В Ливадийском дворце
В Ливадийском дворце
Через год с небольшим после Тегеранской конференции состоялась встреча руководителей трех союзных держав в Крыму.
Февраль победного сорок пятого… Ялта. Ливадийский дворец — в свое время именно здесь любил отдыхать последний русский венценосец из династии Романовых.
Все выглядело торжественно, величаво. В зал заседаний конференции вошел Сталин. За ним — советская делегация. Стояла полная тишина. Почтительно, кивком головы его приветствовали Рузвельт и Черчилль, которые уже находились на своих местах. До этого они втроем на несколько минут уже встречались. Сталин подошел к столу и поздоровался с шагнувшим ему навстречу Черчиллем и сидящим Рузвельтом — американский президент из-за своего физического недуга не мог быстро вставать без помощи адъютантов.
Первое заседание началось с рассмотрения военных вопросов, и это было логично.
В состав нашей делегации входил заместитель начальника Генерального штаба Красной Армии генерал армии Алексей Иннокентьевич Антонов, который возглавлял группу советских военных экспертов на конференции. Он же в соответствии с пожеланиями глав делегаций ежедневно встречался на совещаниях с представителями военных штабов США и Великобритании для обмена военной информацией и согласования совместных ударов по врагу.
На первом заседании Антонов сделал информацию о положении на советско-германском фронте.
Союзники к тому времени, после высадки в Нормандии, создали наконец второй фронт. Он стал называться западным фронтом. В январе на нем в связи с прорывом немецко-фашистских войск в Арденнах сложилось тревожное положение. Черчилль обратился за помощью к Сталину. В ответ на эту просьбу советское Верховное Главнокомандование решило ускорить ход событий. 12 января, несмотря на то что советские войска еще не полностью подготовились к переходу в наступление (план есть план), тем не менее оно началось.
Антонов рассказывал:
— За три дня до открытия конференции советские войска на центральном стратегическом берлинском направлении вышли на реку Одер в районе Кюстрина, заняли Силезский промышленный район. За восемнадцать дней они прошли с боями свыше пятисот километров. Разгромлено сорок пять немецко-фашистских дивизий. Перерезаны пути, связывавшие группировку противника в Восточной Пруссии с центральными районами Германии.
Информация впечатляла. Помощь союзникам советские войска оказали немалую. И Рузвельт и Черчилль слушали с большим вниманием. Далее советский генерал сообщил, что гитлеровцы уже начали перебрасывать свои дивизии с западного фронта на восточный. Советская сторона предлагала ускорить наступление союзных войск на западном фронте, бомбить те колонны и транспорты, которые шли с западного фронта на восточный, не позволять врагу выводить свои силы из Италии.
Внимательно и со все большим интересом слушал информацию Рузвельт. Попыхивал сигарой Черчилль и не сводил глаз с выступавшего. И хотя перевод делался последовательно — сначала говорил выступавший, а потом переводчик, тогда еще не существовало наушников и кабин для синхронного перевода, — Черчилль смотрел все время на советского генерала, а не на переводчика.
Когда в ходе заседания говорил Сталин — выступал он, как правило, с непродолжительными заявлениями, — все присутствующие в зале ловили каждое его слово. Он нередко говорил так, что его слова резали слух обоих лидеров западных держав, хотя сами высказывания по своей форме вовсе не были резкими, тем более грубыми — такт соблюдался. То, что заявлял Сталин, плотно укладывалось в сознании тех, к кому он обращался.
Бросалось в глаза, что Рузвельт и Черчилль неодинаково реагируют на заявления Сталина: спокойно и с пониманием — Рузвельт и со строгим выражением лица, а то и с выражением плохо скрываемого недовольства — Черчилль. Английский премьер пытался не показывать свои чувства, но его переживания выдавали… сигары. Их он выкуривал в моменты напряжения и волнения гораздо больше, чем в спокойной обстановке. Количество окурков его сигар находилось в прямой зависимости от атмосферы, создававшейся на том или ином заседании. И все это замечали. Даже подтрунивали по этому поводу над ним за глаза.
Справедливость требует отметить, что Сталин не скрывал своего расположения к Рузвельту, чего нельзя было сказать о его отношении к английскому премьеру. В какой-то степени это объяснялось сочувствием Рузвельту ввиду его болезни. Однако я и другие советские товарищи были убеждены — и имели на то основание — в том, что более важную роль в формировании такого отношения играло известное различие в политических позициях Рузвельта и Черчилля.
Не помню случая, чтобы Сталин прослушал или недостаточно точно понял какое-то существенное высказывание своих партнеров по конференции. Он на лету ловил смысл их слов. Его внимание, память, казалось, если употребить сравнение сегодняшнего дня, как электронно-вычислительная машина, ничего не пропускали. Во время заседаний в Ливадийском дворце я, возможно, яснее, чем когда-либо раньше, понял, какими незаурядными качествами обладал этот человек.
Следует также отметить, что Сталин уделял внимание тому, чтобы все, кто входил в основной состав советской делегации, были хорошо ориентированы в том, что касается наиболее важных, с его точки зрения, задач, стоявших перед конференцией. Разумеется, он знал, что во многих ведомствах, в том числе в Наркомате иностранных дел, в соответствующих посольствах, была проведена огромная работа по подготовке материалов к конференции — проектов решений, коммюнике, заявлений, бесчисленных справок и т. д. Но его заботила мысль о том, чтобы из поля зрения не ускользало главное — существо обсуждавшихся вопросов.
Сталин уверенно направлял деятельность советской делегации. Эта уверенность передавалась всем нам, кто работал на конференции, особенно кто находился с ним за столом переговоров.
Несмотря на нехватку времени, Сталин все же находил возможность для работы внутри делегации, для бесед по крайней мере с теми людьми, которые по своему положению могли высказывать суждения по рассматривавшимся проблемам и которым поручалось поддерживать контакты с членами американской и английской делегаций.
Эти «внутренние» встречи бывали по составу участников и узкими, и более широкими. Все зависело от обстоятельств. Однажды Сталин устроил нечто похожее на «коктейль-парти» — так в США называются встречи в помещениях, из которых выносятся стулья и оставляют только столики, на которых стоят напитки и закуски; можно переходить от одного к другому участнику и вести непринужденную беседу.
Во время этой встречи он подходил к отдельным советским товарищам, чтобы перекинуться несколькими словами по тому или иному вопросу. Перемещался медленно, с задумчивым видом. Временами оживлялся и даже шутил. Всех присутствующих знал в лицо. Впрочем, это составляло особенность его личности — он помнил очень многих людей, мог назвать их фамилии и часто — сказать, где и при каких обстоятельствах встречался с человеком. Это его качество импонировало собеседникам.
Подойдя ко мне, Сталин поинтересовался:
— На какие слои общества в основном опирается Рузвельт внутри страны?
Я сказал:
— Американский президент, конечно, защищает прежде всего интересы своего класса — буржуазии. Экстремисты справа выдвигают нелепое обвинение в том, будто он даже иногда сочувствует социализму. Это — пропагандистский прием тех, кто не хочет добрых отношений между СССР и США, кому не нравятся некоторые внутренние мероприятия администрации Рузвельта. Эти мероприятия в определенной мере ущемляют интересы крупных монополий.
Потом я сделал паузу и проронил такую фразу:
— Конкурента у Рузвельта как президента сейчас нет. Он себя чувствует прочно.
Сталин, насколько я мог судить, обратил внимание главным образом на эти слова.
Стояли мы в этот момент рядом с Молотовым, который, конечно, хорошо ориентировался в американских делах и изредка вступал в разговор.
Сталин пошел дальше, останавливаясь возле других членов нашей делегации, чтобы и им задать вопросы. Обращало на себя внимание то, что он сам говорил мало, но слушал собеседников с интересом, переходил от одного к другому и таким образом узнавал мнения. Мне показалось, что даже в такой форме он продолжал работу, готовился к очередной встрече «большой тройки».
В один из вечеров Сталин устроил обед с участием ограниченного круга лиц — своих, советских. По причинам, не вполне ясным, по крайней мере для меня, он предложил мне сесть подле него, с правой стороны. По всем правилам протокола место справа от хозяина считается самым почетным за столом, и Сталин — человек многоопытный в связях с зарубежными деятелями — это знал. Про себя я подумал: «Сейчас посыплются вопросы, и на них надо будет дать точные ответы». Внутренне я весь собрался.
Однако разговор за столом касался состояния дел на фронте и некоторых вопросов экономики нашей страны. При этом Сталин говорил, обращаясь ко всем. Если речь заходила о военных вопросах, свое слово вставляли А. И. Антонов или нарком военно-морского флота Н. Г. Кузнецов.
Видимо, с учетом предстоящих событий на Дальнем Востоке, заговорили о предполагаемом вступлении СССР в войну с Японией; был затронут вопрос о сложностях железнодорожных перевозок через Сибирь. Здесь Сталин высказал такую мысль:
— Необходимо проложить новую железную дорогу от Урала до Тихоокеанского побережья. И пройти она должна немного севернее теперешней Транссибирской магистрали, построенной в конце XIX — начале XX столетия.
Чувствовалось, что это предложение он обдумал.
Как известно, идею строительства второй железнодорожной магистрали, пересекающей Сибирь, при жизни Сталина реализовать не удалось, хотя попытка в этом направлении предпринималась еще в предвоенное время. Вступившая недавно в строй Байкало-Амурская магистраль фактически является скорректированным воплощением этого проекта в жизнь.
Во время обеда речь зашла и о развернувшихся в тот момент освободительных боях на Балканах, а также о политической обстановке в освобождаемых странах, в частности, заговорили о Румынии, откуда немецко-фашистские войска уже почти полностью были выбиты.
В словах Сталина ощущалась полная уверенность в победе.
— Очень важно, — говорил он, — очистить освобожденные территории от местных последышей фашизма.
Я спросил:
— Все ли в порядке в этом отношении в Румынии? Можно ли быть уверенным, что те деятели, которые сейчас возглавляют пат-
риотические силы этой страны, справятся с задачей, не дрогнет ли у них рука?
Сталин в ответ сказал:
— Те, кто вышел из подполья, из тюрем и стал во главе патриотических сил, — хорошие люди, надежные, на них можно положиться.
В честь Рузвельта и Черчилля Сталин в дни работы конференции устроил официальный обед, на котором присутствовал основной состав трех делегаций.
За столом собралось немало людей, и высказывания каждого могли слышать практически все. Вполне понятно, что присутствующие прислушивались прежде всего к тому, что говорили три руководителя. Сталин вел себя активно, шутил. Его застольные шутки были меткими, вызывали иногда дружный смех; такая обстановка приносила разрядку.
Во время обеда крупные проблемы глубоко не обсуждались. Однако все три руководителя бросали реплики, краткие, емкие, вели неторопливую беседу. Ее суть сводилась к тому, что надо обеспечить скорейшее завершение разгрома гитлеровской армии и постараться, чтобы Германия в будущем не встала вновь на путь агрессии.
Запомнилось такое высказывание Сталина в конце обеда:
— Истории известно множество встреч руководителей государств после войн. Эти руководители, когда смолкали пушки, заверяли друг друга, что собираются жить в мире, и казались после войны сами себе умнее. А затем по истечении некоторого времени, вопреки взаимным заверениям, часто вновь вспыхивали войны. Почему? Да потому, что к достигнутому миру менялось отношение если не всех, то по крайней мере некоторых участников подобных встреч и конференций. Надо постараться, чтобы такого не произошло после принятия наших решений здесь.
Рузвельт сказал:
— Я с вашей мыслью полностью согласен. Народы будут за это только благодарны. Все они хотят только мира.
Черчилль промолчал.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.