Творец Системы

Творец Системы

Неожиданно для всех 18–19 октября 1923 года Ленин приехал из Горок в Москву. Получилось это спонтанно, вне плана врачей и близких. Вцепившись в шею санитара, больной Ленин знаками, звуками, жестами рук требовал усадить его в автомобиль. Когда просьба беспомощного вождя была исполнена и он устроился на заднем сиденье машины, то стал требовать от шофера В.И. Рябова, как все догадались, поездки в Москву. Попытки отговорить не дали результата.

«Путешествие», занявшее два часа, закончилось приездом в Кремль, где Ленина в его коляске провезли по коридорам Совнаркома, доставили по очереди во все комнаты пустующей квартиры. Больной удовлетворенно повторял свое однообразное: «Вот… boot… boot», нечленораздельно мычал. Врачи гадали о причинах столь страстного желания Ленина побывать в Москве, как оказалось впоследствии, в последний раз в своей жизни. Потом вполголоса говорили всякое (написанное очевидцами о поездке увидело свет лишь через много десятилетий): приезжал, мол, прощаться со столицей; гадали – решил напомнить кремлевским вождям, что он еще жив; иные думали, что просто хотел посмотреть на Москву большевистскую, какой она стала после таких бурь революции…

Вечная тайна? Нет: вечные тайны существуют только для человека, но не для Провидения…

На другой день, проснувшись в 11 часов, Ленин потребовал, чтобы его подвезли к книжным шкафам библиотеки, где он отобрал десятка два книг. Проехали под дождем на машине по территории Кремля, по улицам столицы, доехали до выставки. Дождь усиливался. Больной Ленин из закрытого автомобиля пристально рассматривал идущих по тротуарам хмурых людей, смотрел на вывески советских учреждений, косые струны осеннего дождя, придававшие сумрачный колорит давно оставленной им Москве.

Зачем он приехал в столицу новой империи, созданной им на месте старой, разрушенной? Что Ленин хотел увидеть в покоренной им Москве? Едва ли его ослабевший от болезни мозг мог ответить на эти простые вопросы. Спонтанная больная прихоть парализованного и немого человека позволила «вождю мирового пролетариата» за три месяца до физической смерти побывать в последний раз в Москве. Никто из его соратников, несомненно узнавших об этой неожиданной выходке больного вождя, не поспешил к приехавшему лидеру. Логическое, нормальное общение с Лениным было практически невозможным; к тому же уже почти не осталось среди кремлевских руководителей тех, кто хотя бы слабо верил в его активное возвращение в реальную политику. Ленин в их глазах политически был уже мертв.

Хотел того или не хотел первый Председатель Совета Народных Комиссаров, а скорее всего, просто не сознавал, что его приезд явился весьма символичным. Он побывал в столице «революционного» государства, с созданной им большевистской системой. Еще немногие могли предположить, что она окажется очень жизнестойкой, многолетней, совершенно необычной в истории человеческой цивилизации. В каждом параметре этой угрюмой системы, ее гранях, механизмах, особенностях были видны «заветы», идеи, постулаты, оставленные вождем октябрьского переворота 1917 года своим наследникам.

В годину трагического краха российского государства, как только власть оказалась в руках Ленина, его мыслью и руками были совершены деяния, положившие начало существованию нового общества и нового порядка. Никто не мог вначале и подумать, что полуфантастические, полубредовые идеи Ленина «прорастут» в конкретных делах, положат начало «ленинскому пути», ленинской методологии мышления и действий. Основы общества, которые не умерли полностью и сегодня, были заложены самим Лениным.

Как верно отметил Ричард Пайпс, «…политическая система, родившаяся в октябре 1917 года, стала как бы воплощением его личности. Партия большевиков была ленинским детищем; как ее творец, он создавал ее по своему образу и подобию и, подавляя всякое сопротивление извне и изнутри, вел по пути, который определил сам… Коммунистическая Россия с момента своего появления была диковинным отображением сознания и воли одного человека; его биография и история слились и растворились друг в друге»{224}. Трудно с этим не согласиться.

Прежде всего Ленин, придерживаясь марксистских схем по национальному вопросу, добился начала ликвидации губернского деления, лежавшего в основе российской империи. Возможно, это было одним из самых роковых решений большевизма. Вначале, захватив власть, большевики не могли предотвратить распада империи. Еще до прихода Ленина к власти Временное правительство в марте 1917 года объявило о независимости Польши, а сама Россия в сентябре 1917 года была провозглашена демократической республикой. Так что большевики в октябре 1917 года не только свергали Временное правительство, но и рушили «демократическую республику».

В декабре 1917 года Совет Народных Комиссаров, возглавляемый Лениным, заявил о признании Народной Украинской Республики, а также государственной независимости Финляндской Республики (утверждено ВЦИК 4 января 1918 года). К слову: когда Ленин находился в Кракове, накануне империалистической войны, он поддерживал связь с организацией «Союз за освобождение Украины», за спиной которого стояла Австрия. Нет, не любовь к Украине двигала в данном случае Лениным; он поддерживал всех, кто выступал против царизма. Именно на этой основе большевики стали фактическими союзниками Германии, воевавшей против их родины – России…

В декабре 1918 года Москва признала независимость Эстляндии, Латвии, Литвы. В 1920 году Совнарком признал независимость Белорусской, Азербайджанской, Армянской советских республик, а в феврале 1921 года – Грузинской советской республики.

Правда, Ленин и его соратники, с внешней легкостью соглашаясь с «независимостями» республик, тут же советовали своим сторонникам «советизировать» их, установить «власть рабочих и крестьян», держаться «пролетарского центра» в Москве. Вождь Октября, разрушая многовековую державу, пытался тут же ее воссоздавать, но на иной, большевистской основе. Читая письмо А.А. Иоффе к Н.Н. Крестинскому, Ленин подчеркнул понравившиеся ему слова: «…То, что здесь действительно нужно, это фактическое подчинение Украины с сохранением формальной самостоятельности»{225}.

Вскоре РСФСР стала заключать двусторонние договора с «независимыми» республиками, пока 30 декабря 1922 года, когда Ленин уже был тяжело болен, не была подписана Декларация об образовании Союза Советских Социалистических Республик.

Ленинский курс оказался причудливым: от развала российской губернской империи к воссозданию ее на советской, «интернациональной» основе. Через размежевание к воссоединению. На другой базе. Но «национальное строительство» быстро вызвало трения, противоречия. Больной Ленин 30–31 декабря 1922 года диктует М.А. Володичевой одну из своих последних работ «К вопросу о национальностях, или об «автономизации»{226}. Угасающий вождь пытается исключить в деле объединения республик проявления как великодержавного шовинизма, так и регионального национализма{227}.

Ни при жизни Ленина, ни много позже статья не увидела свет на его родине и впервые была опубликована лишь в 1956 году в партийном журнале «Коммунист». Правда, меньшевики, уже затравленные победителями, напечатали статью в своем издании «Социалистический вестник», выходившем в Берлине, когда Ленин был еще жив, – в декабре 1923 года.

Ленин ратует в своей статье за создание и укрепление союза социалистических республик, подробно рассуждает, как нужно уладить дела «своими уступками по отношению к инородцу» и ослабить то «недоверие, ту подозрительность, те обиды, которые в историческом прошлом нанесены ему правительством «великодержавной» нации».

Однако все рассуждения Ленина, которые кажутся порой мудрыми, провидческими, глубокими, уже лишены позитивного смысла. Его просьбы к Троцкому «взять на себя защиту грузинского дела»{228}, попытки подготовить «записку и речь» в поддержку Мдивани, Махарадзе{229}, перепалка между Троцким и Сталиным по поводу статьи Ленина{230} уже ничего не меняют. Почему?

Ликвидация губерний – дело решенное. Процесс создания национальных образований в России переводит проблему совсем в иную плоскость. Под видом «интернационализма» и внешне именно в этой форме завершается процесс разрушения уникальных основ государства – губерний, способных до минимума ослабить национальные противоречия. Исторический пример США, с их огромной многонациональностью, показывает, что именно штаты позволили возникнуть американскому народу. Советский народ «как новая историческая общность», что было торжественно провозглашено, не возник. События после августа 1991 года это подтвердили. Как только появились условия для действия центробежных националистических сил, союз, созданный Лениным и его соратниками, в одночасье рухнул. Межнациональные связи образований в виде республик оказались значительно более слабыми, нежели они были бы при наличии губерний. Ленинская система, возникнув, имела в своем фундаменте органические, роковые слабости.

Ленин следовал марксистской схеме, а не историческому опыту российской государственности. Впрочем, порой решая частные, конкретные вопросы национального характера, он думал иначе. На телеграмму Сталина о «необходимости оккупации Грузии» и возможных издержках Ленин 18 ноября 1920 года отозвался: «…надо очень осторожно обдумать, стоит ли воевать с Грузией, потом ее кормить…»{231}.

В конечном счете Ленину и его последователям, разрушившим Российскую империю, удалось создать новую – советскую, но на совершенно другой основе. Пока СССР был унитарным государством (фактически именно так и было), национальный антураж не имел никакого значения. Но эти скрепы между республиками оказались прочными лишь в условиях тоталитарности, диктатуры, монополии на власть одной политической силы.

Этой политической силой оказалась большевистская партия – центральное ядро ленинской Системы. Возможные союзники – меньшевики и эсеры – были быстро и беспощадно ликвидированы. Не просто политически, но и физически.

Вчерашние союзники, друзья, почти единоверцы ссылались в провинцию, отправлялись в концлагеря, сажались в тюрьмы, высылались за границу. Ленин был главным инициатором этих гонений и репрессий. В его бумагах множество записок, резолюций, докладов, преследующих одну цель: как «извести» российских социалистов, отличающихся своим мировоззрением от большевиков. По указанию Ленина Уншлихт в июне 1921 года докладывает в политбюро: «…в первую очередь ВЧК предполагает продолжать свою систематическую работу по разрушению организационного аппарата партий эсеров и меньшевиков, вылавливая как отдельных подпольных работников, так и руководителей организации. Необходимо провести массовые операции по указанным партиям в государственном масштабе…»{232}.

Ленин согласен. Вскоре политбюро, по докладу того же Уншлихта, решает усилить высылку меньшевиков в «уездные города», не возражая одновременно против высылки членов этой партии и за границу{233}.

Так печально заканчивала свой путь в России социал-демократия. Может быть, поэтому она никак не может по-настоящему возродиться и ныне, потенциально имея и сейчас определенные исторические шансы…

Ленин, сделав ставку на «железную» партию с высочайшей степенью централизации, не ошибся: политическую борьбу он выиграл. Но исторически проиграл ее уже в самом начале.

В своем публичном выступлении 20 ноября 1922 года на проходившем в здании Большого театра пленуме Моссовета Ленин был очень откровенен. К слову, о его выступлении было сообщено лишь в газетном отчете{234}, а сама стенограмма речи не публиковалась никогда. Она была слишком шокирующей и для того времени.

Устоявший в бурях революции Ленин октябрьским вечером последний раз в своей жизни общался лицом к лицу со своими единоверцами. По сути, в этой речи изложены основные постулаты нового строя, новой Системы, которую создавал Ленин.

Социализм – «вот задача, которую мы себе поставили», заявил больной вождь. «Есть маленькая, ничтожная кучка людей, называющая себя партией, которая за это взялась… Ничтожное зернышко во всем количестве трудящихся масс России. Это ничтожное зернышко поставило себе задачей, а именно – переделать все, и оно переделало»{235}.

Действительно, фантастическая задача «переделать все». И «ничтожная кучка людей» – все «переделала», все перевернула. Отмечая этот исторический факт, нельзя не отдать должное невероятной воле Ленина и его фанатичной целеустремленности. В гигантской стране перевернуть все вверх дном! А во главе – «маленькая, ничтожная кучка людей, называющая себя партией…». Вот то главное, чего добился Ленин: одна, его партия властвует в гигантском государстве, став его важнейшей частью! Как только партия оказалась во властном одиночестве, сосредоточив в своих руках все мыслимые и немыслимые рычаги управления, она стала быстро превращаться в государственный тоталитарный орден.

В этот вечер Ленин, словно чувствуя, что ему больше не придется говорить в гулких залах его революции, был очень прям и решителен. «…Мы выработали свой государственный строй более чем трехгодовой работой… для того, чтобы доказать и показать, что это старое течение международной жизни мы сломаем во что бы то ни стало, и переломали. В условиях, в которых мы были до сих пор, нам некогда было разбирать – не сломаем ли мы чего лишнего, некогда было разбирать – не было ли много жертв, потому что жертв было достаточно много…»{236}

Едва ли Ленин знал, что кровавым итогом Гражданской войны будет гибель 13 миллионов соотечественников и изгнание 2 миллионов за рубежи отечества. По Ленину, это всего-навсего «достаточно много». Машина кровавого террора, уже хорошо отлаженная и запущенная во второй половине 1918 года, обеспечила большевикам повиновение огромных масс людей: крестьянства, буржуазии, белого офицерства.

В этот ноябрьский, промозглый вечер 20 ноября 1922 года Ленин, появившись в последний раз перед большевистскими единоверцами, счел возможным заявить, что новый государственный строй, новая политическая система уже созданы. Да, созданы. Не все тогда обратили внимание на эти слова Ленина, а в кратком газетном отчете об этом заявлении, опубликованном на следующий день в «Правде», сказано о главном достаточно глухо. Но Ленин знал, что говорил. По сути, он видел – возможно, еще только он! – что главные параметры системы уже определены. Отныне его последователям придется лишь укреплять, «обогащать», воплощать, развивать, «защищать» ленинские «заделы». А они были впечатляющими.

Прежде всего – монопольное господство большевистской партии. Ее решения на всех уровнях становились обязательными для любых государственных исполнителей. Политбюро, Центральный Комитет партии стали выразителями нового, идеологического и политического абсолютизма. Экономика, финансы, военное дело, дипломатия, государственные назначения, социальные вопросы, наука, культура и все, все остальное стали прерогативой ленинской партии. С момента захвата власти она быстро превратилась в главный государственный институт. Целым рядом решений это монопольное положение партии большевиков было неоднократно закреплено специальными постановлениями. Когда Ленин отошел от управления партией и государством, его соратники подтвердили своим решением от 14 июня 1923 года высшие властные полномочия политбюро{237}.

Вскоре родились и пресловутая номенклатура № 1 и № 2, по которым назначения в ВСНХ, Госплан, комиссариаты, ГПУ, Верховный суд, в армии, бесчисленные бюрократические конторы производились только с ведома и одобрения ЦК партии и его отделов. В специальном Постановлении Центрального Комитета оговаривается, что «партработники укрепляют основные органы госаппарата» во всех сколько-нибудь значащих должностях»{238}. Бюрократия партии становилась бюрократией государства. Монополия, говоря ленинскими словами, «ничтожной кучки людей»{239} превратилась в монополию мощной идеологической организации, главной целью которой навсегда осталось: сохранить и укрепить свою власть. Никто и никогда на протяжении десятилетий не будет избирать лидера государства, других должностных лиц; все станет решать узкий круг высших единоверцев. От Ленина до Горбачева власть просто передавалась внутри «священного клана» ленинцев как эстафетная палочка. Уже здесь были заложены генетические корни неизбежного краха Системы, созданной Лениным.

Еще одним элементом ленинской Системы стали органы террора, или, как более «изящно» выражался Сталин, «карательные органы». Постепенно превратившись в столь многочисленные, что охватили своими щупальцами буквально всю страну, весь народ, все общество. К концу правления Сталина, повторюсь вновь, только осведомителей всех уровней насчитывалось в стране 11 миллионов! Тотальный контроль и наблюдение. Всех за всеми. «Органы» стали олицетворением Системы. Ничего подобного в истории не было. Сам Ленин дал пример особой заботы о чекистах.

В своей записке И.С. Уншлихту 21 сентября 1921 года Ленин пишет: «… видел сегодня Радека, только что вернувшегося из Питера. Говорит: город необычно оживлен. Порт. Подкуп иностранцами сугубый, в том числе голодных и раздетых чекистов. Опасность тут величайшая.

Создать парткомиссию (ВЧК + Петроградская ЧК + Питерская организация РКП + ЦК) – достать денег (золота придется дать) и подкормить и одеть чекистов в Питере, Одессе, Москве и т. п. Обязательно и спешно…»{240}.

Уншлихт не медлит. Вскоре он запрашивает у Ленина 4 356 690 золотых рублей, «чтобы пошить обмундирование для 105 000 сотрудников ВЧК»{241}. Ленин, естественно, разрешает. Отпускаются затем дополнительно 792 000 и 340 000 рублей золотом на другие нужды чекистам{242}. А в будущем это станет самым «надежным отрядом партии».

Одели. Подкормили. Партия сразу же после революции стала обладателем «самого верного революционного отряда». Ликвидация буржуазии? Разоблачение контрреволюционных заговоров? Проведение классовой линии? Обеспечение хлебозаготовок? Везде чекисты Ленина не подводили, как и другие инструменты власти. Выступая с речью на заседании коммунистической фракции ВЦСПС 12 января 1920 года, Ленин, говоря о «хлебозаготовках», необходимости решительных мер в этом деле, заявил: «…мы не остановились перед тем, чтобы тысячи перестрелять, мы не остановимся и перед этим и спасем этим страну»{243}.

Чтобы не было «затруднений» при расстрелах, политбюро рядом своих решений дает ВЧК, ГПУ право «внесудебных расстрелов», как и право на «ссылку и заключение в концлагеря»{244}. Ленин все это называет укреплением «революционной законности».

Такая методология уже нравилась последователям, потому что заключительные слова о «тысячах перестрелянных» были встречены аплодисментами…

Ленин понимал, что захваченную власть он в состоянии удержать, лишь применяя безбрежное «революционное насилие». Мы, воспитанные на «священном писании» ленинизма, видели оправдание этой классовой жестокости в самих «обстоятельствах», «условиях», «конкретной обстановке», напрочь отбрасывая ту реальность, что она была создана прежде всего самими большевиками. Так уж сложилось с ленинских времен: готовность и способность к насилию во имя «высоких целей» были всегда оправданны. Трудно даже представить, что в начале века Ленин был социал-демократом и вроде бы уважал традиционные ценности движения!

Самое страшное – к насилию (политическому, идеологическому, физическому) все привыкли. Ленин сам давал пример беспощадности как выражению высшей революционной добродетели.

Правда, большевики несколько раз «пытались» отменить смертную казнь. В своей речи на совещании председателей губернских и уездных исполкомов 1 февраля 1920 года Ленин демагогически утверждал, что Совнарком сделает все, «чтобы применение смертной казни в России стало невозможным»{245}. Однако уже во время кронштадтского восстания моряков и солдат против большевистского засилья Ленин явился инициатором жестокого подавления стихийного выступления обманутых людей. Расстреливали за одно то, что люди находились в крепости или на кораблях Кронштадта. Например, 20 марта 1921 года заседанием Чрезвычайной «тройки» было заслушано дело по обвинению 167 военных моряков линкора «Петропавловск». Все представшие перед «тройкой» приговорены к расстрелу. Приговор немедленно приведен в исполнение. На другой день на этом же корабле расстреляли еще 32 человека, а 24 марта – 27 моряков этого же линкора…{246} Работали десятки «судов» и трибуналов. Только Петроградская губчека приговорила к расстрелу 2103 человека, осмелившихся возвысить голос против партийного засилья об обмане матросов и солдат – вчерашних крестьян{247}.

Командующий 7-й армией Тухачевский приказал начать штурм: «Не позже завтрашнего дня атаковать линкоры «Петропавловск» и «Севастополь» удушливыми газами и ядовитыми снарядами»{248}. Да «жаль», снаряды не успели подвезти… К лету 1921 года было приговорено к расстрелу 2103 человека, к тюрьмам и высылке-6459 участников кронштадтского восстания{249}. Позже, когда большевистский порядок наводил уже Сталин, практически все сосланные были расстреляны.

Так Ленин «боролся» с террором и смертной казнью. Его власть не могла обходиться без них; она просто бы рухнула без насилия.

В декабре 1919 года в советской России сложилось напряженное положение с топливом. Ленин подписывает мандат о назначении А.В. Эйдука особоуполномоченным Совета обороны по заготовке и отгрузке топлива. Привлекались для этого, естественно, «буржуи»: чиновники, творческая интеллигенция, царское офицерство, другие обнищавшие при советской власти «бывшие». Как правило, все они лишены продовольственных карточек по социальному признаку. Являлись обычными картины, когда обессилевшие люди, закутанные в остатки былых роскошных одежд, неумело грузили на железнодорожные платформы стылые бревна под присмотром какого-нибудь «уполномоченного». Эти люди из «бывших», в соответствии с решениями политбюро (и, в частности, от 20 апреля 1921 года), были «уплотнены» в своих жилищах, а то и попросту лишены их, как и всего самого необходимого{250}. Несчастные, естественно, пытались использовать любой повод, любую лазейку для уклонения от «революционной» повинности. Церковные праздники вроде давали такую возможность.

В ленинской записке А.В. Эйдуку 25 декабря 1919 года, в частности, говорится: «…мириться с «Николой» глупо: надо поставить на ноги все чека, чтобы расстреливать не явившихся на работу из-за «Николы».

Немедленно нужны экстренные меры:

1) чтобы поднять погрузку,

2) чтобы предупредить прогулы на Рождество и Новый год. Сообщите мне сегодня же, какие экстренные меры принимаете.

Ленин»{251}.

Как читатель понимает, записка, опубликованная в официальной историографии, содержала купюру. Подобно всему остальному политическому творчеству Ленина, весьма густо пересыпанному требованиями расстрелов и казней. Но Ленин не ценил жизни не только буржуа, но и большевиков. Методология мышления вождя была одномерной; для достижения поставленной цели допустимо абсолютно все.

Выступая перед профсоюзными работниками 12 января 1920 года, он очень одобрительно отозвался о Троцком, который на фронтах борьбы с Деникиным и Колчаком широко и решительно применял смертную казнь. И вообще, «мы уложили десятки тысяч лучших коммунистов за десять тысяч белогвардейских офицеров и этим спасли страну»{252}. Эти методы, напомнил Ленин, нужно не забывать, а «применять».

И применяли. В ноябре 1920 года Дзержинский докладывает Ленину о новых трудностях: «…республике предстоит организовать изоляцию в лагерях около 100 000 пленных с Южного фронта и громадных масс (курсив мой. – Д.В.), выселяемых из восставших станиц Терека, Кубани, Дона…»

В записке Енукидзе Дзержинский конкретизирует: «Сегодня прибыли в Орел из Грозного 403 человека мужчин и женщин казачьего населения возраста 14–17 лет для заключения в концлагерь… Принять нет возможности ввиду перегруженности Орла…»{253} Казачество по воле Ленина, его мужская часть, было уничтожено почти на одну треть. Даже дети отнесены к разряду «врагов», что широко практиковал в последующем и «продолжатель Ленина» – Сталин.

Гражданская война жестока, беспощадна. Она быстро формирует в общественном сознании людей установку: жертвы, насилие, репрессии – естественная норма жизни. Этот постулат настойчиво утверждался в повседневности всеми идеологическими средствами большевиков. Для этого, конечно, пришлось сразу же отказаться от лозунгов свободы слова, свободы печати, с которыми большевики шли к власти. Первые же шаги Ленина после октября 1917 года были направлены на закрытие небольшевистских газет. Ну а в последующем даже сама мысль о возможности «свободы печати», как и о правах личности, считалась глубоко еретически-ущербной и контрреволюционной.

В письме к Г.И. Мясникову в августе 1921 года Ленин наставляет: «свобода печати» – это «оружие в руках мировой буржуазии»{254}. Поэтому естественно, что, когда «красные печатники» в апреле 1919 года решили бастовать, добиваясь улучшения условий жизни, Ленин вместе с Каменевым быстро набросали проект резолюции Московского комитета РКП(б): «Московскую чрезвычайную комиссию обязать произвести аресты беспощадно, не считаясь с прошлыми соображениями, среди забастовщиков и делегатов»{255}.

Со временем борьба со «свободой печати», «свободой слова» дойдет до столь абсурдно-чудовищных форм, что с трудом будет вериться, что еще летом 1917 года Ленин был за эти высокие принципы. Во времена сталинской деспотии одно неудачное, двусмысленное, неопределенное слово в тексте статьи, книги, речи могло стоить жизни.

В том же письме Мясникову, который написал две статьи, где ратовал за предоставление элементарных демократических свобод рабочим, и прежде всего свободы слова и свободы печати, Ленин сразу же почувствовал опасность для его режима подобных взглядов и идей. Он тут же откликнулся большим письмом, опубликованным в книге «Дискуссионный материал». Ленин, как всегда, категоричен: «Мы над «чистой демократией» смеемся».

В чем следует согласиться с вождем, так это с его утверждением: «Нет ни одной страны в мире, которая бы так много делала и делает для освобождения масс от влияния попов и помещиков, как РСФСР. Эту задачу «свободы печати» мы выполняли и выполняем лучше всех в мире»{256}.

Тут Ленин прав на все сто процентов. Чтобы полностью подорвать влияние «попов» и «помещиков», их надо было просто физически уничтожить. Но поражает легкость отказа Ленина даже от декоративных демократических лозунгов, после того как власть оказалась у его сторонников. Г.И. Мясникова, конечно, исключили из партии, и от последующих неизбежных чисток его спасло только бегство за границу. Вообще слово «свобода» при большевизме стало весьма опасным, ибо сразу же следовал вопрос: для кого? от кого? какая свобода?

В ленинской Системе слова «частная собственность» постепенно стали синонимами контрреволюционности, перерожденчества, идейной неполноценности. Не случайно Ленин хотел вытравить из общественного сознания само упоминание о частной собственности, как о чем-то социально-еретическом. Еще в октябре 1918 года вождь дал прямое указание народному комиссару юстиции Д.И. Курскому уничтожить в архивах все документы частной собственности. Но советовал сделать это, как всегда любил вождь, «тайно, без огласки». Со знанием дела, как былой собственник, Ленин предлагал в первую очередь уничтожить «акты о землевладениях», «фабриках», «недвижимости» и прочее и так далее»{257}.

Однако ленинская Система, основанная на жесткой централизации и директивной экономике, поначалу никак не могла обойтись без «частной собственности». Бесшабашная национализация, непрерывные изъятия и конфискации не смогли накормить голодную Россию. Скрепя сердце Ленин, поддавшись объективным обстоятельствам катастрофы большевизма и настояниям наиболее трезвомыслящих соратников, решился-таки на послабления «собственникам». Правда, Ленин не дал никому усомниться, какова цель его новой экономической политики.

В цитировавшейся нами последней публичной речи 20 ноября 1922 года (стенограмма), которая никогда не была опубликована, угасающий вождь был откровенен:

«Мы делаем определенный жест, определенное движение. Мы сейчас отступаем, как бы отступаем назад, но мы это делаем, чтобы отступить, а потом разбежаться и сильнее прыгнуть вперед. Только под этим условием мы отступили назад в проведении нашей новой экономической политики… нэп становится главным, очередным, все исчерпывающим лозунгом сегодняшнего дня…»{258}

На нэп Ленин смотрел весьма специфически, что определялось тактическими соображениями его введения. В письме Л.Б. Каменеву 3 марта 1922 года Ленин напоминал: «Величайшая ошибка думать, что нэп положил конец террору. Мы еще вернемся ктеррору, и к террору экономическому»{259}. И как мы знаем, угроза эта была реализована в широких масштабах.

Нэп спас ленинскую Систему. Но нужно отдать должное российскому лидеру: в критическую минуту полного краха военного коммунизма он вновь проявил поразительные способности тактического маневра, умения отказаться (на время!) от того, что для него было священным.

Создавая свою Систему, Ленин без колебаний мог отбросить в случае нужды то, что еще недавно в его программных установках представлялось незыблемым. Рассуждая об экономических основах социализма, Ленин всегда напирал на рабочее самоуправление, высмеивал администрирование, бюрократическое управление производством. Но уже сам «военный коммунизм» стал экономической формой беспощадной диктатуры. Советы, Комиссии, Коллегии, так бурно насаждавшиеся после триумфа октябрьского переворота, постепенно уступили жесткой авторитарности и государственной бюрократии.

Выступая перед профсоюзными руководителями 12 января 1920 года, Ленин в своей речи едко высмеял Ломова, Рыкова и Ларина, ратовавших за коллегиальность в работе и децентрализацию управления. «Болтовня» о централизации и децентрализации, заявил Ленин, «это вздорный, жалкий хлам, что стыдно и позорно тратить на это время». Однако в конце примирительно заключил: «Мы будем употреблять иногда коллегиальность, иногда единоначалие. Коллегиальность оставим для тех, кто слабее, хуже, для отсталых, для неразвитых; пускай покалякают, надоест и не будут говорить…» Ленин, естественно, высказался за централизацию и единоначалие{260}. Он-то прекрасно понимал, что большевики смогли победить в Гражданской войне в огромной мере и потому, что смогли сконцентрировать в единых руках беспощадную власть, которая не останавливалась ни перед террором, ни перед жесткими диктаторскими методами управления в минуты опасности.

Такой власть и осталась после Ленина. Формально были и Советы, и Коллегии, и Комиссии, и много других антуражных форм эфемерного самоуправления. А в действительности руководила всем диктатура партии во главе с вождем. В стране властвовало партийное единоначалие, опиравшееся на всесильное ВЧК-ГПУ-НКВД-НКГБ-КГБ. Ленинская Система обеспечивала управление из одного центра в сочетании с тотальным контролем за всеми сферами жизни общества. В результате стали совсем «ненужными» многие общечеловеческие ценности: народовластие, свобода, права человека.

При создании своей Системы Ленин искрение верил, что российский пример заразителен: мол, опыт большевизма распространяется по всему миру. Вождь русской революции наивно полагал, что крах капиталистической системы уже начался. Выступая на IX Всероссийском съезде Советов, Ленин с пафосом воскликнул: «Капитализм гибнет; в своей гибели он еще может причинить десяткам и сотням миллионов людей невероятные мучения, но удержать его от падения не может никакая сила»{261}.

Захваченный глобальной целью утверждения большевистской системы не только в России, но и на всей планете, Ленин все дальше и дальше отодвигал интересы конкретного, простого человека. Он весь жил грядущим. «.. Скажу за себя – думаю, и за ЦК, – историками быть не собираемся, а интересует нас настоящее и будущее»{262}.

А «будущее» достижимо лишь «массами». Ленин мыслил категориями эпох, континентов, масс. И простой, обычный человек как-то сразу терялся в колоссальности этих планетарных измерений.

Нет, Ленин мог поговорить с ходоком, написать записку посетителю, чтобы тому дали талон в столовую, позаботиться, чтобы вагон с его собственными родственниками вовремя прицепили к военному эшелону. Но когда речь заходила о действительной заботе, касающейся конкретных людей, тут Ленин мог быть непреклонен, если это ущемляло «общественный интерес».

В 1921 году происходило крупное сокращение Красной Армии сразу на 500 тысяч человек. Тут же подсчитали: развезти по домам – сильно загрузить железные дороги. А если ждать постепенного «развоза» по домам, то этих людей надо кормить, одевать, обогревать…

Ленин пишет по этому поводу записку Г.Е. Зиновьеву: «Надо в корне изменить: переставать давать что бы то ни было. Ни хлеба, ни одежи, ни обуви. Сказать красноармейцу: либо уходи сейчас пешком «без ничего». Либо жди 1 год на ¹/₈ фунта и без одежи, без обуви. Тогда он уйдет сам и пешком…»{263}

И что же? Политбюро ЦК РКП(б) на другой день после письма Ленина Зиновьеву, 6 апреля 1921 года, принимает постановление: «Признать необходимым радикально изменить быстроту демобилизации. Для этого: не везти демобилизуемых по железным дорогам, а отпускать пешим хождением…»{264}

И потянулись красные «гренадеры» по сельским дорогам, словно и не добывали они власть большевикам… В этом факте политический цинизм и бездушие Ленина не требуют никаких комментариев.

В отношении вождя к массе Ленин – психолог. Когда заменили продразверстку продналогом, Ленин забеспокоился; а ну как опять те же люди с маузерами у пояса поедут в село за хлебом? Ведь примелькались… Тут же следует распоряжение А.Д. Цюрупе:

«Политически необходимо перетасовать личный состав компрода перед началом новой кампании. Чтобы крестьяне видели других людей. Не старые чиновники компрода, ненавистные крестьянству, а другие должны проводить новую политику… Обдумайте, как это сделать (перетасовать из губернии в другую), и черкните мне быстро.

27 марта 1921 г. Ваш Ленин»{265}.

Однако «перетасовки» быстро растущего аппарата мало что изменяли. Бюрократия растет и множится по своим законам. А тем более в системе, где все строилось на основе не учета объективных реалий и закономерностей, а директив и постановлений ЦК и иных партийных органов. Ленин, отдавший массу сил борьбе с «волокитой», «саботажем», «бюрократией», так и не понял, что созданная им Система была органично поражена этими пороками. Это приводило порой вождя в отчаяние; он требовал над волокитчиками-чиновниками гласных судов, арестов, расстрелов. Но… все тщетно. Бюрократия крепла.

Бесплодность борьбы с бюрократизмом системы вызвала у Ленина ненависть к «комчванству», другим подобным явлениям, негативный характер которых он объяснял российскими, советскими склонностями. В декабре 1919 года, запрашивая у Г.Е. Зиновьева корректуру своего материала для проверки и требуя жестких мер к лицам, задержавшим набор, Ленин в сердцах пишет: «…Без этого советская сволочь ничего не сделает!»{266} Известно и его письмо Берзину в Швейцарию, где он советует «русским дуракам раздать работу попроще»{267}. И вообще, Председатель Совнаркома приходит в феврале 1922 года к выводу: «По-моему, надо не только проповедовать: «учись у немцев, паршивая российская коммунистическая обломовщина!» – но и брать в учителя немцев. Иначе одни слова…»{268}

Подобные репризы, – а их можно привести немалое количество, – свидетельство не только ленинского отчаяния перед монстром нового, большевистского бюрократизма, но и презрительно-оскорбительного отношения ко всему отечественному, российскому.

Ленин был пленником Цели. Все было подчинено ей. Он смог за исторически короткое время сделать так много, что верится с трудом: по силам ли это одному человеку? Партия стала государством в государстве. Диктатура партии превратилась в норму. Религию заменила жесткая большевистская идеология ленинизма. Партийный абсолютизм заменил самодержавие. Насилие стало перманентным. Демократия, права человека, свобода слова и печати превратились в «буржуазные проявления». Ценность человеческой жизни предстала бездушной статистической единицей. Коминтерновское мышление стало обязательным. Догматизм общественного сознания быстро «затвердевал».

По окончании Гражданской войны милитаризм после небольшой паузы стал набирать силу. Партийно-государственная бюрократия быстро окрепла. Снизу доверху выстроилась иерархия большевистских вождей. После спасительной оттепели нэпа экономика на долгие десятилетия встала на директивные, «плановые» рельсы. Великая иллюзия коммунизма превратилась в историческую, стратегическую цель. Партия лелеяла два главных «отряда»: армию и спецслужбы. Контроль в обществе приобрел тотальный характер. Историческая летопись была быстро вся «пересмотрена». «Социальная справедливость» выразилась в гарантированной бедности. Ликвидирована безграмотность. Возникло закрытое общество. Сделана грандиозная попытка создать новую натуру человека. Все возникающие проблемы – из-за происков внутренних и внешних врагов…

Как справедливо заметил в своем провидческом романе «1984» Дж. Оруэлл: для господствующего клана «власть стала не средством, а целью». Идеалом стала сама Система. В ней можно было критиковать все, что не затрагивало параметры системы, а они (смотрите выше) безгранично широки. В ленинской системе было полностью использовано то, что работало на большевизм: община, царистские убеждения, уважение к государственной силе, авторитаризм образа жизни, привычка к догме и склонность к анархизму.

Ленинская система оказалась поразительно живучей. Некоторые ее проявления пугали еще при Ленине отдельных его сторонников.

Нарком иностранных дел Г.В. Чичерин написал Л.Д. Троцкому записку, которую тот показал Ленину. Нарком, в частности, писал: «Теперь «Управление делами» – государство в государстве. Карахана и меня отшили от хозяйства – ранее была «бессистемность», а теперь «система», т. е. каждая мелочь выходит и нисходит по 5–6 иерархическим ступеням, пишется масса бумаг, а приезжающие иностранные миссии оказываются без кроватей, и все журналисты сбежали за границу от голода, я же сбежать за границу не могу и потому дошел до крайней слабости и постепенно гасну во славу «системы».

В те годы, когда рождалось советское государство, Чичерин, одаренный, но в личном плане очень одинокий человек, был незаменим для Ленина. Их сближало и то, что оба усматривали в Германии особую роль для России. Пожалуй, было время, когда Ленин ни с кем так часто не советовался, как с Чичериным; вождь чувствовал постоянную потребность общаться с этим больным и тучным человеком. Записка Чичерина Троцкому удивила Ленина.

Прочитав горестные излияния Чичерина, вождь пишет, в свою очередь, управляющему делами Н.П. Горбунову:

«Посылаю Вам это секретно и лично. Верните по прочтении. И черкните 2 слова: 1) Нельзя ли обеспечить Чичерина питанием получше? Получает ли из-за границы он «норму»? Как Вы установили эту норму и нельзя ли Чичерина, в виде изъятия, обеспечить этой нормой вполне, на усиленное питание?»{269}

Н.П. Горбунов тут же отвечает Ленину, что он виноват, так как «посадил» некоторых руководителей с «дипломатического-иностранного пайка на несколько уменьшенный». Принятые им меры конкретны: «Сегодня ему доставлены все продукты для обычного стола, а с завтрашнего дня будут регулярно доставляться молоко, яйца, шоколад, фрукты и прочее…»{270}

Не касаясь «заграничных норм» снабжения для руководителей, обращает на себя внимание жесткая бюрократическая хватка аппарата – каркаса ленинской системы. Чичерин, касаясь сугубо личного вопроса, пишет о жесткой иерархии власти, контроле, бумагах, которые характеризуют крепнущую «систему». Пройдет немного времени, и все станут ее пленниками, в том числе и сам ее автор. «Система», между прочим, позаботится об особом снабжении, лечении, проживании, охране многочисленного руководящего состава партии, что станет ее особой традицией. Привилегии верхушки будут столь значительны, что ЦК со временем станет оберегать всю информацию о них как тайны высшей государственной важности. До момента краха системы вся эта документация хранилась в «Особых папках». Даже простой инструктор райкома партии ежегодно получал бесплатную путевку в санаторий, пакет с дополнительным денежным содержанием, различные пайки. Система была сцементирована партийным аппаратом, а о нем следовало особо заботиться…

Ленин стоит у истоков традиции организации спецлечения партверхушки, регулярных выездов к врачам в Германию, распределения загородных особняков для членов ЦК и наркомов, распределения персональных вагонов. Но при этом, верный себе, Ленин не хотел огласки; ведь революция «делалась» под лозунгом борьбы за равенство. Когда, например, Ленин узнал в мае 1921 года, что создан еще один Дом отдыха Совнаркома, то тут же послал записку В.М. Молотову:

«Я боюсь, что это вызовет нарекания. Прошу Оргбюро рассмотреть этот вопрос внимательно. Может быть, рациональнее было бы назвать этот дом отдыха просто по номеру: «Дом отдыха номер девять…» Иначе боюсь нареканий»{271}. В последующем аппаратчики ЦК научатся хорошо маскировать от народа свои санатории, больницы, поликлиники, ателье, столовые, магазины-распределители и т. д. Это будет элитный, закрытый мир со своей иерархией привилегий.

Ленинская Система, возникнув, не могла обходиться без чрезвычайщины, государственных кампаний и новых «революций»: в промышленности, сельском хозяйстве, культуре, социальной сфере, идеологии. Классовые догмы, выразившие социальный расизм, оправдывали любое насилие над обществом, моралью, человеком. Поэтому с самого начала своего создания Система была обречена. Но она просуществовала семь десятилетий благодаря жесткому авторитаризму, силовым методам, манипуляции общественным сознанием, директивному мышлению миллионов. В критические моменты (война) она даже продемонстрировала некую эффективность, которая, однако, не могла сокрыть растущего, непреодолимого противоречия между этой Системой и самим Человеком. Крах ленинского государственного феномена был предопределен.

Видимо, прав Плутарх, заметивший о гибели Цезаря: «То, что назначено судьбой, бывает не столько неожиданным, сколько неотвратимым»{272}.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.