ПРИШВИН Михаил Михайлович

ПРИШВИН Михаил Михайлович

23.1(4.2).1873 – 16.1.1954

Прозаик, публицист, журналист. По профессии – агроном. Публикации в газетах «Русские ведомости», «Речь», «Утро России», «День» и др., журналах «Родник», «Заветы», сборниках «Знание». Сборники рассказов и очерков «В краю непуганых птиц» (СПб., 1907), «За волшебным колобком» (СПб., 1908), «У стен града невидимого» (СПб., 1909), «Старинные рассказы» (1910–1912), «Рассказы» (т. 1–3, СПб., 1912–1914). Повести «Черный араб» (1910), «Адам и Ева» (1910) и др. Роман «Кащеева цепь» (1922–1927, отд. изд. 1928).

«Пришвина первого периода его литературной деятельности, как автора „За волшебным колобком“, „В краю непуганых птиц“ и т. д. мало кто понимал по-настоящему. Его бьющая в глаза оригинальность граничила часто с кажущейся наивностью и у многих вызывала недоумение. Мало того, порой его подозревали даже в своего роде рисовке. На самом деле никакой рисовки у него не было, и я категорически на этом настаиваю… Пришвин всегда был искренен. Его просто, повторяю, не понимали, не умели к нему подойти. Это была сложная, чересчур оригинальная натура. Он всегда искал и находил в окружающей действительности особый, скрытый для других смысл. Видел что-то всеми отрицаемое, но что он сам ясно сознавал. Он создал в своем подсознании особый мир, в реальность которого твердо верил и в нем жил. Всякое явление, которое останавливало его внимание, принимало в его сознании особую окраску, он видел в нем особый смысл.

Был период, и очень продолжительный, когда Пришвин жил в каком-то волшебном мире, мире сказок. Он не хотел мириться с прозой жизни, с житейской действительностью. В нем всегда боролись, но уживались две личности. С одной стороны, это был глубоко культурный, серьезный и современный человек, но в то же время его душа всегда тяготела к примитивным пережиткам старых времен; времен, когда наши отдаленные предки жили в фантастическом мире, отголоски которого дошли до нас в нынешнем мире сказок.

Пришвин прекрасно сознавал, что дело идет об области небывалого, и в то же время инстинктивно душой стремился к этому небывалому. Он предпринимал ряд странствий по Европейской и Азиатской России. В стремлении к сказочному, небывалому Пришвин кончил тем, что стал чувствовать это „небывалое“ везде, где жил, – „у себя под боком“, как он говорил. Вся его деятельность в течение этого времени была проникнута малопонятной для свежего человека фантастикой (должен сознаться, что часто с трудом понимал его и я). Как-то он поделился со мной своим проектом летней поездки в дебри Сибири, в Тарбагатайские горы. „Я убежден, – говорил он, – что эта всем известная трогательная история розысков Иваном-царевичем похищенной у него прекрасной царевны произошла именно в Тарбагатае, и, стало быть, там нужно искать следы этой чудесной погони“.

И опять-таки я сразу понял затаенную мысль моего друга. Его не только тянуло познакомиться с природными особенностями этого своеобразного уголка Азии и, знакомясь с этим краем, приобщиться душой к этой природе, – он мечтал в то же время окутать свою поездку мистической, сказочной фатой. И Пришвин действительно осуществил свою мечту, он побывал в Тарбагатае и много рассказывал мне об этом.

Он уверял, что отыскал перышки, которые догадливая царевна, увлекаемая серым волком, бросала по пути, чтобы облегчить погоню за ней Ивана-царевича. И нужно сказать, что рассказы его о посещенных местах были очаровательны» (К. Давыдов. Мои воспоминания о М. М. Пришвине).

«Большой специалист был Михаил Михайлович играть на мандолине, и обычно любимым его делом было изображать Кармен. Как-то вечером иду по улице поздно, часов в одиннадцать, все тихо, Елец спит, и вдруг Михаил Михайлович передо мной со своей мандолиной: „О Коломбина, я твой верный Арлекин…“ Даже полицейский обратил внимание, пришлось замолчать. После ухода полицейского Михаил Михайлович опять взялся за мандолину, но полицейский снова пошел за ним следом, и мы вынуждены были спрятаться в церкви на паперти.

Озорной был Михаил Михайлович, но шутил не зло. Он и писал так, как говорил. И когда я читаю его рассказы, то читаю глазами, а слышу, как он говорит, голос его слышу, смех слышу. Он всегда громко смеялся. В Ельце он у кого-то снял комнату и почему-то ходил в нее через окно, а не в дверь» (М. Введенская. Елецкие друзья).

«В те же годы [в начале 1920-х. – Сост.] появился в Москве и сам Пришвин, в сапогах, в какой-то оливкового цвета бобриковой куртке, похожий на зверовода или лесничего, с охотничьим ягдташем в руке, который выполнял назначение портфеля: ягдташ был набит рукописями Пришвина, написанными в те годы, когда мало кто из писателей присаживался к письменному столу. Михаил Михайлович писал всегда, его невозможно представить себе бездействующим. Жадность познания жизни вела его в места, где мало кто странствовал, по нехоженым тропам, и в русской литературе, вслед за С. Максимовым, Пришвин был одним из первых писателей, побывавших на русском Севере.

Одна из ранних прекраснейших книг – „За волшебным колобком“, вышедшая еще в пору моего детства, полна такого безграничного удивления перед красотами мира, что она восхищает и богатством русского языка, и своей тонкой поэтичностью. Трудно представить себе, что в ту пору Пришвин был больше агрономом, чем писателем. „В специальной литературе, – пишет он в своей автобиографии, которую когда-то мне дал, – большое сочинение «Картофель в полевой и огородной культуре» и еще несколько брошюр и статей… В 1905 году я бросил навсегда агрономическую деятельность, отправился на Север и написал книгу «В краю непуганых птиц». После этого на следующий год был написан «Колобок»“.

Обе эти книги были посвящены путешествию по Крайнему Северу России и Норвегии – по местам, в ту пору столь малоезженным, что само путешествие по ним было делом далеко не легким. Прозрачный язык этих книг, какие-то свои, особые интонации сразу сделали Пришвина не похожим ни на кого из других писателей.

Михаил Михайлович говорил сложно, я бы сказал – дремуче. В речи его всегда было много боковых тропинок, так что не сразу разберешься, что к чему, но тропинки неизменно выводили к главному – к прославлению жизни и богатства мира, окружающего человека. Пришвина не раз упрекали в том, что в его книгах много места уделено природе, зверям, птицам и меньше места уделено хозяину всех этих богатств – человеку. В какой-то мере, если смотреть на книги Пришвина однобоко, это верно. Но именно в этом неповторимое его своеобразие, и все же боковые тропинки в его книгах, если хорошо вдуматься, выводят неизменно к главному – к прославлению жизни человека.

…Пришвин увлекался фотографией. Он снимал в заповедниках телеобъективом енотов и пятнистых оленей и по-детски радовался удачным снимкам. В этом большом бородатом человеке, в котором меньше всего было простоты, хранилось, однако, много милой и непосредственной детскости. Он умел восхищаться и удивляться даже простым вещам, иногда с опозданием узнанным им, и в его восхищении никогда не было ничего поддельного или нарочитого» (В. Лидин. Люди и встречи).

«М. Пришвин прекрасно владеет русским языком, и многие чисто народные слова, совершенно забытые городской литературой, для него живы. Мало этого, он умеет показать, что богатый словарь, которым он пользуется, и вообще жизнеспособен, что богатство русского языка доселе еще далеко не исчерпано.

К сожалению, М. Пришвин владеет литературной формой далеко не так свободно, как языком. От этого его книги, очень серьезные, очень задумчивые, очень своеобразные, читаются с трудом. Это – богатый сырой материал, требующий скорее изучения, чем чтения; отсюда много могут почерпнуть и художник, и этнограф, и исследователь раскола и сектантства» (А. Блок. Рецензия. 1909).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.