О Константине Коровине — писателе

О Константине Коровине — писателе

I

Константин Алексеевич Коровин (1861–1939) — живописец редкого многогранного дарования, создавший множество замечательных пейзажей, портретов современников, эскизов костюмов и декораций.

Люди самых разных вкусов и взглядов, сильно отличавшиеся друг от друга своим мироощущением и складом характера, преклонялись перед его своеобразным и ярким живописным талантом. Серов и Репин, Шаляпин и Нежданова, Левитан и Поленов, Мамонтов и Дягилев, Бенуа и Грабарь, Головин и Петров-Водкин, Сарьян и Коненков считали, что в блестящей плеяде выдающихся деятелей русского изобразительного искусства рубежа XIX–XX веков Константину Алексеевичу Коровину принадлежит одно из первых мест.

В то же время Коровин, как мы можем ныне это утверждать, являл собой блестящий пример двойного дарования — живописца и писателя.

Многие русские художники, взявшись за перо, обнаруживали литературный талант и создавали интересные произведения беллетристического, мемуарного, критического и эпистолярного жанров, рассказывая о себе, своем творчестве, современниках, событиях художественной жизни, встречах с интересными людьми, делясь своими наблюдениями и размышлениями. Не все литературное наследие предшественников и современников Коровина сохранилось, выявлено и напечатано. Часть его, возможно и немалая, исчезла вообще бесследно. Однако и то, что известно, производит большое впечатление своим богатством, разнообразием и эмоциональной насыщенностью, продолжая оказывать благотворное воздействие на формирование эстетических взглядов.

Самая простая и распространенная форма, в которой конкретизировалась литературная деятельность наших художников, это письма. Испытывая настоятельную потребность «выговориться» по насущным и актуальным вопросам бытия и творчества, русские художники дали превосходные образцы эпистолярного стиля.

Читая письма А. Г. Венецианова, И. Н. Крамского, М. М. Антокольского, В. Д. Поленова, В. А. Серова, М. В. Нестерова, Б. М. Кустодиева и многих других, невозможно не удивиться тому, как интересны многие из писем, сколько в них ума, знания, чувства, облеченного в блестящую словесную форму, льющуюся свободно с кажущейся неприхотливостью! Какой же, наверное, горячий обмен мнениями возбуждали эти письма в свое время, если и поныне они производят сильное впечатление!

Письма Коровина тоже пользовались успехом у современников. Так, В. Д. Поленов сообщал жене 12 февраля 1893 года, что художник Д. А. Щербиновский читал ему письма Константина Алексеевича из Парижа: «Ужасно интересно и талантливо. То восторги, то уныние, то он богач, то он нищий, то он работает в большой мастерской, то на чердаке»^[1].

Критическая деятельность мастеров искусства, а среди них имена И. Н. Крамского, М. М. Антокольского, Н. В. Досекина, А. А. Киселева, Н. К. Рериха, С. П. Яремича и других, сыграла немаловажную роль в утверждении реалистического характера отечественного искусства. Большая общественная значимость их статей отмечалась еще современниками.

Воспоминания художников, как правило, повествуют об их творческом пути и о встречах не только с деятелями искусства, литературы и науки, но и вообще с замечательными людьми своего времени. Зачастую воспоминания содержат картины быта и нравов дореволюционной России. Если бы художники не внесли свою значительную лепту в мемуарную литературу, многое не было бы известно из прошлого нашего искусства и нашей страны. Авторами таких содержательных мемуаров являются, в частности, Ф. И. Иордан, А. Я. Головин, М. В. Нестеров, Я. Д. Минченков, А. П. Остроумова-Лебедева, Л. С. Бакст. Последний столь живо рассказал о путешествии с В. А. Серовым в Грецию в 1907 году, что привел в восхищение И. А. Бунина, который благодарил его за «чудесную книгу, где все видишь, все обоняешь, все осязаешь»^[2].

Интересными писателями зарекомендовали себя В. Г. Перов, В. В. Верещагин, И. Я. Гинцбург, С. С. Голоушев (С. Глаголь) и П. А. Нилус — люди незаурядного беллетристического дарования. Ими созданы рассказы, сказки, повести и романы. Все они, кроме Перова, являются также авторами статей (у одного Голоушева, например, их более семисот).

Однако среди художников-литераторов есть такие выдающиеся мастера слова, которые с одинаковым блеском выступали во всех жанрах. Речь идет об Александре Николаевиче Бенуа и Игоре Эммануиловиче Грабаре. Их огромное литературное наследие, состоящее из мемуаров, монографических исследований по истории отечественного и мирового искусства, критических статей, писем, содержащих богатейший фактический материал, представляет уникальнейшее явление творческого энтузиазма. Литературную деятельность Александра Бенуа и Игоря Грабаря характеризуют исключительная отзывчивость на события художественной жизни, эмоциональность повествования, редкая эрудиция, способность увидеть в затронутой теме такие грани, которые обычно ускользают от внимания, и, наконец, превосходный русский язык.

Особое, выдающееся место в ряду наших живописцев-литераторов занимает Илья Ефимович Репин, замечательная книга которого «Далекое близкое» пользуется всенародной известностью.

При знакомстве с богатым и талантливым литературным наследием Коровина невольно вспоминается вопрос, который когда-то, говоря о Репине как о писателе, задал К. И. Чуковский; «Был ли в России другой живописец, так хорошо вооруженный для писания беллетристических книг?»^[3]. На этот вопрос, не сравнивая масштаб и характер дарования обоих художников, следует ответить положительно: да, им был Константин Алексеевич Коровин.

II

Как возникла и при каких обстоятельствах развилась литературная деятельность Коровина?

До 1929 года, то есть до начала его систематических занятий писательским трудом, современники, в том числе и те, которые были близки к художнику, даже не предполагали его литературной одаренности. Более того, большинство из них считали, что книга редко бывает в руках Коровина. Так, в 1912 году в газетах промелькнуло сообщение о том, что мемуары Шаляпина будто бы редактирует Коровин. И вот как реагировал на это великий артист, казалось бы, хорошо его знавший:

«Я понимаю, что Коровин очень хороший художник, но не думаю, чтобы он был хотя бы посредственным редактором. Ясно, что все это выдумка!»^[4].

Другой современник, Всеволод Саввич Мамонтов, говорил, что Коровин был «малограмотен», «мало читал». И далее: «За наше долголетнее знакомство я решительно не помню, да и не могу себе представить Костеньку, читающим какую-нибудь книгу!»^[5]. Но когда стали появляться мемуарные и беллетристические очерки Коровина, его сразу признали превосходным литератором. Шаляпин в разговоре с ним не скрыл своего недоумения: «Знаешь, Константин, я удивляюсь, как ты это пишешь. Черт тебя знает, кто ты такой? Откуда это взялось?»^[6].

Размышляя над этим, следует иметь в виду ряд обстоятельств.

Коровин был знаком с лучшими произведениями русских писателей. По его словам, с самых ранних лет он «зачитывался книгами» и «был влюблен» в Шекспира, Пушкина, а также Лермонтова, стихотворения которого «прямо обожал». Нередко он вкрапливал в свою речь те или другие строфы из классических стихотворений русской литературы и цитировал, в частности, Некрасова, революционную поэзию… Позже ему, как художнику императорских театров, пришлось доскональнейшим образом изучить немало произведений отечественной и мировой литературы^[7]. Не прошло, конечно, бесследно для Коровина и его личное знакомство с Мельниковым-Печерским, Чеховым, Горьким, Буниным, Куприным, Телешовым, Голоушевым и другими писателями.

С молодых лет Коровин был непревзойденным рассказчиком, способным часами приковывать к себе неослабное внимание слушателей. Даже Чехов был поражен этим качеством Константина Алексеевича: «Два дня подряд приходили и сидели подолгу художники Коровин и бар. Клодт; первый говорлив и интересен, второй молчалив, но и в нем чувствуется интересный человек», — писал Чехов жене 7 апреля 1904 года^[8].

Все знавшие Коровина с неподдельным восхищением отмечали его исключительную способность ярко, с редким юмором изображать в лицах диалоги, сцены, его поразительное умение расцветить заурядный жизненный случай… Вот что, например, говорил Александр Бенуа о Коровине, «очаровательном врале», «с душой нараспашку»^[9]: «А каким рассказчиком был этот красивый и пленительный человек… Чудесно умел рассказывать Шаляпин, и нельзя было не заслушаться Федора, но из этих двух я все же предпочитал Коровина. Шаляпин повторялся, у Шаляпина были излюбленные эффекты, а актерская выправка сказывалась в том, что эти свои эффекты он слишком заметно подготовлял. У Коровина быль и небылица сплетались в чудесную неразрывную ткань, и его слушатели не столько „любовались талантом“ рассказчика, сколько поддавались какому-то гипнозу. К тому же память его была такой неисчерпаемой сокровищницей всяких впечатлений, диалогов, пейзажей, настроений, коллизий и юмористических деталей, и все это было в передаче отмечено такой убедительностью, что и не важно было, существовали ли на самом деле те люди, о которых он говорил; бывал ли он в тех местностях, в которых происходили всякие интересные перипетии; говорились ли эти с удивительной подробностью передаваемые речи, — все это покрывалось каким-то наваждением, и оставалось только слушать да слушать»^[10].

Художник и коллекционер С. А. Щербатов, член Совета Третьяковской галереи, встречавшийся с Коровиным и в послереволюционные годы за рубежом, писал, что «если делить людей на „колоритных“ и „бесцветных“, то „живописность“ и „колоритность“ Коровина были поразительны». «В этом, — считал Щербатов, — была и до глубокой старости сохранившаяся большая прелесть его — несравненного, талантливого рассказчика, балагура и веселого сотрапезника». Шаляпин, по словам Щербатова, часами состязался с Коровиным «в рассказах и анекдотах из русской жизни»^[11].

Сам не лишенный таланта острослова художник В. В. Переплетчиков, как можно судить по его дневниковой записи от 7 сентября 1902 года, явно уступал в этом Коровину: «Конечно, есть деловые разговоры, а есть и так — поэтическое произведение… Возьмем, например, Константина Коровина, иногда он в своих импровизациях достигает настоящей поэзии. Я не хочу сказать, что разговоры эти гроша медного не стоят, нет, я сам большой охотник до них, в эти минуты многому веришь. Иногда у себя вечерком Коровин импровизирует увлекательно, особенно когда он чувствует атмосферу благоприятную <…> Импровизация касается всего, жизни, искусства»^[12].

По прошествии многих лет современники не могли забыть то, что услышали от Коровина. «Как же талантливо и ярко рассказывал он их, — с восхищением писал на склоне лет В. С. Мамонтов, — если через 60 лет, протекших с тех пор, я помню все его повествования почти до мельчайших подробностей»^[13]. Подобные высказывания встречаются неоднократно в мемуарных записях современников^[14]. Коровина-рассказчика можно ярко представить себе, глядя на его фотографию, исполненную в начале 1930-х годов в Париже фотопортретистом Дмитрием Вассерманом.

Учитывая общительный и экспансивный характер Константина Алексеевича, можно сказать, что он почти ежедневно в течение десятков лет оттачивал и отшлифовывал свои импровизации, придавая им в конце концов вполне законченную форму. Таким образом, еще тогда, когда Коровин в кругу друзей делился различными историями и случаями из своей жизни, он, сам того не ведая, исподволь как бы готовился к писательской деятельности.

В частично дошедшем до нас архиве художника, преимущественно дореволюционных лет, имеются материалы, которые свидетельствуют о том, что временами у Коровина была насущнейшая потребность записывать свои впечатления, мысли, высказывания товарищей. Делал он это, как видно из этих заметок, эпизодически, когда у него что-то не клеилось и он бывал не в духе. Самая ранняя из них относится к 1890 году.

Совершенно неосновательным является утверждение искусствоведа Н. М. Молевой о том, что «мысль написать воспоминания впервые появляется у Коровина в начале 1890-х гг.»^[15]. Тогда художнику было около тридцати лет, у него не имелось часа свободного: помимо живописи он был увлечен театральной работой, едва поспевая делать декорации и костюмы к быстро сменявшимся постановкам. Такой лихорадочный темп жизни продолжался годами. Если ему и приходилось в силу некоторых обстоятельств высказываться по вопросам искусства или делиться воспоминаниями, то это было на ходу, в кругу представителей печати. Примечательно, что в дореволюционной прессе обнародовано свыше шестидесяти интервью и бесед с Коровиным (из них более сорока до сих пор не известны специалистам) и только одна статья, написанная им самим. Даже тогда, когда сообщалось, что появится его статья (извещение в журнале «Рампа и жизнь» в 1914 году), Коровин своего обещания не выполнял и статьи не писал. Правда, в том же году на страницах московского журнала «Заря» были напечатаны два его мемуарных очерка: «Как мы начинали» (о себе и Левитане) и «Причуды Шаляпина». Однако весьма возможно, что эти очерки представляют собой ответы на анкеты, проводившиеся журналом среди деятелей искусства и литературы, записанные сотрудниками редакции и опубликованные под именем Коровина.

Лишь в первые годы революции, когда Константин Алексеевич очутился в глухой деревне и оказался временно оторванным от художественно-театральной деятельности, когда весь привычно стремительный ритм его жизни был резко нарушен и у него оказалось много свободного времени, он предается дорогим его сердцу воспоминаниям о прошлом и близких ему людях, одаривших его вниманием и любовью. Так родился целый цикл мемуарных очерков, в которых он с благодарностью говорил о своих родных, об учителях и товарищах. (Попутно отметим следующую особенность Коровина-мемуариста: как бы ни были иногда испорчены его отношения с кем-либо из современников, что видно из свидетельств других лиц, сам Коровин ни в одном очерке не обмолвился о таких неприятных моментах и не выразил никому ни упрека, ни порицания.) Очевидно, был рассказ и о работе в театре. Естественно, что эти воспоминания соседствовали с размышлениями о художественном призвании и творчестве, о судьбах знакомых и друзей. 18 июня 1922 года в литературном приложении к восьмому номеру берлинской газеты «Накануне» появилась заметка, в которой сообщалось, что Коровин пишет воспоминания для готовившейся монографии о нем. К большому сожалению, никакой монографии тогда не появилось и эти мемуарные записи художника стали известны (они сохранились не полностью) лишь после его смерти.

В 1923 году для устройства выставки своих произведений и лечения сына Коровин получил разрешение выехать за рубеж и надеялся вскоре вернуться домой. Однако свалившиеся невзгоды — тяжелая болезнь жены, сына и его самого, появившиеся долговые обязательства оттягивали со дня на день возвращение на Родину и, наконец, сделали это трудно осуществимым. Материальные лишения стали преследовать художника. Прошло всего два года пребывания на чужбине, а художник был уже сломлен. Он писал тогда своему приятелю, музыкальному деятелю Б. Б. Красину: «Одно нытье, а ведь я не был нытиком… Живу я неважно, и ты вправе спросить меня: „Что же это я не еду?“ Но когда ты приедешь, то узнаешь, так как трудно описать последовательно всю петлю, затянутую моей жизнью здесь постепенно, всю надежду, потерянную вследствие сплетения неудач, как бы рока: болезней, бессредствия, обязательств и долгов, омрачения и невозможности создать труд как хочешь, то есть затеи как художника. Ведь аппарат художника тонкий и трудно иметь импульс, когда мешает жизнь, ее будни, болезни и горе»^[16]. А нужда давила все тяжелее и приходилось ежедневно изыскивать деньги. В августе 1925 года Коровин, например, сообщал Н. В. Трухановой: «…Мне предложили квартиру на зиму за недорого. Там (в Бордо) все дешевле, и я думаю зиму жить в провинции»^[17]. Но никаких улучшений в его жизни так и не произошло: художнику предстояло перенести четырнадцать лет безрадостного, голодного эмигрантского прозябания. Вот некоторые, полные отчаяния строки из его писем тех лет: 1935 год — «Всюду горе-нужда, не имею больше сил, ведь я старик… Все обманули»; 1938 год — «Ссудная касса — среди нее живу — отнес уже обручальное кольцо»; «Могу делать десять картин в месяц, но я ненавижу продавать картины сам. Это меня угнетает. Другие это делают. Я никакой не коммерсант»^[18]. Как свидетельствовал живший в Париже коллекционер С. А. Белиц, произведения у Коровина покупали лишь «иногда», да и то «по старой памяти»^[19].

Современники, видевшие тогда его, не могли представить себе, что перед ними прославленный Константин Коровин. «Весь он был какой-то изможденный, отощавший и замученный, — вспоминает художница С. С. Уранова. — Старая потертая одежда его и обувь — все поражало своей надрывной бедностью»^[20]. М. С. Сарьян, посетивший Константина Алексеевича во время пребывания в Париже, писал впоследствии: Коровину «пришлось пережить подлинную трагедию. Жена заболела туберкулезом; сын — инвалид, для лечения которого он уехал из России, пытался наложить на себя руки; денег не было — человек, обещавший организовать выставку, скрылся с картинами. Художник казался очень усталым, очень одиноким… Тяжелое, неизгладимое впечатление произвела на меня эта встреча»^[21].

Плачевное положение Коровина было общеизвестно. Его приятель, художник С. А. Виноградов, сообщал, например, 14 сентября 1937 года С. А. Белицу: «…Леви, устроитель выставок картин русских художников в Западной Европе, писал, что у Коровина нищета, это же ужасно! Вот какой печальный закат его блестящей жизни! Ведь в Москве говорили когда-то: „Константин — на всю Москву!“ И это было верно. Вот уж кто напрасно уехал из России — это Костя Коровин… Жаль его очень-очень»^[22]. Все сочувствовали, и никто не приходил на помощь, даже когда-то самые близкие люди.

Что еще больше отягощало и без того трудную жизнь художника, так это беспросветное одиночество. Приятелей у него, как он сам признавался, не было^[23]. Отношения в семье были сложными и трудными.

Казалось, что нигде, ни у кого и ни в чем Коровин уже не мог найти ничего отрадного, согревающего его душу на старости лет. Вот почему на чужбине он жил лишь прошлым, воспоминаниями о милой его сердцу России.

Раньше, когда Коровину случалось на короткое время выезжать за границу, он, по его словам, «каждую ночь видел во сне Россию, поля, облака, рожь, коноплю, лес»^[24]. Но тогда грела радость возвращения домой, а теперь, на чужбине, была бесконечная и неутолимая тоска по Родине. Е. Е. Лансере, ездивший в 1930-е годы во Францию, рассказывал В. С. Мамонтову, как несчастный Костя, увидев где-то на выставке пейзаж русской природы, стоя перед ним, расстроенным и слезливым голосом твердил: «Милые, родные русские березки, увижу ли я вас, красавицы мои?»^[25]. В одном из своих очерков Коровин восклицал: «Красавица-Россия, никогда не умирающая, нетленная, вечная!»^[26].

Любовь к России, тоска по ней и привели Коровина за рубежом к занятиям литературным трудом. Но, видимо, поначалу ему мешала его природная нерешительность и лишь исключительные обстоятельства могли направить деятельность Коровина в новое русло. Чуть было это не произошло в 1925 году, когда сын Алексей пытался покончить жизнь самоубийством. Тогда с особой ясностью ощутив, что пребывание на чужбине гнетет его, как никого другого, и что все у него не ладится, Коровин невольно стал отводить душу в воспоминаниях о России. Чтобы отвлечь сына от мрачных мыслей и вселить в него бодрость, он начал делиться с ним отрадными эпизодами своей жизни. Художник сообщал в то время Б. Б. Красину: «…я живу воспоминанием о друзьях… Каждый час я [вспоминаю] и даже написал целую книгу на рыбной ловле и посылаю написанное в больницу к Леше, стараясь развлечь его печальный дух. Я читал Феде [маленькому Шаляпину] и дочери П. Ключевского — юные сердца меня похвалили»^[27]. Однако тогда на этом дело и ограничилось.

Лишь позднее, когда Коровин временно не мог держать в руках кисть, он опять обратился к воспоминаниям и начал их записывать. Отвечая на вопрос, как он стал писателем, Коровин говорил: «Был я болен, живописью заниматься не мог, лежал в постели. И стал писать пером — рассказы. Закрывая глаза, я видел Россию, ее дивную природу, людей русских, любимых мною друзей, чудаков, добрых и так себе — со всячинкой, которых любил, из которых „иных“ уж нет, а „те далече“… И они ожили в моем воображении и мне захотелось рассказать о них»^[28].

Так в 1929 году появился новый талантливый русский писатель Константин Алексеевич Коровин. Ему было тогда 68 лет.

III

Начало систематической литературной деятельности Коровина знаменует мемуарный очерк «Из моих встреч с А. П. Чеховым», написанный в связи с двадцатипятилетием со дня кончины писателя и напечатанный 13 июля 1929 года в парижском еженедельнике^[29]. Затем художник поделился воспоминаниями о М. А. Врубеле, А. Я. Головине, а далее пошли уже и чисто беллетристические произведения — рассказы, были, сказки.

Весьма любопытно воспоминание современника о первых шагах Коровина на литературном поприще за рубежом: «Он принес рассказ. Рассказ яркий, красочный, как и его живопись, но написанный так, как будто бы автор никогда в жизни ничего не писал. Фразы без начала и без конца, отдельные слова… Пришлось сильно править и рассказывать ему, почему ему правят именно так, а не иначе. Коровин слушал все замечания, которые ему делали другие писатели, другие члены редакции, все слушал и принимал к сведению. И, начав писать в семьдесят лет, быстро воспринял все, что было нужно для писания»^[30].

Вначале Коровин, по-видимому, колебался, не зная, в какой форме преподносить свои очерки: давать ли, памятуя о знаменитых «Художественных письмах» А. Н. Бенуа (печатались в дореволюционные годы в петербургской газете «Речь», а затем в Париже в газете «Последние новости»), какое-либо общее название или нет. Об этом свидетельствуют подзаголовки «Воспоминания художника», «Заметки художника», которые Коровин предпослал своим некоторым первым произведениям. Однако наличие подзаголовка, очевидно, стесняло Коровина-писателя, и впоследствии он от него отказался.

Писательская деятельность Коровина протекала очень интенсивно и с годами не ослабевала, как это обычно наблюдается у людей его возраста, а, наоборот, усиливалась. В 1929 году он напечатал один очерк, в 1930 — тринадцать, в 1931 — двадцать три, а в 1938 — уже пятьдесят три, то есть в среднем по одному в неделю. Всего за десять лет он опубликовал более 360 мемуарных очерков, рассказов, сказок, а также книгу «Шаляпин. Встречи и совместная жизнь».

Однако этим литературное наследие Коровина отнюдь не исчерпывается. Только в одном частном собрании во Франции находится, по словам его владельца, «толстая тетрадь» с рассказами об охоте и рыбной ловле, тетрадь воспоминаний о 1917 годе и рукопись «Уроки живописи и реставрации картин по Коровину». Не исключено, что неопубликованные произведения художника имеются и в других местах.

Основная часть писательского наследия Коровина относится к области мемуарной литературы: автобиографические заметки, воспоминания о художниках и деятелях искусства и литературы, в которых по своей значительности выделяются подробные записи о более чем сорокалетней дружбе с Ф. И. Шаляпиным, наконец, рассказы о поездках по России и за границей, об охоте и рыбной ловле. Помимо этого, имеется несколько сказок, былей и легенд, услышанных художником во время его странствий.

Мемуарная форма повествования придала произведениям Коровина большую убедительность и жизненность. Впрочем, высокая степень достоверности воспоминаний, как видно из комментариев, бесспорна. Автор нигде не прибегает к заведомой фальсификации фактов, хотя ошибки памяти с ним случались. В одном очерке, чувствуя, что неправильно называет фамилию, он так прямо и признается: «Извините — память стала изменять»^[31]. И хотя Коровин стремится быть максимально правдивым в своих воспоминаниях (когда-то он сказал: «Слово — величайший дар, и обращаться с ним нужно честно»^[32]), однако, помимо воли, некоторые его мемуарные очерки имеют налет идеализации дореволюционной России.

В прекраснодушных суждениях Коровина повинно то обстоятельство, что он в основном знал жизнь лишь определенного круга людей. Большей частью все это были вполне обеспеченные, зачастую весьма богатые люди, которые могли для удовлетворения своих прихотей истратить в один вечер сотни рублей.

Да и сам Коровин, живший «на пятаки» лишь в детстве и юности, став известным художником, материальной нужды в России не знал. Он, конечно, знал о беспросветной нищете, видел тяжелую жизнь народа, но близко с этим ему самому все же сталкиваться не приходилось. К тому же не в натуре Коровина было останавливаться на безотрадных сторонах жизни. Он сам признавался как-то: «Были мрачные и неудачливые встречи. Но редко. Они как-то не запоминались, выпадали из жизни». Это отразилось и на воспоминаниях Коровина. Так, знакомясь с его благодушным повествованием о миллионере М. А. Морозове, трудно представить себе, что речь идет о том самом Морозове, на фабриках которого рабочие нещадно эксплуатировались^[33].

В силу уклада своей жизни, характера и привычек художник был далек от сотрясавших Россию событий и сторонился их. Надо учитывать также, что произведения Коровина печатались в эмигрантских газетах и журналах, преподносивших своим читателям ушедшую Россию в самых розовых тонах. На потребу этим изданиям Коровин написал несколько очерков о первых годах революции, но они явно чужеродны и совершенно не согласуются с индифферентным отношением художника к общественным и политическим вопросам. По существу, единомыслия с эмиграцией, а тем более с белогвардейскими элементами, у Коровина не было, и, общаясь с русскими людьми, оказавшимися за рубежом, он чувствовал себя неприкаянно и одиноко.

Свою выдумку о «довольстве жизнью» в дореволюционной России сам же Коровин опровергает, когда переходит к конкретным воспоминаниям, в которых нередко вырисовываются неприглядные, а порой бесчеловечные и дикие стороны тогдашней жизни. Вот, например, потрясающая история об обесчещенной крестьянской девушке, которую до смерти забили отец и братья («Дом честной»). Или трагическая судьба попавшего в тяжкую беду человека, испытывающего затем страх перед людьми («Семен-каторжник»). Или рассказ о крестьянской жизни и нравах, узнав о которых В. А. Серов заметил: «А жутковатая штука <…> деревня, мужики, да и Россия» («В деревне»).

Эта серия воспоминаний Коровина, вне зависимости от деклараций автора, нагляднейшим образом иллюстрирует высказывание В. И. Ленина: «Такой дикой страны, в которой бы массы народа настолько были ограблены в смысле образования, света и знания, — такой страны в Европе не осталось ни одной, кроме России»^[34].

Несостоятельность панегириков автора по адресу старой России, его идеализация минувшего особенно очевидны, когда он касается хорошо известной ему области — искусства, и в частности вопроса о положении художника в обществе. Воспоминания об учителях и товарищах переполнены сетованиями Коровина на то, что общество не оценило дарования того или иного художника, что истинное признание увидели немногие и т. п. Печальных примеров прозябания и гибели первоклассных мастеров, так и не встретивших необходимого внимания, вокруг Коровина было немало. Перед его глазами на протяжении долгих лет развертывалась драматическая жизнь Врубеля, изведавшего больше, чем кто-либо другой, что такое «людское непонимание». Вот как это выглядит по словам Коровина: «…он [М. А. Врубель] не видел похвал, что кому-нибудь это [то, что делал] нужно. Он изверился из-за непонимания окружающих и вечной травли его… и горьки часто были его глаза, и сирота жизни был этот дивный философ-художник. Не было ни одного человека, который бы больно не укусил его и не старался укусить». Положение художника в обществе — больная тема для Коровина, также испытавшего равнодушие, а нередко и глумление обывательской среды. Сталкиваясь с чиновниками, меценатами, высокопоставленными покровителями, невежественными критиками, Коровин пришел к глубокому убеждению в том, что они нанесли непоправимый вред развитию искусства в России. Давление на художника со стороны людей, имевших власть и тугой кошелек, уязвляло святая святых художнической души Коровина (см., например, очерк «Человечек за забором», с. 566–573).

В связи с этим мысль о независимом положении художника в обществе особенно его привлекала. В очерке «Италия» Коровин даже пытается набросать картину идеальных взаимоотношений художника и просвещенного мецената. Однако в это он и сам не верил. В сущности говоря, он вообще не хотел зависеть от произвола отдельного лица, пусть даже такого масштаба, как С. И. Мамонтов. Еще в 1910 году в преддверии II Всероссийского съезда художников Коровин заявлял о необходимости добиться «права художника быть в государстве необходимым человеком в смысле поднятия вкуса страны». А оно ему мыслилось достаточно широко. «…Нужно, — говорил он, — чтобы закон пошел к нему [художнику] навстречу и поверил ему хотя бы в том, что: 1) нельзя переделывать старину; 2) нельзя вывозить за границу образцы русского творчества (прежнего времени); 3) что нужно поручить художникам вопрос об окрасках памятников старины (дворцов и т. п.); 4) поручить им устройство выставок, постановок театров и 5) ввести художников в городские управления»^[35]. Даже в пору наибольшего успеха и повсеместного признания, не говоря уже о других периодах жизни, Коровин не переставал жаловаться на «трудные условия, в которых приходится работать», на «массу окружающих… так или иначе тормозящих художественную работу»^[36].

Вполне закономерен вопрос: не от мерзостей ли тогдашней жизни бежал Коровин из города и деревни на лоно природы? Говорит же один охотник в его рассказе «Утеха»: «…пойдешь по лугам, лесам, заночуешь в стогу и вот забудешь эту всю чертову жизнь <…> И отдохнешь от человеческой зависти <…> Бродишь с ружьишкой, поговоришь сам с собой, смотришь, ветром в поле тоску и разгонит <…> Поймешь все, и опять утеха на душу сойдет. Тихое осенение <…> Сладить оно, конечно, с дуростью человечьей трудно, а скажу так, на природе, в лесах, далях, в тишине на приволье человек тишает и умнеет — добреет человек». Безусловно, тяга Коровина к природе была в какой-то степени обусловлена неприятием «чертовой жизни».

Русская природа представляла для Коровина нескончаемое очарование во все времена года. У него имеются целые серии «сезонных» рассказов. Он словно упивался описаниями родной природы, по которой тосковал на чужбине. Так, вспоминая многочисленные прелести той местности, где находился его деревенский дом, Константин Алексеевич замечал: «…мне казалось, что это рай. Я думал: „Какой же может быть рай другой?“» И заключал не колеблясь: «Это и был рай»^[37]. Всю жизнь природа манила его с неослабевающей силой. Скорее всего, именно себя Коровин имел в виду, когда вложил в уста своему приятелю-рыболову следующую реплику: «…вот и теперь — весна. Значит, я сам не свой. Мне, что ни на есть, надо на реку и в лес. Потому, красу видеть надо. Не могу я без этого жить, чтоб на волю и на радость не поглядеть»^[38].

«Рассказами о любви к людям» назвал однажды Коровин свои литературные произведения^[39], но в такой же степени он мог сказать, что они являются и рассказами о любви к России и ее природе.

По словам Ф. И. Шаляпина, именно после рассказов Коровина он постиг всю душевную прелесть простых русских людей, с которыми они встречались на Родине: «…ты объяснил и Павла, и Герасима, и Кузнецова, — говорил он художнику, — а ведь я их не понимал и даже сначала немножко сторонился. А оказывается, это были презабавные и прекрасные люди»^[40].

Писатель, известный художественный и литературный критик С. К. Маковский, сын художника К. Е. Маковского, в приветствии, обращенном к Коровину по случаю пятидесятилетия его деятельности на поприще искусства, отмечал: «О том, что вы поэт, Константин Алексеевич, мы знаем давно по вашей живописи. Но с некоторых пор мы узнали любимого нами живописца-поэта и в ваших литературных произведениях. Пейзажи, рассказанные в них, как бы дополняют вашу живопись, свидетельствуя о любви вашей к покинутой родной земле. Не видя ее больше глазами, вы любуетесь ею в словах… И мы любуемся вместе с вами, читая ваши строки»^[41].

Историк и критик русского балета Валериан Светлов, автор монографий о Т. П. Карсавиной, А. П. Павловой, М. И. Петипа и О. О. Преображенской, содержательного издания «Современный балет» (1911), говоря о литературном даровании Константина Алексеевича, писал в том же, 1932 году: «Коровин… не только художник краски. Он еще поэт и художник слова. Кто слыхал его удивительные рассказы в дружеской беседе, тот никогда не забудет их юмора, их красочности, их непосредственной прелести потому, что рассказчик Коровин говорит так, как он пишет картины: он находит для рассказов оригинальные словесные краски, блики, штрихи, как находит их на своей палитре для картин. В последнее время он стал печатать эти рассказы, воспоминания, эпизоды своей многообразной жизни, и в этих литературных произведениях нет „литературы“, в них неиссякаемым ключом бьет сама жизнь со всеми ее красками. Перед читателем возникают образы, пейзажи и сцены, как будто он видит их написанными на холсте в той же живой, блещущей, импрессионистической манере, которая является органической природой этого изумительного художника-поэта. Пятьдесят лет такой кипучей, многогранной деятельности — не малый срок; но не весь срок. Есть художественные натуры, подобные радию с его неиссякаемой энергией. Будем надеяться, что запаса этой энергии в руде таланта Коровина хватит еще надолго и что „излучения“ этого таланта доставят нам еще немало красивых радостей и редких художественных ценностей»^[42].

Литературное наследие Коровина дает такое неожиданно новое освещение его личности, что подвергает сомнению многие, казалось бы, бесспорные утверждения современников, а некоторые из них лишает какой-либо достоверности. Коровину преимущественно приходилось слышать слово «декадент», которым его заклеймили в самые ранние годы. Людское непонимание, которое сопровождало его друга Врубеля, пришлось испытать в полной мере и ему самому. Даже те, кто считал себя его другом, близким знакомым или выдавал себя за такового, знали его поверхностно, а потому судили о нем большей частью превратно. «Легко и жизнерадостно проходил Костя школьный, а потом житейский путь свой. Везло Косте, и он, беззаботно порхая, срывал „цветы удовольствия“», — писал Нестеров^[43]. Приятель Коровина художник С. А. Виноградов замечал: «Это какой-то феномен, которого совсем не треплет жизнь»^[44]. Другим знакомым он просто не импонировал как человек, и они не задумываясь утверждали, что он «богема с ног до головы»^[45], «вихлястый»^[46] и т. д. и т. п. Потом только оказывалось, что «у Мамонтова, когда все думали, что он там как сыр в масле катается, получал гроши»^[47], что и далее жизнь Коровина не была сплошь усеяна розами. В Товарищество передвижников он не попал, как его друзья Серов и Левитан, да и академиком он стал позднее их на восемь лет. Коровин так и не увидел ни одной монографии о своем творческом пути, хотя о его сверстниках, даже менее талантливых, они были.

При жизни художника распространялось немало ложных суждений о нем. Он и «шлепает кистью»^[48], и рисовать-то он не умеет, и «никакой способностью к педагогическому труду не обладает»^[49]. О нелепости подобных высказываний говорить ныне особенно не приходится. В последние годы все решительнее завоевывают себе место весьма положительные оценки как творческого пути, так и личности Коровина^[50]. О преподавательском таланте Коровина достаточно красноречиво свидетельствует перечень имен его учеников — Сапунов, Судейкин, Сарьян, С. Герасимов, П. Кузнецов, Петров-Водкин и другие.

Даже беглое ознакомление с его литературным наследием очищает облик этого многогранного мастера от наносных, поверхностных отзывов и мнений о нем, показывая, что он был человеком не только выдающихся дарований, но и большой чуткой души, отличавшимся к тому же редким и удивительным постоянством в своих чувствах, мыслях и свершениях. Нельзя не согласиться с глубоко справедливыми словами С. А. Щербатова: «Трем предметам глубокой искренней своей любви Коровин оставался верен всю свою жизнь… а именно — России, искусству и природе»^[51]. Это и являлось сутью личности Коровина, питало его творческую натуру, давало неиссякаемые силы не только переносить многие превратности жизни, но и доставлять радость почитателям его таланта.

IV

Минули десятилетия со дня смерти Коровина, но его богатое литературное наследие оставалось не только не изученным и не собранным, но даже не выявленным, по существу пребывая почти не известным. Ни за рубежом, ни у нас не было ни одного отдельного издания литературных произведений Коровина. Советский читатель мог судить о них всего лишь по шести мемуарным очеркам Константина Алексеевича, появившимся в различных сборниках, а также по отдельным главам из его книги «Шаляпин. Встречи и совместная жизнь»^[52]. Кроме этой книги, во Франции, как мы упоминали, появилось свыше 360 очерков и рассказов Коровина, но у нас они оставались неизвестными из-за того, что в настоящее время полных комплектов газет и журналов, где печатался Коровин, не существует, видимо, нигде. К тому же издания, в которых появлялись очерки и рассказы Коровина, имели весьма ограниченный тираж, а читатели, за редким исключением, не сохраняли газетные и журнальные вырезки с текстами его воспоминаний. Сам автор тоже систематически не собирал свои опубликованные работы; так, в пачке газетных вырезок, приобретенной у наследников Коровина, отсутствует около 200 его очерков и рассказов. Несмотря на многолетние поиски, до сих пор не удалось обнаружить некоторые напечатанные тексты, хотя известно, где и когда они появились.

Конечно, если бы существовал зарубежный архив художника, изучение его литературного наследия не представляло бы таких трудностей, какие сейчас встают перед нами. Но архива в собственном смысле слова у Коровина никогда не было. Не оставлял он у себя копий отправляемых писем, не хранил писем, им полученных. Из его переписки, относящейся к тому периоду жизни, их уцелело всего лишь несколько. Рукописи же опубликованных произведений Коровина пропали, так как архивы редакций тех изданий, где они печатались, не сохранились.

Да и вообще вся жизнь и творчество Коровина за рубежом, продолжавшиеся шестнадцать лет, очень мало известны. Воспоминания современников о Коровине этого времени почти отсутствуют, имеются лишь сведения об отдельных встречах с ним, и то они ограничиваются описанием внешнего вида художника и домашней обстановки, в которой он жил. Даже в работах, специально посвященных Коровину, чрезвычайно скупо говорится о зарубежном периоде. Более того, в них встречаются диаметрально противоположные утверждения, в частности, о его творчестве^[53].

Как бы ни была прискорбна судьба литературного и эпистолярного наследия Коровина, все же кое-что удалось отыскать. И здесь прежде всего хочется назвать полученные нами при любезном содействии Н. Д. Лобанова (живущего за рубежом энергичного собирателя театральных работ русских художников) фотографии рукописи Коровина «Моя жизнь». Эти впервые публикуемые здесь воспоминания художника открывают первый раздел книги.

История создания «Моей жизни» весьма необычна. В начале декабря 1934 года живший во Франции С. Ф. Дорожинский, обладавший некоторым достатком, предложил Коровину написать воспоминания о детстве, встречах с известными художниками и артистами, о своем творчестве. Согласно выдвинутому Дорожинским условию, рукопись поступала в его полную собственность, а мемуарист получал денежное вознаграждение^[54]. Коровин согласился и спустя семь месяцев, в июле 1935 года, уже завершил работу. Это было первое и последнее литературное произведение, написанное по заказу почитателя его писательского дарования, а не по собственной инициативе или настоянию какого-либо периодического издания, как это случалось ранее. Многое, о чем просил написать Дорожинский, получило отражение в «Моей жизни»: давно минувшее детство с его радостями и обидами; промелькнувшие годы учения в Училище живописи, ваяния и зодчества, преподаватели Е. С. Сорокин и А. К. Саврасов, которых очень ценил; знаменательные встречи с С. И. Мамонтовым, определившие многолетнюю деятельность Коровина в театре; работа в императорских театрах, протекавшая в атмосфере недоброжелательства и скрытого противодействия; М. А. Врубель, которого «травили и поносили». Все, о чем Коровин со свойственной ему исключительной образностью рассказал в «Моей жизни», является неоценимым вкладом в нашу мемуарную литературу по своей новизне и содержательности. Можно лишь пожалеть, что некоторые темы, как, например, о встречах с интересными художниками, мемуарист в этой рукописи не раскрыл в таком объеме, как он мог бы сделать, а других тем, в частности о знакомстве с артистами, почти не коснулся. Однако в какой-то мере эти проблемы он восполнил в дальнейшем, так как к воспоминаниям об особенно дорогих ему людях Коровин возвращался неоднократно, приводя каждый раз все интересные подробности. Вот почему его мемуарные свидетельства о Врубеле, Мамонтове, Саврасове и Сорокине встречаются в нескольких местах настоящего издания.

Вслед за воспоминаниями «Моя жизнь» печатаются в полном виде до сих пор не изданные «Записи о ранних годах жизни, учителях и об искусстве», над которыми Коровин работал в первые годы революции (их автограф хранится в Отделе рукописей Третьяковской галереи). В этих «Записях» он говорит о своеобразии преподавательской манеры и художественных воззрений своих учителей — Прянишникова, Перова и Поленова. Большой интерес представляют имеющиеся здесь высказывания об искусстве, а также о творчестве самого Коровина, его друзей — Врубеля, Левитана, Серова и других мастеров живописи. В Отделе рукописей Третьяковской галереи находится оригинал и мемуарного очерка «М. А. Врубель», написанного Коровиным в те послереволюционные годы, — этот очерк публикуется в качестве первой части собранных нами воспоминаний Константина Алексеевича о его друге, замечательном художнике.

Во втором разделе книги собраны воспоминания Коровина о современниках. Уже одно простое перечисление имен художников, писателей и актеров о которых он счел нужным рассказать, придает этим воспоминаниям необычайный интерес — Чехов, Репин, Поленов, Врубель, Левитан, Серов, Головин, Каменев, Садовский. То, что сообщает мемуарист о выдающихся современниках, нигде более не встречается, так как его общение с ними происходило в тесном дружеском кругу и большей частью в то время, когда жизнь их еще не была на виду.

При ознакомлении с воспоминаниями Коровина о художниках следует иметь в виду следующее. Литературные произведения, в которых он затрагивает вопросы изобразительного искусства, порой содержат выпады против идейной живописи передвижников. Художник считал, что тенденциозность («умничанье», «литературщина», по его терминологии) являлась причиной всех зол, так как она, мол, отодвинула «далеко назад вопросы вкуса и эстетики»^[55]. Свои взгляды на задачи искусства Коровин так излагал: «Моей главной, единственной, непрестанно преследуемой целью в искусстве живописи всегда служила красота, эстетическое воздействие на зрителя, очарование красками и формой. Никогда никому никакого поучения, никогда никакой тенденции, никакого протоколизма. Живопись, как музыка, как стих поэта, всегда должна вызывать в зрителе наслаждение. Художник дарит зрителя только прекрасным»^[56]. Безусловно, такое узкое понимание задач искусства свидетельствует об идейной ограниченности художника. Это отразилось не только на его воззрениях, но и на его творчестве. В конце XIX — начале XX века подобные взгляды были свойственны многим представителям искусства и литературы, и здесь Коровин является в какой-то степени выразителем своего поколения. Следует добавить, что эти воззрения художника отрицательно сказались в отдельных случаях на исторической ценности его воспоминаний (см., например «На смерть Репина»).

Воспоминания о Шаляпине составляют другую половину этого раздела данной книги. Быть может, никого из своих замечательных современников Коровин не знал так близко, как Шаляпина, поэтому и написал о нем столь содержательные интересные и обстоятельные мемуары. Самое значительное литературное детище Коровина — книга «Шаляпин. Встречи и совместная жизнь». Первая в нашей стране публикация отдельных глав этих воспоминаний сопровождалась в основном суждениями о том, будто в них наблюдается «весьма сумбурное и неверное изложение Коровиным фактов из жизни Шаляпина»^[57]. У комментатора не нашлось ни слова похвалы и признательности в адрес художника, который если и допустил какие-то погрешности, все же сумел как никто другой ярко и выпукло рассказать о своем друге и великом артисте. В нашем издании эти замечательные воспоминания печатаются почти полностью. Завершаются они тремя очерками Коровина о Шаляпине, с которыми советский читатель познакомится впервые.

В «Приложении» к этой подборке приводится статья Шаляпина, написанная в 1932 году в связи с пятидесятилетием художественной деятельности Коровина и исследователям до сих пор остававшаяся неизвестной.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.