Пушкин, – писал Н. Карамзин к П. Вяземскому, – у нас в доме смертельно влюбился в Пифию Голицыну и теперь уже проводит у нее вечера: лжет от любви, сердится от любви, только еще не пишет от любви». Карамзин не без иронии назвал княгиню пифией, т. е. прорицательницей, предсказательницей. Светская красавица была оригиналка. Она увлекалась философией и, особенно, математикой, вела переписку с парижскими академиками по математическим вопросам.

«Княгиня Голицына была очень красива, – писал о ней князь П. А. Вяземский, – и в красоте ее выражалась своя особенность. Она долго пользовалась этим преимуществом. Не знаю, какова была она в своей первой молодости; но и вторая, и третья молодость ее пленяли какою-то свежестью и целомудрием девственности. Черные, выразительные глаза, густые темные волосы, падающие на плечи извилистыми локонами, южный матовый колорит лица, улыбка добродушная и грациозная: придайте к тому голос, произношение необыкновенно-мягкие и благозвучные – и вы составите себе приблизительное понятие о внешности ее. Вообще, красота ее отзывалась чем-то пластическим, напоминавшим древнее греческое изваяние. В ней было что-то ясное, спокойное, скорее ленивое, бесстрастное. По собственному состоянию своему, по обоюдно-согласованному разрыву брачных отношений, она была совершенно независима. Но эта независимость держалась в строгих границах чистейшей нравственности и существенного благоприличия. Дом ее, на Большой Миллионной, был артистически украшен кистью и резцом лучших из современных русских художников. Хозяйка сама хорошо гармонировала с такою обстановкою дома. Тут не было ничего из роскошных принадлежностей и прихотей скоро-изменчивой моды. Во всем отражалось что-то изящное и строгое. По вечерам немногочисленное, но избранное общество собиралось в этом салоне: хотелось бы сказать – в этой храмине, тем более, что и хозяйку можно было признать жрицею какого-то чистого и высокого служения. Вся постановка ее, вообще туалет ее, более живописный, нежели подчиненный современному образцу, все это придавало ей и кружку, у нее собиравшемуся, что-то – не скажу таинственное, но и не обыденное, не завсегдашнее. Можно было бы думать, что тут собирались не просто гости, а и посвященные».

Пушкин восхищался княгиней. Она это ценила. Как-то, будучи в Москве, сказала Василию Львовичу, что его племянник «малый предобрый и преумный» и что он «бывает у нее всякий день». Вернее было бы сказать – всякую ночь. Какая-то цыганка предсказала однажды княгине Авдотье, что она умрет ночью… Женщина суеверная, Голицына превратила ночь в день, а день в ночь, чтобы встретиться со смертью, когда она придет за ней. Лишь ночью принимала она друзей в своем великолепном салоне. За это ее прозвали «la Princess Nocturne» (княгиня ночная). Вскоре Пушкин посвятил Голицыной мадригал «Краев чужих неопытный любитель», в котором спрашивал:

Где женщина – не с хладной красотой,

Но с пламенной, пленительной, живой?

И сам же отвечал на свой вопрос:

Отечество почти я ненавидел —

Но я вчера Голицыну увидел

И примирен с отечеством моим.

В салоне «княгини Ночи» бывали друзья Пушкина – Карамзин, Жуковский, Вяземский, Александр Бестужев, Александр Тургенев.

Сердце Пушкина постоянно было в неволе – неволе любви, пиров и веселья. На все упреки родителей в излишней распущенности, которая могла иметь для него неприятные последствия, он отвечал: «без шума еще никто не выходил из толпы».

Среди прочих увлечений поэта был и театр. Пушкин даже написал «Мои замечания о русском театре», где описывал свои впечатления от игры тех или иных актеров, рассказывал о театральной жизни той поры. Общество относилось с известным уважением, даже любовью к корифеям сцены, но к остальной артистической массе – с должным пренебрежением. Словно обитательницы большого гарема, актрисы, танцовщицы, «фигурантки» и статистки после того, как опускался театральный занавес, развлекали гвардейскую «золотую молодежь».

Театр увлек юного поэта своей яркой сценической и манящей закулисной жизнью. Пушкин охотно знакомился с актрисами и актерами, волочился за воспитанницами театрального училища. Здесь же поэт сильно увлекся Екатериной Семеновой (Катерина II) – замечательной трагической актрисой той поры. «Говоря об русской трагедии, говоришь о Семеновой, – и, может быть, только об ней», – отмечал Пушкин.

А вот как описывал ее современник: «Самое пылкое воображение живописца не могло бы придумать прекраснейшего идеала женской красоты для трагических ролей. И при этом голос чистый, звучный, приятный, при малейшем одушевлении страстей потрясающий все фибры человеческого сердца».

Она была создана для трагедии. «Одаренная талантом, красотою, чувством живым и верным, она образовалась сама собою. Семенова никогда не имела подлинника…» – восторженно писал Пушкин.

Действительно, юный поэт жил бурной, насыщенной театральной жизнью. Среди молодых гвардейских офицеров и светских денди он с надеждой поглядывал на окна третьего этажа Театральной школы, ожидая, не приоткроется ли форточка и не вылетит ли оттуда долгожданная записка, торопливо набросанная милой рукой. Старшие воспитанницы школы, которые уже давно выступали на сцене, были взрослыми девушками и притом прехорошенькими. Так что в поклонниках не было недостатка. Но известная уже г-жа Казасси воспитанниц держала в строгости и единственным местом, куда беспрепятственно пускали посторонних, была школьная церковь. Сюда ходил молодой «повеса» в надежде увидеть поближе «очаровательных актрис». Время от времени он влюблялся в какую-нибудь из них.

Однажды перед Пасхой, в страстную пятницу, Пушкин увидел прелестную шестнадцатилетнюю девушку, плачущую при выносе плащаницы. Через сестру Ольгу он передал девушке, что ему очень больно видеть ее горесть, тем более что Спаситель воскрес; о чем же мне плакать? Этой шуткой он, видимо, хотел обратить на себя ее внимание; сам же, конечно, не мог не быть равнодушен к шестнадцатилетней девочке.

«– Вам было шестнадцать лет, когда я вас видел, – говорил он мне впоследствии. – Почему вы мне этого не сказали?

– Что же из этого? – смеялась я ему.

– То, что я обожаю этот прелестный возраст».

Пушкин всячески старался привлечь внимание хорошенькой девушки, и через некоторое время стал частым гостем в маленькой актерской квартирке. Обе Колосовы, и мать и дочь, были актрисами. Мать танцевала в балете, дочь, юная Сашенька, была актрисой драматической.

«Мы с матушкой, – пишет в своих «Воспоминаниях» младшая Колосова, – от души полюбили его. Угрюмый и молчаливый в многочисленном обществе, “Саша Пушкин”, бывая у нас, смешил своей резвостью и ребяческою шаловливостью. Бывало, ни минуты не посидит спокойно на месте; вертится, прыгает, пересаживается, перероет рабочий ящик матушки, спутает клубки гарусу в моем вышиваньи; разбросает карты в гранпасьянсе, раскладываемом матушкою… “Да уймешься ли ты, стрекоза! – крикнет, бывало, моя Евгения Ивановна, – перестань, наконец!” Саша минуты на две приутихнет, а там опять начинает проказничать. Как-то матушка пригрозилась наказать неугомонного Сашу: “остричь ему когти”, – так называла она его огромные, отпущенные на руках ногти. “Держи его за руку, – сказала она мне, взяв ножницы, – а я остригу!” Я взяла Пушкина за руку, но он поднял крик на весь дом, начал притворно всхлипывать, стонать, жаловаться, что его обижают, и до слез рассмешил нас… Одним словом, это был сущий ребенок, но истинно-благовоспитанный».

В середине декабря 1818 года на сцене Большого театра состоялся дебют Сашеньки Колосовой. Она выстудила в роли Антигоны, в той самой роли, которую с таким блеском играла Семенова. Пушкин был на спектакле и так описал игру Колосовой: «В скромной одежде Антигоны, при плесках полного театра, молодая, милая, робкая Колосова явилась недавно на поприще Мельпомены. Семнадцать лет, прекрасные глаза, прекрасные зубы (следовательно, чистая приятная улыбка), нежный недостаток в выговоре обворожили судей трагических талантов. Приговор почти единогласный назвал Сашеньку Колосову надежной наследницей Семеновой».

Театральный мир был сложным миром, где хитро переплетались любовь к искусству и зависть, уважение к талантам и интриги. И вот кому-то понадобилось поссорить поэта и актрису. Пушкину передали, что младшая Колосова смеялась над его внешностью и назвала его мартышкой. Пушкин поверил. Он знал, что некрасив, и нелестные отзывы о его внешности больно задевали его. Сгоряча он написал на Колосову эпиграмму:

Все пленяет нас в Эсфири:

Упоительная речь,

Поступь важная в порфире,

Кудри черные до плеч,

Голос нежный, взор любови,

Набеленная рука, —

Размалеванные брови

И огромная нога!

Это была месть поэта хорошенькой девушке. Отношения их охладились и были налажены лишь много позднее.

Среди бурной жизни в кругу великосветских кутил и гусарских буянов, среди пьяного угара кутежей в доме богача Никиты Всеволожского, среди светских встреч и посещений театров – формировался истерический характер поэта, воспринятый по наследству от необычной семьи Пушкиных – Ганнибалов. Благодаря этому характеру поэт совершал различные безумства, как любовного, так и политического плана. И снова его «чувствительная» составляющая дает о себе знать. Образы женщин, на которых Пушкин направлял свои детские сексуальные стремления, подсознательно формировали платонический идеал поэта, воздействовали на выбор объекта его нового чувства. Мать, или няня, возбуждали тягу к зрелым женщинам, мягким и ласковым, образованным и умным. Нежная любовь к сестре, которая сохранилась у поэта на всю жизнь, питала его романтические увлечения. В конце концов в нем зародилось удивительное по своей глубине чувство, платоническое, горячее, трепетное.

Образ этой женщины (или девушки) вызвал из подсознания поэта всплеск огромных по своей мощи нежных чувств. Ублажая свою чувственность в объятиях доступных девиц, Пушкин не мог освободиться от преследующего его «инцестуального образа». В стихотворении «Дориде» он прямо указывает на это. В начале стихотворения поэт с необыкновенной правдивостью описывает сексуальные занятия с очередной «бабочкой», как бы гордясь своими сексуальными подвигами.

В Дориде нравятся мне локоны златые,

И бледное лицо, и очи голубые.

Вчера, друзей своих оставя пир ночной,

В ее объятиях я негу пил душой;

Восторги быстрые восторгами сменялись,

Желанья гасли вдруг и снова разгорались;

Я таял…

И вдруг, в момент наивысшего сексуального наслаждения, поэта посещают другие, «нежные» видения:

…но среди неверной темноты

Другие, милые мне виделись черты,

И весь я полон был таинственной печали,

И имя чуждое уста мои шептали.

Видимо в 1819 году поэт был под большим впечатлением от своей романтической любви. Кто была эта женщина, вызвавшая такое сильное чувство со стороны поэта? Если придерживаться хронологии «Донжуанского списка», то между Катериной II и княгиней Голицыной стоят две латинские NN, а после кн. Авдотьи в списке находится женское имя, которое пушкиноведы определили как Настасья. К сожалению, до сих пор никто не смог сопоставить с этим именем ни одну из известных женщин, с которыми поэт был знаком. А раз так, то все мучения и переживания Пушкина в этот период его Петербургской жизни, как считают пушкиноведы, надо отнести только к тем женщинам, которые известны из переписки и воспоминаний современников. Да и само имя Настасья вызывает подозрение.

Даже при первом взгляде на рукопись «Донжуанского списка» видно, что первая буква этого имени не Н, а П. Написание этой буквы совпадает с формой заглавной буквы в имени Пульхерия. Напротив, имена Наталья (Наталья I, и Наталья) в списке начинаются с заглавной буквы Н, написание которой отличается от заглавной буквы в имени Настасья (?). Думаю, что исследователям нужно уточнить имя неизвестной привязанности поэта.

Осенью 1828 года, после неудач с брачными планами, Пушкин написал в течение короткого времени поэму «Полтава». Через некоторое время он набросал в черновой тетради посвящение поэмы, несколько отличающееся от основной редакции, которое и легло в основу догадок пушкиноведов об «утаенной любви».

Тебе – но голос музы темной

Коснется ль уха твоего —

Поймешь ли ты душою скромной

Стремленье сердца моего?

Иль посвящение поэта,

Как утаенная любовь,

Перед тобою без привета

Пройдет, непризнанное вновь?

Узнай, по крайней мере, звуки,

Души, приверженной тебе,

О, думай, что во дни разлуки,

В моей изменчивой судьбе

Твоя печальная пустыня,

Твой образ, звук твоих речей,

Одно сокровище, святыня,

Для сумрачной души моей.

Перед заголовком надпись на английском языке «I love this sweet name» (Я люблю это нежное имя). Сразу возник вопрос, кто носил это «нежное» имя? Пушкин хранит полное молчание в своих рукописях и письмах. И это невероятная для поэта сдержанность (обычно он не церемонился со своими возлюбленными и сообщал о своих победах друзьям) возвращает нас к «Донжуанскому списку». Очень правдоподобно, что «Полтава» посвящена именно той, кого поэт не рискнул назвать полным именем, перечисляя объекты своих увлечений, обозначил под двумя латинскими буквами NN. Через всю лирическую поэзию Пушкина, начиная с 1819 года и до времени, когда была написана «Полтава», проходят воспоминания о какой-то сильной, глубоко затаенной и притом неудачной, неразделенной любви.

В стихотворении «Разговор книгопродавца с поэтом», написанном в 1824 году, Пушкин признается:

Одна была – пред ней одной

Дышал я чистым упоеньем

Любви поэзии святой.

Но любовь поэта не получила отклика в душе гордой красавицы:

Она отвергла заклинанья,

Мольбы, тоску души моей,

Земных восторгов излиянья,

Как божеству, не нужны ей.

Многие десятилетия лучшие пушкиноведы сталкивали копья в попытке выяснить – кто же все-таки скрывается под двумя загадочными NN? Чей образ сумел породить в неустойчивой и слишком эротичной душе поэта такое сильное, загадочное и платоническое чувство?

Существуют несколько гипотез. Каждый известный пушкиновед путем кропотливых исследований текстов и черновиков поэта предлагал в качестве героини «романтической» страсти одну из многих знакомых поэта. Гершензон утверждал, что Пушкин был влюблен в Марию Аркадьевну Голицыну, урожденную Суворову-Рымникскую, внучку генералиссимуса. Утверждение спорное, тем более что ни в переписке поэта нет намека на нее, ни биографы поэта ничего не говорят об этой «любви». Пушкин посвятил М. А. Голицыной, молодой, прелестной девушке, вышедшей замуж в 1820 году, одно из своих обычных, почтительных стихотворений.

П. Е. Щеголев, проведя огромную работу по исследованию черновых рукописей поэта, убежден, что «утаенная» любовь Пушкина – Мария Николаевна Раевская (в будущем жена декабриста Волконского). Ю. Тынянов, как мы уже говорили, связывает инициалы NN с Екатериной Андреевной Карамзиной. П. К. Губер настаивает, что это была Наталья Кочубей, предмет лицейского увлечения Пушкина, с которой поэт вновь встретился в 1818 году. В. В. Томашевский считает, что именно старшая дочь генерала Раевского, Екатерина Раевская, была «утаенной» любовью поэта, отмеченной буквами NN. И, наконец, Л. Гроссман называет имя Софьи Потоцкой, которой поэт увлекался в Петербурге в 1818–1820 годах.

При этом для подтверждения своих выводов маститые пушкиноведы используют буквально каждый стих пушкинских элегий и посвящений в период с 1819 по 1828 год, каждое незначительное упоминание в его письмах о некоей женщине, в которую он был влюблен. Все эти якобы доказательства смешиваются в одну кучу, и создается впечатление, что Пушкин был влюблен в одну «прекрасную» девушку, как Данте в Беатриче, и все помыслы его, и все стихи были направлены только к ней. Получается странная вещь, одни и те же стихи, одни и те же письменные признания Пушкина, одни и те же факты, одни и те же черновые варианты произведений поэта каждый исследователь использует в качестве доказательства, что именно его героиня была «утаенной любовью», что именно она скрывается под буквами «NN». Довольно неопределенная ситуация. Какая-то словесная эквилибристика, ничего общего не имеющая с реальностью.

Даже если и была какая-то женщина, имя которой поэт старался не упоминать, то, исходя из элементарной логики, это имя должно быть каким-то особенным. Если бы Пушкин написал это имя полностью, то «утаенная любовь» поэта была мгновенно бы раскрыта.

А теперь возьмем имена «Дон-Жуанского списка» и сравним его с именами женщин, которых пушкинисты назначают героинями этой великой любви.

Наталья Кочубей – предлагаемая Губером. Две Натальи уже есть в списке. Неужели еще одна Наталья могла вызвать у кого-то ассоциации, связанные именно с Натальей Викторовной Кочубей.

Екатерина Андреевна Карамзина, выдвинутая Ю. Тыняновым на роль «утаенной» любви поэта. В списке четыре Екатерины. Исходя их условной хронологии первого списка Катерина II может относится как к Екатерине Семеновой, так и к Екатерине Карамзиной. Есть ли смысл скрывать имя, повторяющееся четыре раза.

Мария Раевская, предлагаемая Щеголевым, и чьи доказательства убедили очень многих в истинности его предположения. Но имя Мария также встречается во втором «Дон-Жуанском списке».

С равной вероятностью поэт имел в виду или Марию Голицыну, или Марию Раевскую, на выбор.

Екатерина Раевская – это Катерина III; поэтому она просто не может быть «утаенной любовью».

Имя Софья так же присутствует во втором списке (Софья Потоцкая или Софья Пушкина), как и имя Елена (Елена Раевская).

Истерический характер Пушкина, управляющий его постоянной влюбчивостью и жаждой наслаждений, полностью опровергает теорию одной и единственной. Тем более, что сам поэт в письме к брату признается, что роль Петрарки, т. е. влюбленного в одну женщину человека ему не по нутру. Не будем вдаваться в подробности доказательств всех вышеприведенных авторов. В конце концов, не так важно, кто именно скрывается под инициалами NN. Последуем лучше логике пушкинского «либидо», его двойственной натуре, его метанию от чувственных наслаждений к чувствительной и платонической любви. Сначала юношеские увлечения Натальей Кочубей и Бакуниной, затем первые сексуальные опыты в кругу царскосельских гусар, потом «инцестуальные» привязанности к Карамзиной и к княгине Голицыной, и тут же оргии в компании Всеволожского, актрисы и публичные девки. Постоянные прыжки, постоянные метания.

В свете Пушкин часто встречал прелестных девушек, к которым он тянулся со всей силой своего необузданного эротического чувства. Подсознательные «инцестуальные» запреты возбуждают в нем к представительницам благородных семейств самые нежные, абсолютно неэротические желания. Среди этих прелестных девиц на выданье, была, наверное, и Мария Голицына, вышедшая замуж в 1820 году, после высылки поэта. Встречался Пушкин и с предметом своего лицейского увлечения Натальей Кочубей. После долгого отсутствия, она появилась в свете в 1818 году. Юношеские чувства могли вновь всколыхнуться. Один черновой набросок того времени прямо указывает на это.

Я был свидетель умиленный

Ее младенческих забав.

Она цвела передо мною,

Ее чудесной красоты

Уже угадывал мечтою

Еще неясные черты.

Одновременно с вышеупомянутыми молодыми светскими барышнями Пушкин встречался на балах и Софьей Потоцкой, которая так же могла очаровать поэта, и так же только «платонически».

Софья и сестра ее Ольга были дочерьми знаменитой гречанки – Софьи Константиновны Глявонэ, у которой была удивительная судьба. Ее подобрал в константинопольском трактире польский посланник в Турции, привез в Варшаву, где она стала женой военного Иосифа Витта, а вскоре за тем и непременной спутницей князя Потемкина-Таврического в годы завоевания им Крыма. Получив от него обширные поместья на завоеванном полуострове, Софья Витт стала после смерти светлейшего князя женой коронного гетмана Малороссии Станислава Потоцкого.

Их дочь Софья была молода и красива. В ней, писал Вяземский, «все нездешнее, неземное, райское, небесное, и лишь взгляд ее обнаруживает искру чувственности, способную разгореться в пожар поэзии и любви. Но дева горда и неприступна; в своем томлении она остается одинокой». Гроссман считает, что именно ее имел в виду Пушкин когда писал стихотворение «Платонизм», в котором как бы подтверждаются слова Вяземского:

В уединенном упоенье

Ты мыслишь обмануть любовь.

Напрасно! – в самом наслажденье

Тоскуешь и томишься вновь.

И далее полушутливо предупреждает о том, что не следует сдерживать порывы, ибо красота не вечна.

Амур ужели не заглянет

В неосвещенный твой приют?

Твоя краса, как роза, вянет;

Минуты юности бегут.

Вряд ли увлечение Софьей Потоцкой было серьезным, как считают некоторые «пушкинисты».

Женская красота ведь всегда привлекала поэта, и ухаживание за красивой девушкой или женщиной было естественным для такого сексуального юноши, как Пушкин. Вообще-то стихотворение «Платонизм» обращено к некоей Лидиньке и довольно игриво по содержанию. В нем явно проскальзывает мысль о том, что красивой дувушке не стоит заниматься «мастурбацией», а лучше отдать себя нормальному сексу с мужчиной в браке. У Пушкина очень трудно понять, где его «романтические» чувства, а где «эротизм», прикрытый тонкими намеками и легкой иронией.

Я понял слабый жар очей,

Я понял взор полузакрытый,

И побледневшие ланиты,

И томность поступи твоей…

Твой бог не полною отрадой

Своих поклонников дарит.

Его таинственной наградой

Младая скромность дорожит.

Он любит сны воображенья,

Он терпит на дверях замок,

Он друг стыдливый наслажденья,

Он брат любви, но одинок.

Когда бессонницей унылой

Во тьме ночной томишься ты,

Он оживляет тайной силой

Твои неясные мечты…

Но, по всей видимости, именно Софья Потоцкая рассказала Пушкину старинную легенду о представительнице рода Потоцких, увезенной из Польши ханом Керим-Гиреем, который безнадежно полюбил ее и воздвигнул необычный мавзолей из мрамора и водяных струй в память о пленнице Бахчисарайского гарема. Может быть, о сестрах Потоцких упомянул поэт в своей поэме:

Младые девы в той стране

Преданье старины узнали,

И мрачный памятник оне

Фонтаном слез именовали.

Своему другу А. А. Дельвигу, редактору альманаха «Северные цветы», Пушкин писал: «Я прежде слыхал о странном памятнике влюбленного хана. К ** очень поэтически описывала мне его, называя la fontaine des larmes» («фонтан слез»). Загадочный инициал К** означает, по мнению Леонида Гроссмана, фамилию Софьи Станиславовны до мужу: в 1821 году она вышла замуж за генерала П. Д. Киселева. Хотя историю Бахчисарайского гарема поэт мог услышать и от Натальи Кочубей, что, однако, маловероятно.

Видно, чувство, охватившее поэта, действительно было искренно и возвышенно. Л. Гроссман назвал «Бахчисарайский фонтан», сюжет которого навеян рассказом Софьи Потоцкой, «поэтической новеллой об одном из сильнейших увлечений Пушкина». Основные мотивы поэмы отвечают истории его «северной» любви – безответная страсть хана и безразличие Потоцкой к его безумному чувству. Однако не только Софья Потоцкая подтолкнула поэта разразиться «любовным бредом» в своей прелестной поэме. Еще одна милая девушка, молодая и прелестная, повлияла на написание «Бахчисарайского фонтана». Но об этом немного позже.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.