Умственная сила никогда не остановится

Умственная сила никогда не остановится

«Однажды, — рассказывал на допросе в инквизиции Мочениго, — я пришел к нему, когда он был в постели, и, найдя возле него паука, убил его. А он сказал мне, что я дурно поступил, и стал рассуждать о том, что в этом животном могла быть душа кого-нибудь из его друзей, ибо душа после смерти тела переходит в другое» (13, стр. 386). Так неожиданно Бруно предстает перед нами в качестве сторонника учения о переселении душ. Можно было бы пройти мимо показания доносчика и аналогичных заявлений соседей по камере, но ведь и сам Ноланец писал в «Изгнании торжествующего зверя»: «Я думаю, что, если и нельзя в это поверить, во всяком случае следует хорошенько рассмотреть это мнение» (10, стр. 16), а на четвертом допросе в инквизиции назвал мнение пифагорейцев «если и не верным, то во всяком случае правдоподобным». Правда, уточняя свою мысль на последующих допросах, он объяснил, что считает переселение душ не фактическим, а «только возможным» (13, стр. 387–388).

Дело в том, что в человеческой душе и в «душах» животных Ноланец видел проявление той единой великой жизненной силы, которую он прославлял под именем «плодоносной природы, матери-хранительницы вселенной» (10, стр. 166). Мысль о единой для вселенной духовной субстанции, находящейся в недрах материи и определяющей многообразие форм жизни, лежит в основе учения Бруно о природе человеческого сознания.

Жизнь в той или иной форме свойственна всем природным вещам. Однако проявляется она не в равной степени. Душа «хотя одним и тем же образом, одной силой и цельностью своей сущности находится повсюду и во всем, однако в соответствии с порядком вселенной и первичных и вторичных членов проявляет себя здесь как разум, ощущение и рост, там — как ощущение и рост, в одном — только как растительная способность, в другом — только как сложность состава или как несовершенная смесь, или же, еще проще, как начало смешения», — писал Бруно в «Светильнике тридцати статуй» (22, стр. 58).

Таким образом, формы проявления жизни и сознания в природе Бруно связывает со сложностью строения материальной субстанции. Правда, сущность этого различия, качественный скачок, происходящий при переходе от мертвой материи к живой, и особенно к сознанию, не раскрыты Ноланцем. Но важно подчеркнуть глубину мысли философа, стремившегося вывести человеческое сознание из самой природы. И в этом Бруно решительно противостоял всей богословской традиции, считавшей сознание неким даром божьим, проявлением особой вне- и надприродной божественной силы.

Исходя из этого, Бруно отвечал и на вопрос о бессмертии души и переселении душ, так интересовавший его собеседников и судей. Под бессмертием он подразумевал отнюдь не личное бессмертие человеческой души, проповедуемое религией. Речь шла о вечности и неуничтожимости того жизненного начала, которое заключено в природе. Духовная субстанция, писал он, есть «некое начало, действующее и образующее изнутри, от коего, коим и вокруг коего идет созидание, она есть точь-в-точь как кормчий на корабле, как отец семейства в доме и как художник, что не извне, но изнутри строит и приспособляет здание» (10, стр. 14). Бруно отверг схоластическое, закрепленное в постановлениях церковных соборов определение души как формы — активного начала, внешнего по отношению к материальному телу, подобно тому как он отбросил учение Аристотеля и Фомы Аквинского о форме вообще. Душа человека, заявлял он на следствии в инквизиции, «есть не форма… но дух, который находится в теле, как жилец в своем доме, как поселенец в странствии, как человек внутренний в человеке внешнем, как пленник в тюрьме» (13, стр. 403).

За этими воспринятыми от неоплатонической традиции определениями скрывалось полемическое и материалистическое в основе своей содержание: сознание внутренне присуще материи; духовное начало «так же не может существовать без тела, как и тело, движимое и управляемое им, с ним единое, с его отсутствием распадающееся, не может быть без него» (10, стр. 15).

И хотя душа представлялась Бруно чем-то отличным от материи (т. е. не состоящим из аристотелевых четырех элементов — земли, воды, воздуха и огня), он подчеркивал ее теснейшую связь с телом. «Душа привязана к телу не сама по себе и не непосредственно, но посредством духа, — писал он в одном из последних своих произведений — „Тезисах о магии“, — т. е. некоей тончайшей телесной субстанции, которая некоторым образом является чем-то средним между субстанцией души и субстанцией элементов. Основание же этой связи заключается в том, что и сама душа есть не вовсе нематериальная субстанция» (22, стр. 464).

Индивидуальное сознание, являющееся проявлением всеобщей способности природы, Бруно сравнивал с осколком огромного зеркала, разбитого на куски. «Если бы одно было Солнце и одно огромное зеркало, — читаем мы в „Светильнике тридцати статуй“, — во всем зеркале можно было бы созерцать одно Солнце; и если бы случилось так, что это зеркало разбилось на бесчисленное количество частей, мы увидели бы, как во всех частях явился полный и цельный образ Солнца» (22, стр. 59–60).

Говоря о единстве духовной субстанции, Бруно подчеркивал внутреннее родство «душ» людей и животных. В диалоге «Тайна Пегаса, с приложением Килленского осла» он писал, что «душа человека по своей субстанции тождественна душе животных и отличается от нее лишь фигурацией». Сама же «фигурация», т. е. особенность строения человеческой души, связывалась Ноланцем с физическим строением органов тела; и в этом сказалась вопреки неоплатоническим определениям души материалистическая направленность его теории познания. Единая духовная субстанция «соединяется либо с одним видом тела, либо с другим и на основании разнообразия и сочетания органов тела имеет различные степени совершенства ума и действий. Когда этот дух или душа находятся в пауке, имеется определенная деятельность… соединенная же с человеческим отпрыском, она приобретает другой ум, другие орудия, положения и действия» (8, стр. 490). Даже у самых «одаренных» животных «не то телосложение, чтоб можно было иметь ум с такими способностями». как у человека (8, стр. 492).

Бруно принадлежит глубочайшая мысль о значении руки — а тем самым и трудовой деятельности человека — в происхождении человеческого сознания и культуры. «Что было бы, — писал он, — если бы человек имел ум вдвое больше теперешнего и деятельный ум блистал бы у него ярче, чем теперь, но при всем этом руки его преобразились бы в две ноги, а все прочее осталось бы таким, как и теперь? Скажи мне, разве в таком случае не претерпели бы изменение нынешние формы общения людей?.. Как в таком случае были бы возможны открытия учений, изобретения наук, собрания граждан, сооружения зданий и многие другие дела, которые свидетельствуют о величии и превосходстве человечества и делают человека поистине непобедимым триумфатором над другими видами животных? Все это, если взглянешь внимательно, зависит в принципе не столько от силы ума, сколько от руки, органа органов» (8, стр. 491–492).

Теория познания Бруно теснейшим образом связана с его учением о бытии; человеческий разум в ней не противостоит — ни по происхождению, ни по сущности своей — природе, представляющей собой единство материи и ее внутренних сил, а выводится из нее. Цель его деятельности — познание природы. Ноланец ни на мгновение не сомневается ни в объективном существовании предмета познания — материальной вселенной, ни в соответствии человеческого знания объективному миру: «Между всеми видами философии тот наилучший, который наиболее удобным и высоким образом выражает совершенство человеческого интеллекта и наиболее соответствует истине природы и, насколько возможно, сотрудничает с ней, угадывая (я подразумеваю — естественным порядком…) или устанавливая законы…» (8, стр. 238–239).

Цель познания не ограничена непосредственным наблюдением физических явлений. Главная задача разума — проникнуть за внешний облик мира и, углубившись внутрь природных явлений, познать законы бесконечно движущейся и изменчивой природы. «Разумный порядок», т. е. совокупность человеческих представлений о вселенной, есть, по учению Бруно, тень и подобие природного порядка, который в свою очередь является образом и одеянием «божественного» мира — мира внутренних законов природы. Или, говоря иначе, логическое есть отражение физического, а физическое есть образ метафизического мира, мира внутренних закономерностей строения вселенной.

Человеческий разум, писал Бруно во франкфуртском трактате «О составлении образов», есть некое живое зеркало, отражающее в себе «образ природных и тень божественных вещей». Мы знаем уже смысл понятий «метафизического», или «божественного», бытия в философии Бруно, и нас не смутит неоплатоническое облачение, в котором предстает подчас его теория познания. К тому же далее Ноланец разъяснял свою мысль: это зеркало, человеческий разум, «воспринимает идею как причину вещей» (а идея, как подчеркивал Бруно, «неотделима от вещей, но соединена с ними наитеснейшим образом»), он воспринимает форму как саму вещь или вид, ибо к ней относится вся субстанция вещи, хотя — опять характерное уточнение! — форма «физически не существует без материи». Иначе говоря, следует рассматривать мир «вместе с физиками — [а Ноланец всегда причислял себя к философам-физикам],— считающими материю субстанцией всех вещей, которая выводит формы из своего лона и своих собственных недр» (21, стр. 96).

Итак, хотя «мудрый видит все вещи в изменении» (9, стр. 44), задача познания — уловить и установить за внешней изменчивостью вещей постоянство природных законов. В соответствии с этой целью определяет Бруно и ступени познания.

Знание возникает из ощущения. Познание невозможно «без неких форм и образов, которые воспринимаются внешними чувствами от чувственных объектов» (21, стр. 103).

Однако познание не может ограничиться областью ощущений. И дело не только в том, что чувства могут обмануть, что возможны ошибки, искажения образа внешнего мира в наших ощущениях (например, Земля представляется нашим чувствам неподвижной, а Солнце движущимся; звезды кажутся находящимися на равном расстоянии от Земли и т. п.). Чувственное познание недостаточно потому, что без обобщения данных, предоставленных ощущениями, человеческий разум не может познать сущность явлений, не может подняться до познания вселенной, ее строения и законов. Так, доказывая бесконечность вселенной, Бруно писал: «Утверждение, что вселенная находит свои пределы там, где прекращается действие наших чувств, противоречит всякому разуму, ибо чувственное восприятие является причиной того, что мы заключаем о присутствии тел; но его отсутствие, которое может быть следствием слабости наших чувств, а не отсутствия чувственного объекта, недостаточно для того, чтобы дать повод хотя бы для малейшего подозрения в том, что тела не существуют» (8, стр. 357).

Поэтому в процессе познания «чувство поднимается к воображению, воображение — к рассудку, рассудок — к интеллекту, интеллект — к уму» (9, стр. 80). Эти ступени познания находятся, по мнению Ноланца, в прямой зависимости от объекта познания природы: «Природа нисходит к произведению вещей, а интеллект восходит к их познанию по одной и той же лестнице… Нисхождение происходит от единого сущего к бесконечным индивидуумам, подъем — от последних к первому» (8, стр. 282–285).

Следующей после ощущения (которое в ряде сочинений Бруно подразделяется на простое ощущение, воображение, память) ступенью познания является рассудок. Он осмысливает то, что воспринято и удержано ощущением, выводя «с помощью рассуждения всеобщее из частного». Выше рассудка стоит интеллект. Он осмысливает уже не данные ощущений, а сами результаты логического рассуждения, рассматривая их в некоем внутреннем созерцании. Деятельность интеллекта подобна внутреннему чтению. Бруно сравнивает его с «видящим зеркалом», сочетающим в себе способность к отражению внешнего мира с активным его осмыслением (18, стр. 31–32). «Когда интеллект хочет понять сущность какой-либо вещи, он прибегает к упрощению… удаляется от сложности и множественности, сводя преходящие акциденции, размеры, обозначения и фигуры к тому, что лежит в основе этих вещей… Интеллект ясно этим показывает, что субстанция вещей состоит в единстве, которое он ищет в истине и в уподоблении» (8, стр. 284).

Так, по ступеням познания, «поднимаясь от самой низкой ступени природы до самой высшей, поднимаясь от физической всеобщности, которую познали философы, до высоты первообраза, в который верят богословы, если угодно, мы доходим наконец до первичной и всеобщей субстанции, тождественной со всем, которая называется сущим, основанием всех видов и различных форм» (8, стр. 280–281).

Такой высшей способностью человеческого разума, который может подняться до созерцания всеобщей субстанции, является ум. Он «выше интеллекта и всякого познания», он «охватывает все без всякого предшествующего или сопутствующего рассуждения» и может быть уподоблен «живому и наполненному зеркалу, в котором тождественны зеркало, свет и все образы» (18, стр. 32). Проявлением этой высшей ступени познания является непосредственное созерцание божества: «По сущности своей душа есть в боге, который и есть ее жизнь» и «при помощи умственной деятельности… соотносится к его свету и блаженному объекту», — писал Бруно в диалоге «О героическом энтузиазме» (9, стр. 60).

Итак, конечной целью познания является созерцание божества. Итальянский историк философии А. Гуццо увидел в этих высказываниях Бруно попытку «согласования философии и богословия» и сближения с христианством (71, стр. 138); американский исследователь Дж. Ч. Нельсон считает диалог «О героическом энтузиазме» «типичным платоническим трактатом о любви», который не может быть понят вне традиции неоплатонизма (см. 77, стр. 166–168); французский переводчик диалога П.-А. Мишель находит в нем признание потустороннего мира (см. 76, стр. 26). Все эти концепции основаны на непонимании и искажении пантеизма Бруно. Его теория познания может быть правильно истолкована только исходя из отождествления в Ноланской философии бога-природы и природы-материи. Высшая ступень созерцания, к которой, по Бруно, стремится человеческий разум, заключается в глубочайшем познании тайн природы, олицетворенной в диалоге «О героическом энтузиазме» в образе Дианы, воплощающей «мир, вселенную, природу, имеющуюся в вещах». Достигая этого высшего знания, мыслитель «на все… смотрит как на единое и перестает видеть при помощи различий и чисел… Он видит Амфитриту, источник всех чисел, всех видов, всех рассуждений, которая есть монада, истинная сущность всего бытия» (9, стр. 163).

Предвосхищая учение философов-рационалистов XVII столетия, Бруно признавал интеллектуальную интуицию, т. е. непосредственное созерцание умом всеобщности природы и ее законов. При этом Ноланец не отрывал интуитивного познания от предшествующих ему этапов чувственного и рационального знания, рассматривал различные ступени познания в их цельности и единстве. Ощущение становится воображением, воображение — рассудком, рассудок — интеллектом; познание есть непрерывный процесс восхождения к высшему созерцанию (20, стр. 176). Чувственное и логическое познание не оторваны от интуиции, они ведут к ней, она является их высшим завершением. Никакого мистического противопоставления интуитивного знания логическому в теории познания Бруно нет.

Этот процесс восхождения от множественности к единству, от восприятия конкретных вещей к познанию природных законов Бруно стремился отразить с помощью «люллиева искусства». В так называемых люллианских сочинениях Бруно содержится интересная попытка создания новой логики, противостоящей схоластическому силлогизму; новейшие исследования В. П. Зубова, Ч. Вазоли, П. Росси и А. Новицкого позволили значительно углубить наши представления об этой стороне деятельности Бруно.

В методе Раймунда Люллия за всеми теологическими и мистическими фантазиями содержалась рациональная идея автоматизации процессов рассуждения. Исходя из определенного набора типовых понятий, включающего определения свойств и отношений, он с помощью различных комбинаций путем вращения ряда концентрических кругов пытался получить различные сочетания понятий и прийти к выводам из данных посылок. Применяя к изложению Ноланской философии «люллиево искусство», Бруно стремился реформировать традиционную логику, противопоставив схоластической дедукции процесс постепенного приближения к познанию законов бытия. Главной предпосылкой комбинации понятий являлось для Бруно соответствие нашего знания объективному миру, соответствие понятий и вещей. На смену силлогистике — получению выводов из готовых посылок Бруно выдвинул «изобретательную логику» — постоянное упражнение воображения и мысли. При этом самые абстрактные идеи и представления должны были найти воплощение в конкретных образах, символах и формах. Задачей «искусства» являлось представить в мысленном порядке саму структуру действительности путем установления естественной связи между понятиями, соответствующей порядку вещей. Эта попытка механизировать процесс мышления еще очень далека от современных кибернетических машин, но сама по себе мысль о возможности подобной механизации была плодотворна.

Не сомневаясь в способности человеческого разума постичь объективную истину, Бруно, однако, не разработал учения о критерии истины. Он ограничился лишь некоторыми замечаниями о том, что наше познание должно соответствовать ощущению, разуму и природе. Важно при этом отметить, что в своем анализе процесса познания Бруно уделял значительное внимание практической деятельности человека. Человеческая практика лежит в основе познания — вспомним его учение о роли руки в развитии разума. Человеческая практика является и конечной целью познания; утверждая это, Ноланец стремился преодолеть созерцательный характер современной ему философии. Разумеется, нельзя забывать о том, что мысли Ноланца о практическом предназначении философии облечены еще в мистифицированные формы магических представлений. Известно, какое большое внимание уделял Бруно вопросам «естественной магии» в своих последних работах, оставшихся не опубликованными при жизни мыслителя и вошедших в состав знаменитого «Московского» рукописного кодекса его сочинений. В доносах Мочениго и показаниях Грациано говорится о принадлежавших Бруно «книжках, полных букв», с таинственными кругами и знаками. Сам Бруно на допросе, несмотря на то что это ухудшало его положение в глазах инквизиции, признавал свой интерес к вопросам магии и астрологии.

На этом основании итальянский историк Л. Джуссо называет Бруно «реставратором восточной магии», последователем тех «александрийских толкователей Платона, которые превратили его учение в магическое откровение» (67, стр. 135). В опубликованной в начале 1964 г. монографии «Джордано Бруно и герметическая традиция» английская исследовательница Ф. А. Ейтс считает интерес Бруно к магии, его связь с древнейшими мистическими учениями «ключом» к правильной интерпретации всей Ноланской философии (96, стр. X).

Необходимо, однако, учитывать то содержание, которое Бруно, как и многие другие натурфилософы XVI в., вкладывал в понятие естественная магия. Она занимается, писал он, «наблюдением природы, доискиваясь ее тайн» (10, стр. 167). В философии «маг» означает «человека мудрого, способного к действию» (22, стр. 400). Эта способность к действию основывается не на сверхъестественных свойствах и силах, а на глубоком познании таинственных сил самой природы. «Магия» означала для Бруно установление новых, не известных еще людям связей природных явлений. Благодаря всеобщей одушевленности, которая пронизывает всю природу, магия устанавливает связь между «душой мира», или высшим активным началом, заложенным в самой природе, и индивидуальными предметами и явлениями. Магические действия, пояснял Бруно свою мысль на десятом допросе в инквизиции, являются «чисто физическими», и совершать их можно, лишь «основываясь на естественных началах». Магия, по Бруно, «есть не что иное, как познание тайн природы путем подражания природе в ее творении и создании вещей, удивительных для глаз толпы» (13, стр. 379).

Незнание подлинных природных связей и закономерностей приводило при этом к наивным попыткам установления фиктивных связей, основанных на «симпатии» и «антипатии» вещей и явлений, к «магическим действиям», осуществленным с помощью символических знаков и изображений. Подобно астрологии и алхимии «естественная магия» в фантастической, часто извращенной форме отражала веру в способность человеческого разума познать и использовать в своих интересах таинственные и непонятные силы природы, стремление подчинить их воле человека. Важно то, что речь шла здесь пусть о не понятных еще, но именно о природных, естественных закономерностях, противостоящих сверхъестественному вмешательству.

Теория познания Бруно была направлена против теологического подчинения знания вере, против господствовавшей на протяжении столетий власти авторитета, против догматического мышления, ограничивавшего научные и философские искания системой априорных положений, будь то «истины» священного писания, мнения отцов церкви, постановления церковных соборов и богословских факультетов или суждения Философа с большой буквы — Аристотеля и его ортодоксальных толкователей.

Ноланец выдвинул требование свободы мысли. Первым шагом в занятиях философией, говорил он, является сомнение — то самое сомнение, которое средневековые богословы почитали одним из самых страшных грехов. «Кто желает философствовать, должен вначале во всем сомневаться», — писал Бруно в поэме «О тройном наименьшем и мере» (17, стр. 137). Это не было призывом к пустому отрицанию и скептицизму. Бруно не сомневался ни в существовании объективного мира, ни в возможности его достоверного познания. Он страстно выступал против пирронистов, «которые сомневались в возможности определения каждой вещи» и «считали истину чем-то смутным и непознаваемым» (8, стр. 503). Сомнение Бруно направлено на суждения о мире, на истинность этих суждений. Право подвергнуть сомнению освященные вековой традицией догмы и предрассудки есть первейшее право — и обязанность — мыслителя. Философ должен отбросить «привычку к вере, установления властей и предков», общепринятые прописные истины здравого смысла, писал Бруно в предисловии к «Тезисам против математиков и философов нашего времени»: «Предосудительно — давать определение неизученным вещам; низко — думать чужим умом; продажно, раболепно и недостойно человеческой свободы — покоряться; глупо — верить по обычаю; бессмысленно — соглашаться с мнением толпы, как будто плутающая во тьме и навязчивая толпа стоит и видит больше или столько же, сколько тот один, кого она выбрала и назначила себе вождем», ибо в делах науки «не может служить аргументом авторитет любого, сколь угодно великолепного и знаменитого мужа» (17, стр. 4–6).

В обстановке, когда традиционность мышления считалась еще величайшим достоинством, а власть авторитета — незыблемой, когда удачно приведенная цитата стоила больше, чем новые мысли и наблюдения, когда ссылка на то, что «сам сказал», служила решающим аргументом в споре, нужно было величайшее мужество, чтобы пойти на разрыв с традицией, провозгласив права свободной человеческой мысли.

В противопоставлении мыслителя мнениям «толпы», преклоняющейся перед авторитетом, нет ни грана того «духовного аристократизма», в котором пытается уличить Бруно Л. Джуссо (см. 67, стр. 104). На возражения Чикады в диалоге «О героическом энтузиазме», что «не все могут достигнуть того, чего могут достигнуть один-два человека», Тансилло, излагающий мысли самого Бруно, отвечает: «Достаточно, чтобы стремились все; достаточно, чтобы всякий делал это в меру своих возможностей» (9, стр. 62).

Бруно верил в безграничные возможности человеческого разума. Процесс познания бесконечен. Хотя человеческий ум «конечен в себе», он «бесконечен в объекте», ибо предмет познания — бесконечная вселенная. Человечество не сможет достигнуть абсолютного знания: «Оно никогда не будет совершенным в той степени, чтобы величайший объект мог быть познан, но лишь постольку, поскольку наш интеллект способен к познаванию; для этого достаточно, чтобы божественная красота представилась ему в том и в ином состоянии, соответственно тому, как расширился горизонт его зрения» (9, стр. 62).

Рассматривая познание природы как процесс, в котором человеческое знание, передаваемое из поколения в поколение, все более совершенствуется и углубляется, Бруно выдвинул важнейшую мысль об историзме познания, о том, что «истина — дочь времени». Этот афоризм, воспринятый им от одного из поэтов классической древности, означал, что каждое следующее поколение, используя запас знаний, накопленный предками, видит дальше и больше своих предшественников; оно и моложе, и старше их. Поэтому мыслитель должен не преклоняться перед авторитетом древних, а идти дальше, все более расширяя горизонты науки. Глубоко убежденный в силе человеческого разума, Ноланец пророчески писал: «Умственная сила никогда не успокоится, никогда не остановится на познанной истине, но все время будет идти вперед и дальше, к непознанной истине» (9, стр. 140).

Освобождение человеческого разума от власти теологических догм требовало долгой и мужественной борьбы. Не случайно поэтому в философии Ноланца процесс познания истины отождествляется с возвышенной страстью, достижение высших степеней знания возводится в степень нравственного подвига, а изложение теории познания завершается прославлением героического энтузиазма.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.