Я ОТПРАВЛЯЮСЬ НА ЗАПАД

Я ОТПРАВЛЯЮСЬ НА ЗАПАД

Я сидел на стуле посреди комнаты. Яркий свет лампы, направленной в лицо, слепил мне глаза уже более часа. Вокруг меня стояли, ходили, щелкали за моей спиной плетками, постукивали по столу резиновыми дубинками люди в жилетах, в рубашках с закатанными по локоть рукавами и с полуразвязанными галстуками.

— С кем вы сидели в тюрьме, с кем — в лагере? — Вопрос в который уже раз прозвучал как удар хлыстом.

— Я уже говорил.

— Повторите все имена. Все, сначала!

Я покорно перечислял фамилии. Двое из допрашивавших, надев наушники, сличали новый перечень с названными мною ранее фамилиями, записанными на магнитофон.

— Стоп! — приказал один из них. — Не забыли никого?

— Господи помилуй! — Я сокрушенно поник головой. — Разве могу я упомнить всех?

— Не виляйте! — раздался окрик. — Человека, имя которого вы назвали хотя бы один раз, вы должны помнить. Если только не лжете! — В голосе послышалась угроза.

Пришлось начинать все сначала. Я изо всех сил старался напрягать память, чтобы не пропустить ни одной из названных мною при первом допросе фамилий. По-видимому, на этот раз мне это удалось — допрашивающие перешли к следующему вопросу:

— Вы утверждаете, что устроились на работу на завод точной механики, расположенный на проспекте Фехер?

— Да, устроился.

— А зачем вы ходили на военный завод?

— Хотел перейти работать туда…

— Неужели вы надеялись, что вас примут на военный завод? Это вас-то, с вашим прошлым?

— Это предприятие отпочковалось от завода «Гамма». На нем работают сейчас многие, кто знает меня. Я решил, что знакомые мне помогут.

— И что же, помогли? Кто именно, назовите имена! — Теперь уже вскочили двое.

— Я разговаривал только с одним. Это мой бывший сослуживец. Он работает начальником цеха.

— Фамилия!

Я назвал.

— А почему он один? С кем еще вы говорили?

— Ни с кем. Зачем, если он определенно сказал мне, что меня не возьмут?

— Вот карандаш и бумага. Нарисуйте план завода.

— Не могу. Я был только в цехе «Д».

— Весь завод размещается в одном здании?

— Нет, зданий много.

— Где расположен цех «Д»?

— Не понимаю вашего вопроса.

— Все вы понимаете, не притворяйтесь! Мы хотим знать, в котором по счету корпусе помещается цех «Д», начиная от входа. В первом, среднем или же в последнем? Говорите!

— В последнем корпусе.

— Вот видите! Для того чтобы до него добраться, вам надо было пройти через весь двор. Правильно?

— Правильно.

— А теперь нарисуйте на бумаге все корпуса, мимо которых вы проходили. И поточнее.

Я взорвался:

— Не понимаю, чего вы от меня хотите? Я протестую!..

— Ну, ну, сидите смирно. И радуйтесь, что мы пока разговариваем с вами по-хорошему. До сих пор вы нам рассказывали сказки…

— Нет, я говорил только правду!

— Не лгите! Мы не поверим ни одному вашему слову, пока вы не выложите все как есть на самом деле.

— Вы допрашиваете меня, словно преступника. Чего вы хотите от меня добиться?

— Доказательств.

— Доказательств? Что я должен доказать?

— Что вы действительно тот, за кого себя выдаете…

— Боже! Я уже сказал вам, что господин Ференц Надь, бывший премьер-министр, его преосвященство Бела Варга и другие видные деятели нашей эмиграции подтвердят вам это. Спросите их…

— Не уклоняйтесь от ответа. Здесь говорю я! — перебил меня старший из допрашивающих. Тон его, однако, сделался более сдержанным. — Допустим, что вы действительно Миклош Сабо. Но чем вы докажете, что не продались коммунистам? Где доказательства вашей принадлежности к людям свободного мира?

— В Венгрии я сидел в тюрьме, потом в лагере для интернированных. Этого вам мало?

— Мало, — последовал лаконичный ответ. — Вы должны подтвердить свою лояльность делом. Сообщить данные, с помощью которых нам удалось бы укрепить нашу оборону против агрессии красных.

— Данные? Какие данные?

— Не прикидывайтесь наивным дурачком! Нас интересуют данные экономического и военного характера.

У меня закружилась голова. Видимо, подскочило кровяное давление, я почувствовал в затылке тяжелую, тупую боль.

— Это вы наивны, сударь! Вы только что сами спросили меня о том, как это я с моим прошлым хотел устроиться на военный завод, как я мог хотя бы подумать об этом? — От волнения я даже повысил голос. — А теперь я спрашиваю вас: как вы додумались до такой глупости? Какой идиот допустил бы меня в Венгрии до военных или государственных секретов?! — Я уже перешел на крик. — Зарубите себе на носу: я политик, бывший депутат венгерского парламента! И я не позволю, чтобы меня использовали в качестве шпиона! Вы понимаете это? Не позволю!..

Лампа, светившая мне в лицо, вдруг погасла. На несколько мгновений комната погрузилась в темноту, которая была так приятна… Затем чья-то рука отдернула тяжелую штору на окне. Комната наполнилась естественным светом, сквозь стекла пробивались слабые, но такие милые лучи зимнего солнца.

— Довольно, — услышал я голос руководителя моего «университета». Карчи легонько потрепал меня рукой по плечу: — Хорошо, можно отправлять. — Повернувшись к своим коллегам, он добавил: — Думаю, выдержит в любой ситуации.

В тот же вечер мне сообщили дату отправки.

Очень не хотелось мне причинять новые беспокойства матери, она и без того достаточно настрадалась из-за меня за все эти годы. Я сказал ей, что получил работу в Чехословакии и еду туда.

Простился я и с тем единственным, любимым и преданным мне человеком, с которым мог связать жизнь навсегда только по возвращении на родину. Нелегким было наше прощание.

На календаре стояло памятное число — 9 декабря 1955 года. Я и мои провожатые выехали из Будапешта на машине с таким расчетом, чтобы добраться до намеченного приграничного пункта на шоссе между Кесегом и местечком Хорватжидань уже затемно.

Выбор пал на это место, конечно, не случайно. Все было обдумано и тщательно подготовлено. Именно в этом районе девять лет назад, пробираясь в Грац, я впервые нелегально перешел государственную границу. Для зарубежной контрразведки мое решение должно было бы показаться вполне логичным. Если человек решается бежать за границу во второй раз, он, вероятнее всего, выберет тот самый участок, где ему удалось это сделать в первый, ведь местность там знакомая.

На условленном пункте у обочины шоссе уже стояла большая машина. В ней сидели начальник управления разведки, представитель смежного ведомства и начальник пограничной охраны этого района. Они приехали сюда, разумеется, не для того, чтобы тепло попрощаться со мной и произнести последнее напутствие. Им необходимо было убедиться, что мой переход пройдет успешно.

Зима в том году выдалась суровая. Но генерал-майор, начальник управления разведки, настоял на том, чтобы к месту перехода мы отправились пешком, хотя до границы было еще далеко. Антал, обычно немногословный, щадя мои силы, попытался его отговорить:

— Зачем, товарищ генерал? Ведь товарищ Сабо вместе с нами исходил здесь все вдоль и поперек, он знает каждый куст, каждую тропинку.

— Не будем обсуждать это. Товарищ Сабо должен появиться на территории сопредельной Австрии как самый натуральный беглый диссидент, усталый и измученный. Надеюсь, это вам понятно?

Решения начальства, как известно, не обсуждаются. Тем более что генерал был прав.

Мы двинулись в путь. Растянувшись цепочкой, прилежно месили глубокий снег, покрывавший поля, затем вышли на опушку молодой рощи и, обогнув ее, углубились в соседний лес. Нас окружали огромные, мрачные деревья. В трех километрах отсюда проходила граница. Шоссе, перерезавшее ее, было перекрыто тремя рядами колючей проволоки и минным полем. Контрольно-следовая полоса была тщательно перепахана и проборонена, по ней тянулась ловко замаскированная тонкая проволочка сигнального устройства. Мы двинулись вдоль границы. Я шел впереди, протаптывая тропинку в полуметровом снегу, остальные двигались за мной след в след. Бедняга Антал неоднократно пытался обойти меня и взять тяжкий труд первопроходца на себя, но всякий раз его останавливал выразительный жест генерала.

Лес вскоре поредел. Мы вышли на опушку и остановились.

— Ну что же, желаю удачи, — сказал генерал.

Мы молча пожали друг другу руки. В этом рукопожатии было все: и пожелание успеха, и тревога, и заверение в том, что я могу во всем и всегда твердо на них рассчитывать.

Молчаливое прощание означало и много, и мало. Мало — потому, что невозможно предугадать все критические ситуации, в которых в стане врага может оказаться разведчик, предоставленный сам себе, беззащитный и одинокий. Много — потому, что разведчик знает: в случае опасности у него за плечами мощный аппарат, целый коллектив надежных друзей, которые не оставят его в беде. Это сознание «защищенной спины» не раз впоследствии придавало мне сил.

Я повернулся и пошел к границе. Ориентировался я свободно, точно зная, где, в каком месте на минном поле оставлена для меня лазейка, узенькая полоска земли, свободная от мин.

К проволочному заграждению я приблизился ползком. Вытащив ножницы, начал резать проволоку, отсчитывая про себя секунды. Все зависело от того, уложусь ли я в отведенное мне время. Если пограничный дозор, патрулирующий вдоль границы, которому ничего не известно, обнаружит меня — все пропало. Операция повторению не подлежит.

Ножницы были послушны, концы проволоки, тихонько тренькнув, падали на снег, а я все полз и полз, перекатываясь то на бок, то на спину. Многочисленные тренировки очень помогли мне.

В голову невольно пришла мысль: что будет, если меня все же обнаружит патруль? Откроет ли он огонь? Или захватит живьем? Как поведут себя в этот критический для меня момент солдаты-пограничники, действующие согласно принятой присяге и инструкции при обнаружении нарушителя? Здесь не будет намеренной беспощадности, но момент внезапности обязательно вызовет импульсивные действия.

В себе я был не слишком-то уверен. Что, если я сбился с обозначенной мне ниточки прохода среди мин? При мысли об этом я похолодел. Два-три неверных движения — и я подорвусь на мине.

И вот наконец последняя нитка проволоки. Обледенелая, стеклянная на ощупь… «Дзинь, дзинь»… Я облегченно вздохнул и приподнялся на локтях.

Метрах в десяти передо мной виднелся ручей, по которому проходила граница двух государств. Быстрый и незамерзающий, черт бы его взял…

Взглянув на часы, я понял, что переход затянулся. Преодоление полосы препятствий заняло у меня больше времени, чем планировалось. Скорее… Теперь уже не ползком, а во весь рост, бегом, изо всех сил, иначе не успею…

Не успел. Где-то у меня за спиной послышался хруст и топот быстрых шагов, затем громкий окрик:

— Стой! Стрелять буду!

Сделав огромный скачок, я оказался в ручье. Теперь меня прикрывал берег, на той стороне простиралась австрийская земля.

По моим сведениям, глубина ручья не превышала четверти метра, но на деле все оказалось иначе. Пробив тонкий прибрежный лед, я погрузился в воду. Она дошла мне до груди. Кроме того, ручей был в этом месте значительно шире, чем предполагалось, а противоположный берег, подмытый течением, почти отвесно нависал над водой, так что вылезти на него было почти невозможно. Проклятие! Такого я не ожидал.

Стоя в ледяной воде, я бранился про себя последними словами. Однако надо было действовать, и я двинулся вдоль берега, стиснув зубы от холода. Необходимо было найти пологий спуск к воде на противоположном берегу.

Патруль сделал все, что предписывалось инструкцией. В воздух взвилась одна осветительная ракета, затем другая, третья… Стало светло как днем. Длинные автоматные очереди полосовали снег на венгерском берегу. К счастью, стрелявшие точно придерживались устава — обстреливать разрешалось только свою территорию.

После серии цветных ракет к границе подъехали две или три машины с начальством. Осмотр места происшествия занял не менее четверти часа. За это время я окоченел так, что даже челюсти свело. Когда машины наконец уехали и все утихло, я, собрав последние силы, цепляясь руками и ногами за какие-то корни, все же выполз на австрийский берег.

Промокший до нитки, я огляделся. Зуб не попадал на зуб, меня била дрожь. Казалось, еще мгновение — и я рухну на снег. Чуть заметная тропинка вела в темнеющий впереди лес. С трудом переставляя ноги, я побрел по ней, надеясь выйти к какому-нибудь жилью.

Никогда не забуду этого предрассветного заледеневшего австрийского леса, словно вымершего на ветру.

Я готов был броситься на любой огонек, под пули пограничных жандармов, куда угодно, лишь бы скорее под крышу, к пылающему очагу. Мокрая одежда на мне превратилась в ледяной панцирь. Я был на грани потери сознания, мною двигал только один подсознательный страх, ведь остановиться означало замерзнуть.

Не помню как, но я все же дождался рассвета в том проклятом лесу. Все та же тропинка вывела меня на окраину деревни.

Я ввалился во двор крайнего дома и остановился у забора. Из двери коровника вышла крестьянка с подойником, до краев наполненным пенистым парным молоком. Минуты две мы неподвижно смотрели друг на друга. Наверное, я показался ей выходцем с того света. Наконец, обретя дар речи, я выдавил из себя по-немецки:

— Это Австрия? — Затем повторил вопрос на венгерском языке.

Женщина уронила подойник, белое молоко разлилось по затоптанному грязному снегу.

— Святая Мария! — Она всплеснула руками и начала звать кого-то. Из дверей дома сразу выбежали какие-то люди. Больше я ничего не помню…

Прошло, наверное, немало времени, прежде чем я пришел в себя. Очнувшись от глубокого беспамятства, я увидел, что лежу в кровати под мягкой толстой периной, обложенный со всех сторон грелками и бутылками с горячей водой, обернутыми в полотенце. Тем, что я остался жив и не заболел воспалением легких, я обязан исключительно заботам этой доброй крестьянской семьи из Франкенау.

На стуле рядом с кроватью терпеливо сидел австрийский жандарм в форме, ожидая, когда я окончательно приду в себя.

Притворившись спящим, я вновь закрыл глаза и попытался привести в порядок свои мысли. Все случилось так, как я и предполагал, и все же сердце мое дрогнуло, когда я увидел рядом с собой представителя власти иностранной державы.

Привычки говорить во сне я не имел, но и в таком ужасном состоянии, как после перехода границы, никогда не бывал и, по правде сказать, просто не помнил, произносил ли я какие-нибудь слова, прежде чем потерять сознание. А если и произнес, то какие? С человеком, потерявшим над собой контроль, всякое может случиться.

Я все так же лежал с закрытыми глазами, но сознание работало все отчетливее, и я встревожился не на шутку. Жандарм продолжал сидеть, терпеливо и неподвижно, точно статуя. Напрягая память, я постарался восстановить один за другим все свои поступки, шаг за шагом. Не сразу, но я вспомнил все. Нет, никакой ошибки я не совершил. Придя к этому убеждению, я, немного успокоившись, открыл глаза.

— Слава богу! — В возгласе жандарма я уловил нотку сочувствия. Он тут же поинтересовался: — Говорите ли по-немецки?..

Получая последний инструктаж перед отправкой, я спросил, что мне отвечать на такой вопрос. По-немецки я хотя и не очень бегло, но говорил. Мне посоветовали забыть об этом, особенно на первых порах, потому что чиновники и следователи жандармерии, с которыми мне придется иметь дело, думая, что я не понимаю их языка, будут менее осторожными и в разговоре между собой могут проговориться о чем-то для меня весьма существенном или невольно сообщить важную информацию, имеющую отношение к моей личной безопасности.

И теперь, решительно помотав головой, я произнес:

— Нет…

Такой ответ, однако, не смутил жандарма. Он тут же позвал хозяев. Как все в этом краю, они отлично говорили по-венгерски. От них я узнал, что проспал более суток, а сердобольная хозяйка и ее дочь все это время меняли мне грелки.

— Мой муж уже стал советоваться с Гансом, — добрая женщина кивнула в сторону жандарма, — не стоит ли послать за врачом. Но вы так спокойно дышали, что я им сказала: погодите, лучшее лекарство — это сон.

Пока я слушал хозяйку, жандарм о чем-то негромко советовался с хозяином. Дождавшись, пока жена закончит говорить, хозяин дома сказал:

— Если вы чувствуете себя достаточно хорошо, он отвезет вас в участок. Там запишут, кто вы такой. Таково требование закона. А как быть дальше, узнаете в участке, начальник Ганса говорит по-венгерски.

Я вылез из-под перины и оделся. Моя одежда была высушена, вычищена, отглажена и даже заштопана в тех местах, где я ее порвал, пролезая под проволокой и блуждая в лесу. Поблагодарив хозяев, я последовал за жандармом. Тот усадил меня рядом с собой в «фольксваген» и отвез в участок.

Начальник участка пограничной жандармерии, упитанный благообразный прапорщик, действительно говорил по-венгерски, но примерно так же безбожно коверкая наш прекрасный язык, как я немецкий, если бы на нем заговорил. Принял он меня благожелательно, со всей возможной в таких случаях предупредительностью, угостил завтраком, по-крестьянски непритязательным, но обильным, с крепчайшей палинкой домашнего приготовления. Узнав о моих чинах в прошлом, прапорщик в разговоре через каждую фразу почтительно стал называть меня господином депутатом. Очевидно, он чувствовал себя весьма польщенным и мысленно уже представлял, как его отметит начальство, прочитав в рапорте о том, что именно на его участке перешел границу самый настоящий, без подделки, депутат венгерского парламента. Признаюсь, на меня такой прием подействовал ободряюще, и я начал думать о своем будущем в более светлых тонах.

Заполнив довольно примитивную анкету, я подписал протокол, и все тот же Ганс повез меня дальше, теперь уже в уездное отделение жандармерии.

Начальник уездного отделения расспрашивал меня не дольше, чем симпатичный прапорщик в Франкенау, и через четверть часа вручил мне официальную бумагу — эмигрантское удостоверение на право политического убежища. С приятной улыбкой он подчеркнул, что делает это в порядке исключения, поскольку выдача таких удостоверений является прерогативой управления при земельном управлении в Эйзенштадте. Однако он убежден, что депутат от венгерской партии мелких сельских хозяев, состоявшей в «близком родстве» с Австрийской народной партией, находящейся сейчас у власти, заслуживает немедленного признания и легализации.

«Прекрасно, — подумал я, — это еще больше обнадеживает». Я успокоился, решив, что мой путь в Вену, столь удачно начавшийся, будет сплошным триумфальным шествием.

Сколь легко притупляется бдительность человека! Желаемое охотно принимаешь за действительное. Перестаешь думать о том, что ждет впереди, забываешь о том, что еще не имеешь опыта. Словом, вся теоретическая подготовка идет насмарку. Да, человек склонен увидеть радужное будущее, глядя на него сквозь очки надежды поверх жизненных реальностей!

Когда начальник отделения сообщил мне, что намерен отправить меня в Эйзенштадт самым коротким путем, а именно — по железной дороге через Эбенфурт и Шопрон, идущей частично по венгерской территории, я запротестовал чисто инстинктивно.

— Нет, нет, господин начальник, — доказывал я. — То, что вы предлагаете, чистейший абсурд. Меня сразу же снимут с поезда венгерские пограничники!..

— Не беспокойтесь, господин депутат. Вагон прямого сообщения является частью суверенной территории Австрийской Республики. Никто вас не тронет, поверьте мне.

Бдительность моя притупилась окончательно. В уговорах начальника отделения я не уловил ни хитрости, ни подвоха. Он говорил искренне, но, как всякий добропорядочный бюрократ, желал поскорее избавиться от такого политического эмигранта, как я, с одной стороны, вроде бы достойного уважения, а с другой — весьма неудобного, — как бы чего не вышло.

Домашняя подготовка не прошла для меня даром: я научился обращать внимание на то, что могло меня заинтересовать, и прислушиваться к тому, что подсказывал мне инстинкт профессионала. А подсказывал он мне сейчас: «Не соглашайся! Твоя позиция в этом вопросе может оказаться решающей, когда тобой будут заниматься опытные контрразведчики».

Я решил проявить упрямство.

— Очень сожалею, господин ротмистр, — сказал я, — но поездом я не поеду.

— То есть как это не поедете? — Глаза честного бюрократа сделались круглыми. Надо полагать, в своей должности он не привык к возражениям, а тем более к отказам.

— Не поеду, и все! А если вы примените насилие, вам придется отвечать. И не только перед австрийским правительством, но и перед общественным мнением всего свободного мира!

Наш спор грозил затянуться, если бы не бравый Ганс, до сих пор тихо и скромно сидевший в углу канцелярии. Поняв из речи переводчика, какая именно опасность угрожает «господину депутату», он встал и категорически заявил, что скорее попросит перевода в конюхи или подаст в отставку, но сопровождать меня через венгерскую территорию наотрез отказывается. Эта неожиданная поддержка сыграла свою роль. Некоторое время спустя мы с Гансом уже сидели в рейсовом автобусе, мчавшемся в Эйзенштадт, главный город Бургенланда, восточной провинции Австрии. Маршрут был кружным и довольно долгим, зато проходил по австрийской земле.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.