Глава седьмая «МЕД ВЕКОВ»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава седьмая

«МЕД ВЕКОВ»

Известие о начале мировой войны Бальмонт получил в Сулаке. Через некоторое время он вернулся в Париж и стал свидетелем патриотического воодушевления французов. Ему, как и многим другим, казалось, что война скоро кончится.

Вступление России в войну он приветствовал. Его уже несколько лет тревожила милитаризация Германии. «Все последние годы, — писал он Екатерине Алексеевне, — были чудовищной подготовкой бедствия. Если человек готовится к убийству и заранее предвосхищает его — по-моему, это хуже самого убийства». На этом основании, признается Бальмонт, изменилось его отношение к немцам и немецкому, хотя еще не так давно, в 1907 году, он писал Георгу Бахману о том, сколько великих людей, которым он многим обязан, дала Германия. Тогда же в письме А. С. Элиасбергу он утверждал: «Немцы и русские суть два народа ближайшего исторического будущего». Теперь в нем заговорило чувство славянина: «Славяне должны выдвинуться на первое место в Европе и сказать свое верное, певучее, славянское слово».

На первых порах Бальмонту самому хотелось принять участие в событиях. Он даже пытался устроиться на фронте братом милосердия, так как к настоящей воинской службе не был пригоден из-за перелома обеих ног, больной руки и близорукости. Со временем пришло более трезвое понимание событий. В письме жене от 15 января 1915 года войну он определяет как «злое колдовство». «Лично я, — говорил Бальмонт спустя четыре месяца корреспонденту „Биржевых ведомостей“, — откликнулся на войну не более как десятком стихотворений, часть из которых была напечатана в Москве. Это скорее религиозно-философские думы о войне с зарисовками ее чудовищных ликов».

Все его думы, все его мысли были связаны с Россией. Он хотел как можно скорее вернуться на родину, но сделать это было весьма не просто, тем более что на его попечении в Париже оставались Елена Цветковская с Миррой и племянница Екатерины Алексеевны Нюша. С Еленой была также ее близкая подруга Рондинелли (домашнее прозвище Елены Юстиниановны Григорович). Все жили в Пасси в доме на улице Тур. Зимой к ним присоединился Макс Волошин, чему поэт был очень рад. «Он по-прежнему мне мил, — признавался Бальмонт в письме Екатерине Алексеевне, — <…> сразу колыхнул в моей душе какие-то молчаливые области и <…> обратил меня к стихам. Я написал за это время поэму „Кристалл“, сонет „Кольцо“ и венок сонетов „Адам“, который посылаю тебе <…> передай его, пожалуйста, Вячеславу Иванову».

С Вячеславом Ивановым у Бальмонта оставались близкие отношения. В январе 1912 года, собираясь послать ему «Зарево зорь», поэт писал Алексею Ремизову: «Я неизменно ценю и люблю его». В письме жене от 9 марта 1915 года он благодарит Вячеслава Иванова «за бесподобный, пленительный сонет», ему посвященный. Бальмонтовский венок сонетов «Адам» появился в журнале «Русская мысль» (1915. № 5) с посвящением Иванову. Так поэты поддерживали друг друга.

Между тем парижские друзья Бальмонта Александра Васильевна Гольштейн и Рене Гиль готовили ему свой подарок. Они и раньше популяризировали его творчество во Франции, а в 1915 году перевели его стихи на французский язык. Книга с их переводами вышла в свет в начале следующего года (Balmont К. Quelques po?mes / Trad, du russe par A. de Holstein et Ren? Ghil).

Война уже продолжалась более пяти месяцев, жить становилось все труднее, многие русские люди, оказавшись во Франции, нуждались в помощи, голодали. Бальмонт участвовал в благотворительных вечерах, концертах, читал безвозмездно лекции. У самого поэта со средствами было тоже туго, заработки резко сократились. С одной стороны, он усиленно трудится, чтобы привезти с собой в Россию то, что можно издать: переводит драмы Калидасы «Малявика и Агнимитра» и «Урваши», пишет очерки для книги «Океания» и, конечно, стихи. С другой — он настойчиво ищет возможность возвращения на родину.

Во Франции Бальмонт вел размеренный образ жизни, придерживался распорядка дня. Он просил Екатерину Алексеевну прислать ему русскую грамматику санскритского языка, книги по сравнительному языкознанию и другую литературу, много читал материалов по истории и естественным наукам, писал, переводил и с воодушевлением сообщал ей 9 марта 1915 года: «Решил спокойно, без колебаний и твердо никогда более <…> не пить никакого вина. Я за эти полгода вообще мало прикасался к вину, но теперь уже не прикасаюсь совершенно, я считаю это благословением».

В конце концов хлопоты Бальмонта об отъезде из Франции увенчались успехом: удалось достать билеты на норвежский пароход, отбывающий в середине мая по маршруту Лондон — Ньюкестль — Берген — Осло. Далее дорога открывалась на Петербург, который, из-за войны с немцами, стал именоваться на русский лад Петроградом. Поездка была небезопасной: незадолго до отплытия немцы потопили корабль-великан «Лузитания», а через несколько часов после отхода из Ньюкестля немецкая подводная лодка взорвала датский пароход.

Петроградская газета «Биржевые ведомости» 28 мая 1915 года в утреннем выпуске поместила беседу с Бальмонтом в гостинице «Северная» о его жизни и планах. В завершение Бальмонт сказал: «На чужбине я жил напряженной внутренней жизнью и за зиму написал новый том стихов. Я чувствовал себя сосредоточенным, как бы замкнутым в башне. Мои литературные знакомые находят, что этот том совершенно нов по построению. В прямом смысле война вошла сюда незначительными элементами <…>. Я назову книгу „Ясень. Видение Древа“. По значительности она мне кажется идущей за моей книгой „Будем как Солнце“. Личного стихотворения здесь нет ни одного».

В последних числах мая Бальмонт вместе с Еленой Цветковской, Миррой, Нюшей и Рондинелли вернулся в Москву. В первую очередь ему пришлось заняться здоровьем Елены: в дороге она сильно простудилась, очень ослабла. Поэт нашел хороших врачей и после лечения, в конце июня, снял для нее с дочерью и Рондинелли дачу в деревне близ Лесного городка по Брянской железной дороге, где неоднократно их навешал. Жить постоянно Елена стала в квартире матери, которая после смерти мужа переехала в Москву.

Сам Бальмонт поселился в Брюсовском переулке в доме свояченицы, Александры Алексеевны Андреевой. Приезжая в Москву, там всегда жила Екатерина Алексеевна, и он раньше часто останавливался, так как любил этот родительский дом жены. Александра Алексеевна, ее сестра, была гостеприимна, приветлива. Писательница, литературовед, переводчица, она была умной собеседницей, в ее богатой библиотеке поэт находил нужные ему книги.

В Москве Бальмонт возобновил встречи с Таировым, познакомился с Алисой Коонен, встречался с Мейерхольдом, которому еще из Парижа послал экземпляры переведенных пьес Калидасы. Всех их поэт увлекал идеей индийского театра, постановкой на сцене других пьес Калидасы. Мейерхольд предполагал поставить одну из них в петроградской Александринке, но из этого ничего не получилось. А в Камерном театре в следующем сезоне возобновили постановку «Сакунталы». 9 января 1916 года перед началом спектакля Бальмонт выступил со «Словом о Калидасе» — это был доклад о его творчестве. Вторая половина 1915 года и 1916 год, можно сказать, прошли у поэта под знаком Калидасы и дружбы с Камерным театром. В 1915 году отдельной книгой в издательстве Сабашниковых вышел его перевод «Сакунталы», а в следующем году — всех трех пьес Калидасы с предисловием известного востоковеда академика С. Ф. Ольденбурга. В Камерном театре Бальмонт выступил со словом об Иннокентии Анненском перед постановкой его пьесы «Фамира-кифаред» по древнегреческим мотивам.

С женой Бальмонт встретился не сразу после возвращения из Франции: ее в Москве не было. Они условились провести лето вместе в Ладыжине близ Тарусы, где Александра Андреевна Андреева сняла усадьбу маркизы М. Л. Кампанари. Большую часть лета и начало сентября Бальмонт работал и отдыхал там. Ему очень нравилось это место. «Меня совершенно опьянили лесные и луговые пространства, полные душистых желтых, красных, синих и белых цветов, — писал он Елене Цветковской 22 июля 1915 года после первой краткой поездки в Ладыжино. — Здесь волшебно хорошо. Синяя Ока, дали, чудесный сад, поля с колосьями выше человеческого роста».

В большом доме в Ладыжине, кроме Александры Алексеевны, Екатерины Алексеевны и Нины, часто гостили Татьяна Алексеевна Полиевктова, друзья Нины — Аня и Мария Полиевктовы, художник Лев Бруни (будущий муж Нины), художник Федор Константинов. Все лето пробыл в Ладыжине сын Бальмонта Николай, который воспитывался в семье Энгельгардтов вместе с детьми Ларисы Михайловны от второго брака. Бальмонт охотно общался с молодыми людьми, читал им стихи из будущей книги «Ясень», находил, что они их хорошо воспринимают. В Ладыжине он продолжал работать над структурой этой книги. «Я опять пленен „Ясенью“ очень, — сообщал он Елене Цветковской. — Какой выдержанный уровень всех настроений и выражения их».

С сыном поэт впервые встретился еще до Ладыжина — в ноябре 1913 года. Николаю в это время шел двадцать второй год. «Я счастлив, что тебя увидел, — писал Бальмонт сыну 19 ноября. — <…> Много раз за эти годы я вспоминал лик ребенка, думал, что юноша — уж вот. И я сомневался в нашей встрече, и я болел ею, — и ты подарил мне радость душевной красоты и полной душевной свободы». 23 июня 1915 года поэт сообщал Елене: «Коля на все лето остается со мной. Он, как всегда, весь — музыка <…>. Играл свои фантазии в манере Скрябина». Учился Николай на филологическом факультете и серьезно занимался музыкой — посещал музыкальные классы консерватории. Играл на пианино, сочинял музыку, писал стихи. Бальмонт был им очарован, помогал ему; когда переехал в Петроград — Коля жил с ним. Их отношения стали дружескими, поэт нередко называл сына «братишкой». Летом 1916 года Николай съездил в Шую, побывал на могилах бабушки и деда в селе Якиманна, в письме отцу он написал: «Я не обманулся, что мне нужно было увидеть Гумнищи. Я как-то лучше многое вижу и в себе, и в ином. Точно круг замкнулся, означив центр. Будто сразу защита и обязательство». Из писем поэта жене 1918 года можно узнать, что Николай какое-то время жил у отца в Москве, тогда же обнаружились признаки нервно-душевного расстройства сына, и он был отправлен на лечение в Иваново-Вознесенск. После некоторого улучшения самочувствия Николай Бальмонт переехал в Петроград, но приезжал погостить в Москву, а в 1920 году переселился окончательно. О последних годах жизни сына поэта почти ничего не известно. Правда, есть свидетельства о том, что в его судьбе принимала доброе участие Екатерина Алексеевна Андреева-Бальмонт. В апреле 1926 года Екатерина Алексеевна известит Ларису Михайловну о «тихой христианской кончине» ее сына. Николай Бальмонт умер от туберкулеза, осложненного «душевной болезнью». К этому времени его отца давно не было в России.

В 1915–1916 годах творческие интересы и занятия Бальмонта были разнообразными: он продолжал увлекаться индийским театром и драматургией, писал статьи, много читал (особенно из китайской философии и мифологии), усиленно работал над переводом Руставели. 13 июля 1915 года Бальмонт писал А. Н. Ивановой: «У меня сидит студент-грузин Табидзе. Мой поклонник и переводчик». Как уже говорилось, Тициан Табидзе помогал ему в освоении грузинского языка.

В сущности, все лето и часть осени 1915 года у Бальмонта продолжалась «жизнь втроем на два дома». Ни Екатерину Алексеевну, ни Елену это не устраивало. Екатерина Алексеевна ни в коем случае не хотела, чтобы Елена находилась рядом с ней, в Москве. В мартовском письме, отправленном в Париж, она настаивала, чтобы местом жизни Бальмонта с Еленой стал Петербург. На это Бальмонт ответил: «Я этого не хочу, я буду делить время более или менее поровну между Москвой и Петербургом». Но к плану Екатерины Алексеевны отселиться с Еленой в Северную столицу он вернулся сразу же после окончания дачного сезона: в Петрограде он и Цветковская стали подыскивать квартиру. При этом поэт все более склонялся к тому, чтобы разделить дальнейшую свою судьбу с Еленой.

Восемь лет назад, 9 июля 1907 года, в письме Софье Александровне, матери Елены, Бальмонт уверял ее, что Елена для него не «временная спутница», что он любит ее, что она для него совершенство. И он был безусловно искренен. «Так понимать друг друга, как она понимает меня и я ее, — писал он, — могут только люди, которые уже знали друг друга в иной жизни до жизни этой и будут снова вместе за пределами этой жизни». Бальмонта Елена покоряла самозабвенной любовью к нему, бесконечной преданностью, тем, что растворилась в нем полностью, готовая забыть себя даже в моменты очередных его «отпадений». Один из таких моментов с грустью и состраданием по отношению к Елене запечатлен в парижском дневнике М. Волошина 3 ноября 1911 года. Волошин пишет, что Бальмонт и Цветковская явились к нему в четыре часа утра. «Она рядом с ним, маленькая, иссохшая, почти старая <…>. За 5 лет она стала такой <…>. Она была измучена. Она кинула дома ребенка одного». Конечно, в жизни Елены и Бальмонта были не только такие моменты. Обычно он был «кроток и нежен».

Сняв квартиру в Петрограде, Бальмонт стал планировать новое литературное турне по городам России. Для этой цели, кроме лекции «Поэзия как волшебство», он подготовил новую программу «Океания». Та и другая сопровождалась чтением стихов. Цель поездки оставалась та же, что и весной 1914 года: узнать ближе родную страну и народ, проверить, как он воспринимает его творчество. Но прибавилось и еще одно немаловажное обстоятельство: в связи с войной издательские возможности уменьшались, а расходы, связанные с оплатой квартиры в Петрограде, росли.

Литературные турне в это время стали обычным явлением. Ездили по России Куприн, Сологуб (случалось, что пути Бальмонта и Сологуба пересекались), Чуковский, другие писатели. Колесили по стране Северянин, Маяковский с футуристами-будетлянами, не стесняясь рекламы и эксцентричных выходок, чтобы «завоевать» публику.

Но прежде поездки по России Бальмонт совершил целевой вояж в Грузию. К этому времени он перевел часть поэмы Руставели, назвал ее «Носящий барсову шкуру». Ему хотелось проверить, как воспримут перевод на родине поэта. В Тифлис он прибыл 30 сентября 1915 года.

В письме, написанном Екатерине Алексеевне «близ Дербента», Бальмонт сообщал, что читает книгу Винклера «Духовная культура Вавилона». Это было характерно для него: в поездки он брал с собой много книг и даже в вагоне не просто читал, а работал над переводами, писал стихи. В Тифлисе Бальмонт уточнял со специалистами отдельные места перевода, а в целом перевод грузины восприняли восторженно. По словам Тициана Табидзе, Бальмонту в переводе помогало «магическое чувство слова».

Первое выступление в Тифлисе состоялось 3 октября. Вот как описывает эту встречу Бальмонт в письме жене на следующий день: «Мой труд был не напрасен. Большая зала, в которой я читал Руставели и о нем, была битком набита, одних стоящих было 300 человек, да сидевших 400. И несмотря на то, что Канчели и я не захотели повышать цены, мои друзья, устроившие этот вечер, вручили мне 600 рублей. Слушатели слушали не только внимательно, но поглощенно. Среди публики было много молодежи, было грузинское дворянство, было простонародье, вплоть до слуг моей гостиницы. Старшие, знавшие Руставели наизусть, восторгались звучностью перевода, близостью к тексту и меткостью в передаче тех мест, которые вошли в жизнь как поговорки».

Из полученных за выступление денег Бальмонт 60 рублей передал в лазарет Святой Нины. Во время войны часть гонорара поэт почти всегда отчислял для помощи пострадавшим от нее: раненым, русским пленным, беженцам, детям-сиротам, эвакуированным полякам и т. д., а также в пользу местных общественных комитетов и организаций. Вместе с другими писателями он участвовал в таких благотворительных изданиях, как «В помощь пленным русским воинам», «Невский альманах жертвам войны» и др.

Кроме Тифлиса поэт выступал в Кутаиси, «стране золотого руна». Это были «праздники сердца» — так отозвался Бальмонт о встречах с читателями Руставели. А о самом поэте говорил его соотечественникам: «Как Гомер есть Эллада, Данте — Италия, Шекспир — Англия, Кальдерон и Сервантес — Испания, Руставели есть — Грузия».

Из Тифлиса Бальмонт выехал 11 октября в Москву. Там 15 октября участвовал в вечере армянской поэзии, где читал свои переводы. Вечер проходил под председательством Брюсова, выступали Вяч. Иванов, Ю. Верховский, другие поэты-переводчики. Переводы Бальмонта вошли в подготовленную Брюсовым антологию «Поэзия Армении».

В Петрограде, куда после Москвы отправился поэт, он продолжал работу над новыми программами для литературных турне, апробировал их на столичной публике, а также уточнял с импресарио маршруты поездки.

Очередное турне по России началось с северных городов: 20 и 22 октября 1915 года состоялись выступления в Вологде и Ярославле. В первом случае поэт остался доволен, во втором отметил плохую организацию. 23 октября с пометкой «5 ч. вечера. Вагон. Между Нерехтой и Иваново-Вознесенском» Бальмонт пишет очередное послание жене: «Вот где я через несколько часов буду: там, где впервые полюбил, и там, где я родился. В Иваново приезжаю в 7 часов вечера, через час в Шую. Если б я знал заранее свой путь, я выступил бы и там и тут. Как жаль! А теперь я только выйду на вокзале и вряд ли встречу кого». Лишь через полтора года, в середине марта 1917 года, осуществит поэт свое намерение приехать в Иваново и Шую, посетить родные места и познакомить земляков со своим творчеством.

Перед выступлением в Нижнем Новгороде местная газета поместила лестную заметку о Бальмонте, но встречей в этом городе, как и в Ярославле, он остался недоволен. Впечатление от Нижнего скрасила его беседа с князем Андреем Владимировичем Звенигородским, поэтом и земцем, который давно обожал стихи Бальмонта и множество знал наизусть.

Как видно из писем, большинство литературных вечеров и встреч Бальмонта прошли успешно. Поэт умел устанавливать контакт со слушателями и зрителями, чутко реагировал на поведение аудитории, и вечер завершался овациями. Однако в редких случаях «магизм» с аудиторией не возникал, и поэт это болезненно переживал. Возможно, виной тому бывала и тема лекции, в частности «Поэзия как волшебство», далеко не всем доступная по содержанию. В связи с впечатлениями от встреч в Ярославле и Нижнем Новгороде он сетовал на то, что в поволжских городах «много зловредного влияния той противной интеллигенции, которая причинила много зла России своим односторонним доктринерством».

Дальнейший путь Бальмонта пролегал через Казань, Пензу, Саратов. О неоднократных и горячо принятых выступлениях поэта в Казани и Саратове он рассказал в письмах жене от 27 октября и 1 ноября 1915 года. В последнем читаем: «Казань и Саратов два ярких пятна, два розовых цветника в саду. Мне радостно видеть размах моей славы и глубину влияния, работу этого влияния в отдельных сердцах. Я не напрасно так люблю свои строки:

Свита моя — альбатросы морей,

Волны — дорога моя!

Я люблю эти отдельности, отъединенные, тоскующие, влюбленные в Красоту, пронзенные сердца. Для них стоит странствовать».

Столь же успешными были встречи в Самаре. Особенно тронули Бальмонта посвященные ему стихи тринадцатилетнего гимназиста Пети Карасика, которые поэт переслал Елене Цветковской:

Звезда полумира,

Поэтов поэт,

Твоя вдохновенная лира

Гремит на весь свет…

Приятные встречи ожидали Бальмонта в Уфе. В письме жене от 9 ноября он сообщает, что к нему пришел молодой татарин Саахидо Сюнчелей («какой красивый звук», — замечает он по поводу его имени с фамилией), заведующий библиотекой мусульманских книг. Он читал переводы стихов поэта на татарский язык, и Бальмонту интересно было слушать их звучание.

Далее, после Челябинска, была Пермь, очаровавшая поэта: «Сегодняшний день фантастичен. Вот где среди снежных просторов, над широкой Камой, над равнинами, за которыми тянется на 15 верст сосновый бор, — я один. Я бродил над застывшей рекой. Я смотрел на янтарно-хризолитные дали, где когда-то вот так бродили варяги. Я чувствовал, быть может, впервые все безмерное величие России, всю красоту ее судьбинную, предназначенную». Именно в Перми Бальмонт загорелся планом совершить по России новую поездку и с новой программой. Начать с Петрограда, побывать в южных городах России и Украины и повернуть на восток: Урал — Сибирь — Владивосток.

Но вернемся в Пермь, откуда Бальмонт отправился в Екатеринбург и Тюмень. О его пребывании в Тюмени впоследствии появилась статья, написанная по материалам старых газетных заметок и озаглавленная «Бальмонт и… козы»[19]. Название связано с забавным тюменским курьезом: расклеенные по городу афиши о выступлении Бальмонта пропитались мучным клейстером и козы их съели. Узнав об этом, поэт шутил: «Меня знает вся Россия, а в Тюмени даже козы отъявленные бальмонистки».

В статье описана встреча поэта с тюменской публикой, которую составляли местная интеллигенция, гимназисты, семинаристы, молодые рабочие. Встреча эта несомненно походила в общих чертах на выступления поэта и в других городах, потому приведем ее описание:

«Все оказалось в нем <Бальмонте> выходящим за рамки установившихся представлений. Внешность: длинные, до плеч пышные рыжие кудри, быстрые зеленоватые глаза, стремительная походка… Манера держаться: появился на сцене, слегка прихрамывая, с цветком в петлице, за кафедрой принял эффектную позу. Особенно вызывала недоумение его декламация стихов. Непривычно он произносил их. Медленно, с намеренной однотонностью…

Вообще приезд в Тюмень Бальмонта — толкователя волшебных звуков — в военную годину кое-кто из сидевших в зале… посчитал неуместным. „Можно ли говорить сейчас о поэзии, когда на поле сражений льется кровь? — вдруг спросил сам себя поэт и ответил: — Я видел солдат в окопах, суровых французских солдат, и они говорили мне, что, когда весной над ними пролетали жаворонки, певшие свои тихие песни, людям в окопах было легче. Мне всегда казалось, и теперь кажется, что жаворонки тоже нужны“.

Слушали Бальмонта с повышенным вниманием, однако не переставали удивляться. И стихи, и лекцию, которая называлась „Поэзия как волшебство“, он читал по книжечке своей же, выпущенной накануне… <…> Как же тюменцы восприняли столичную знаменитость? Исключительно тепло. Конечно, в бурном почитании поэта-символиста преобладала дань моде. Но мода модой, а талант талантом. Бальмонт подкупал своим редкостным поэтическим даром…»

После Тюмени Бальмонт направился в Омск, где жил его брат Михаил, служивший мировым судьей. В письме Екатерине Алексеевне от 23 ноября 1915 года поэт ничего не сообщает о своем литературном вечере в этом городе, зато подробно рассказывает о встрече с братом.

«Катя, милая, я в тишине, снеге и ледовых узорах. Вчера было 30 Р (по Реомюру. — П. К., Н. М.). Это есть ощущение. Хороши были дымы, которые низко стелились. К счастью, ветра почти не было. Но, знаешь, Миша, брат мой, живущий в Омске, замерзал, а я даже не поднимал воротника. Я воистину солнечник, хоть он моложе на десять лет, сам заявил, что моя кровь горячее.

Встреча с Мишей на вокзале и потом у него дома, и потом с ним и его женой за ужином (мы ужинали лишь вчетвером, я отверг адвокатскую компанию провинциальных блудодеев слова) так взволновала меня, что я не мог заснуть до 4-х часов ночи. Воспоминания дней Шуи и Гумнищ. Миша такой же славный медведь, какой был в студенческие времена… <…> Он похож на отца и еще страшно стал похож на татарина. И он, и его жена хохотали все время, говоря, что я как бы копия Веры Николаевны в лице, в ухватках, в маленьких выходках. Иду сейчас к нему обедать. Скажи Нинике (о ней тоже было много речи и моих влюбленных рассказов о ее детстве): поедаю здесь стерлядь, рябчиков и зайцев. Сибиряки тяжеловаты. Уж очень хочется вернуться».

Интерес представляет и другое письмо из Омска, связанное с дальнейшими литературными планами Бальмонта и адресованное в Петроград Елене Цветковской. Он просит ее приготовить к его приезду — с помощью преподавателя университета A. А. Смирнова и сына Коли — ряд книг, которые могут найтись в университетской библиотеке: 1) о нисхождении Истар; 2) Адонис, Аттис, Озирис; 3) сказания о Солнце, Луне (особенно литовские); 4) о китайской и японской поэзии; 5) о древней Грузии; 6) о провансальцах; 7) о рыцарской поэзии; 8) о любви у Данте и других дантовских итальянских поэтов.

Бальмонт 25 ноября вернулся в Екатеринбург, и там прошло еще несколько его выступлений. Кроме того, он побывал в гостях у директора художественно-промышленной школы B. Н. Анастасьева, которого он и Екатерина Алексеевна знали еще с 1897 года по Парижу. «Не пропадают живые встречи», — замечает поэт по этому поводу в письме жене от 26 ноября. С Анастасьевым судьба сведет Бальмонта еще раз, но заочно: в 1937 году он поможет издать в эмигрантском Харбине последнюю книгу стихов поэта «Светослужение».

Последний литературный вечер в Екатеринбурге поэт провел в неожиданной форме и так описал его: «3-й вечер здесь был зерном того, что я намерен устроить в Питере и в Москве. Без какой-либо подготовки я говорил вчера в прозе импровизации о связи света Солнца и Луны с теми или иными, или, вернее, с одними и совсем разными другими Ликами чувств, мыслей и настроений. Читал страницы из „Будем как Солнце“, „Ясеня“ и других книг. Построил воздушный мост от Луны к Смерти. Тоскующие „Камыши“, „Лебедь“ и пламенно торжествующее — „Гимн Огню“. Спутал волшебством все величины рассуждения…»

На обратном пути в Петроград Бальмонт сделал только одну остановку, в Вятке, где тоже состоялся литературный вечер. В первых числах декабря он прибыл в столицу и поселился в уже снятой квартире, где жили Елена с Миррой и Рондинелли и сын Коля. Сравнивая свое «вольное странствование» со столичной жизнью, Бальмонт резюмировал: «Это такое чувство, точно я был альбатросом и лишился Океании». Альбатроса, напомним, он воспел в одноименном стихотворении как символ гордой свободы, а Океан для него был синонимом могучей природной и первородной стихии. Так он воспринимал и необъятную Россию, к которой приобщился во время странствий по ней.

Конец 1915 года и начало 1916-го Бальмонт делит между Петроградом и Москвой. Петроградскую семикомнатную квартиру (Васильевский остров, 22-я линия, дом 5, квартира 20), где он поселился по возвращении, предстояло обустроить. Поэт радовался, что среди его соседей были старый знакомый филолог А. А. Смирнов (снабжавший его книгами из университетской библиотеки), известный языковед Н. Я. Марр (он консультировал поэта по грузинскому языку), композитор и дирижер Мариинского театра А. Коутс, писательница Н. А. Тэффи, актер А. А. Мгебров, музыкант Н. А. Бруни. Со временем квартира Бальмонта превратилась в гостеприимный дом, куда на вечера, журфиксы собирались поэты, романисты, художники, музыканты. Спустя много лет, вспоминая об этом времени, среди близких петроградских знакомых Бальмонт называет Федора Сологуба, Иеронима Ясинского, профессора Петербургского университета филолога-классика Федора Францевича Зелинского, Сергея Городецкого, Николая Бруни, его брата художника Льва, особо выделяя молодого тогда композитора Сергея Прокофьева.

Одним из самых близких Бальмонту людей становится Федор Сологуб, с которым он общался и раньше. Сологуб подарил ему свое Полное собрание сочинений с надписью: «Сердечно любимому К. Д. Бальмонту, очарователю поэтов». Бальмонт охарактеризовал его как «очаровательного поэта, очаровательного хозяина и человека с острым проницательным умом» в воспоминаниях о Блоке. В квартире Сологуба произошла одна из наиболее запомнившихся Бальмонту встреч с Блоком. Блок читал, по словам Бальмонта, «замечательные стихи о России», которые не могли его не тронуть, так как в них было многое из того, что носил в своей душе он сам, думая о России. В стихах о России Блок ему «казался подавленным этой любовью целой жизни, он был похож на рыцаря, который любит Недосяжимую…» («Три встречи с Блоком»). Не такой ли загадочной, недосягаемой была Россия и для самого Бальмонта?..

В первое время по приезде в Петроград поэт был занят выступлениями на литературных вечерах на темы о Руставели, Океании и «Поэзии как волшебстве». Знакомил также столичную публику и с темами из его новой программы: «Лики женщины» (в мировой литературе, религиях, образ русской женщины), «Любовь и Смерть в мировой поэзии». Кроме того, читал «Слово об Уайльде» и свой перевод его «Баллады Редингской тюрьмы».

Бывая в Москве, Бальмонт и там проводил вечера на эти темы, но были вечера и другого порядка. Так, например, 23 декабря 1915 года в Большой аудитории Политехнического музея состоялся его вечер, содержание которого в афише представлено так: «Литературное отделение: 1. Слово Бальмонта о творчестве. 2. Свет Солнца и Луны. 3. Гимн Огню и Белая страна. 4. От темных пропастей к дереву Ясень. Музыкальное отделение: произведения Скрябина <в> исп. И. А. Добровейнн. Чтение будет сопровождаться многочисленными отрывками из еще не напечатанной книги „Ясень. Видение Древа“». В афише отмечалось, что «весь вечер носит благотворительный характер для беспризорных детей и девочек-беженок». Значительным благотворительным актом Бальмонта было его участие в издании книги «Париж накануне войны в монотипиях Е. С. Кругликовой», вышедшей в начале 1916 года. Кроме прекрасных работ художницы в книге был и литературный отдел, представленный произведениями Вяч. Иванова, Ф. Сологуба, А. Н. Толстого, А. Ремизова и других писателей. Среди них центральное место занимал большой цикл Бальмонта «Париж», состоящий из пяти сонетов, обрамленных пятистишиями. Париж представлен в этом цикле в несколько эстетизированном виде как «стройная баллада», «законченный сонет», место, где поэт чувствует себя братом разных народов и пленен умом и искусством французов.

Сбор от этой великолепно изданной книги (500 нумерованных экземпляров) предназначался для перевода в Париж в пользу страдающих от голода и нищеты русских художников (и вообще русских), оказавшихся во время войны во Франции. Бальмонт сам был свидетелем этих страданий и не мог остаться равнодушным к предложению художницы принять участие в издании. Он хорошо помнил, что в Париже — вплоть до начала лета 1914 года, когда Елизавета Сергеевна Кругликова на время приехала в Россию (вернуться в Париж она так и не смогла), — ее мастерская в течение пятнадцати лет являлась центром притяжения людей, интересующихся искусством, а художники из России всегда находили там совет и содействие. Известный искусствовед и художник С. Яремич в рецензии на книгу писал, что мастерскую Елизаветы Кругликовой посещали не только русские, но и французы, в их числе такие знаменитости, как Ромен Роллан, Рене Гиль, Дени Рош, Шарль Герен и др. «Здесь же, — отмечал Яремич, — читал свои стихи Бальмонт, а иногда поэт отдавал предпочтение беседе о дорогих его сердцу предметах» (Биржевые ведомости. 1916. 18 марта).

В очередной приезд в Москву — в середине февраля 1916 года — Бальмонт прочитал лекцию «Любовь и Смерть в мировой поэзии» и выступил на польском вечере, где говорил о поэтах Адаме Мицкевиче и Юлии (Юлиуше) Словацком. Кроме того, 13 февраля Общество А. Н. Островского устроило чествование Бальмонта в Политехническом музее, приуроченное, судя по всему, к тридцатилетию его литературной деятельности. Говоря об этом «грандиозном чествовании» (а к нему были привлечены и актеры), Бальмонт шутливо заметил: «Москва определенно не хочет меня уступать городу на Неве».

Вскоре Бальмонт отправился из Петрограда в задуманную поездку — от юга России до Дальнего Востока, — самую длительную и весьма нелегкую, которая длилась более четырех месяцев.

Сначала, 28 февраля, поэт прибыл в Харьков, затем посетил Полтаву, Сумы и вернулся в Харьков. В каждом из городов выступал неоднократно, а в Харькове даже пять раз — там прошла «Неделя Бальмонта». В Полтаве спустя много-много лет состоялась его встреча с Владимиром Галактионовичем Короленко (которую тот описал в письме дочери Наталье и зятю Константину Ляховичам). Везде поэта хорошо принимали, особенно в Харькове, где нашлись старые добрые знакомые. Особо впечатлила Бальмонта встреча с 22-летним поэтом Григорием Петниковым, который подарил ему перевод «Фрагментов» немецкого поэта-романтика, певца Голубого цветка Новалиса. По этому поводу Бальмонт писал Екатерине Алексеевне 11 марта 1916 года: «Я поражен, как я близок к Новалису. Многие места из „Поэзии как волшебства“ как будто прямо повторены из Новалиса». На экземпляре своей книги «Звенья» он сделал такую надпись Петникову:

Я вовлечен в такие звенья,

Что если встретимся с тобой,

В душе обоих будут пенья

Из той же Сказки Голубой.

Вообще Бальмонт очень хвалил «южную молодежь» и отмечал в одном из писем, что «у ней много горячности».

В планах поездки намечались выступления в Николаеве и Одессе, но из-за ряда причин их пришлось отменить, и Бальмонт поспешил к главной цели турне — знакомству с Сибирью. В Туле он пересел на поезд, идущий в Новониколаевск (теперь Новосибирск), в Челябинске сделал остановку и 12 марта провел литературный вечер, а спустя три дня, находясь за Уралом, пишет: «Впервые узнаю уже не мысленно, но ощутительно-телесно, как непомерно велика Россия».

Бальмонт провел по намеченному плану литературные вечера в Новониколаевске, Томске, Иркутске, Чите. В письмах жене он отмечал, что в Томске выступления вызвали «бурный триумф» (22 марта), а от Читы получил впечатление «настоящего Востока» (31 марта). Иркутск его принимал равнодушно. Более подробно он описал один из литературных вечеров в Новониколаевске (письмо от 18 марта): «Вчера я испытал редкое для меня чувство: я как новичок волновался перед началом выступления. Надо сказать, что здесь ни один лектор и ни один концертант не мог собрать полную аудиторию. Ко мне собралось 700 человек и встретили меня рукоплесканиями. Это все новости для меня. Конечно, понять — ничего не поняли слушатели в моей „Любви и Смерти“, но слушали внимательно, как сказку, как грезу музыки. И это хорошо. Этих людей нужно понемногу приучать к Красоте. Смутно они всё же ее чувствуют».

В целом Сибирь, ее люди не вызвали особой симпатии Бальмонта, он писал, что Сибирь — не его страна. Но всё же считал поездку важной: «Сибирь должна быть мною увидена целиком, это будет настоящая новая страница моей жизни». Из писем жене видно, что там встречали его сдержаннее и холоднее, чем в южных городах, это его раздражало. К тому же он устал «жить на колесах», разъезжая по необъятным просторам Сибири. В письме из Иркутска (от 29 марта) он заявляет, что в Сибирь больше никогда не поедет, если только его туда не сошлют. Жителей временами находит «тупыми», «не дай бог с ними жить», «увянешь быстро». «И от природы здешней веет грустью», — добавляет он. О Байкале пишет: «Дорога живописная. Чувствуется мощь Байкала. И тоска в воздухе мне чудится везде. Тени замученных. И привезу отсюда ларец горьких слов». Во многом высказывания эти субъективны, навеяны однообразием, утомительностью поездки и выступлений, которые ему надоели, стали «нестерпимы, отвратны, постылы». Однако он продолжал фиксировать в письмах новые впечатления и встречи, а их было много, и они разнообразны.

Тридцатого марта, подъезжая к Чите, он пишет дочери Нине: «Здесь уже давно нет ничего русского. Ни в природе, ни в людях. Много бурят, киргизов, китайцев. И в природе, более суровой, чем у нас, нет той кроткой трогательности, которая пленяет в русской природе». В нескольких письмах Екатерине Алексеевне от 31 марта он делится впечатлениями о Чите: «Я наконец доехал до интересных мест, где всё уже говорит о настоящем Востоке — лица, одежды, краски неба. Катался за город, и закат был точно на японской картине»; «Вчера убедился, что здешняя публика стоит того, чтобы перед ней выступать… <…> Здесь публики меньше, но я чувствую настоящих людей».

В Чите к нему присоединилась Елена Цветковская, и они направились в Харбин. Это уже территория Китая, но Харбин был русским городом — центром Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД), построенной и обслуживаемой русскими. 6 апреля 1916 года Бальмонт пишет из Харбина: «Я радуюсь на новые впечатления Дальнего Востока — маленькие беглые услады глаз и души. Все китайцы, проходящие по улицам, похожи на изваяния, их лица — непроницаемые маски, и достаточно одного дня с ними, чтобы видеть, как непроходима пропасть между нами и ими, как различны должны быть у китайской и арийской расы все явления мироощущения, все понятия Красоты и Гармонии. Радостно забавны и японки, кошачья порода. Но здесь их еще мало. С другой стороны, я огорчен весьма малыми сборами. Не время сейчас выступлений, и слишком для этих людей мудрено то, что я даю. Это огорчительно и внутренне важно».

Дополнительные сведения о выступлениях в Харбине можно встретить в письме поэта Анне Николаевне Ивановой (Нюше) от 7 апреля: «Боже мой, до чего здешняя русская публика, бывшая на моем первом вечере в другой части города, глупа, пошла, груба и неотзывчива в сравнении с здешней еврейской публикой (речь идет о публике в Железнодорожном собрании, в центре города, где жили главным образом интеллигенция, коммерсанты, специалисты, служащие. — П. К., Н. М.). Который раз на этой планете Земля я убеждаюсь, что мне легче говорить по-родному с людьми иной расы и трудно и неприятно говорить с людьми моей расы, что я все-таки воистину люблю Россию и проникаюсь ненавистью к тем, кто не хочет ее любить».

Из Харбина Бальмонт выехал 9 апреля и вскоре прибыл во Владивосток — конечный пункт поездки. Из Владивостока выезжал для выступлений в Уссурийск и Хабаровск. Владивосток очаровал его морем, которое он любил, русским говором и приветливостью людей. О нем писали в местной газете «Дальняя окраина», печатали там его стихи, переводы с японского, а также стихи, ему посвященные. Встречался с замечательной семьей Янковских (Маргарита Михайловна Янковская, в девичестве Шевелева, — старая знакомая Бальмонта). «Она, как я узнал, много содействовала моей славе в Японии, — сообщал он в письме. — Ее приятель Моичи Ямагути — лучший в Японии знаток русского языка и литературы». Юрий Михайлович Янковский, ее муж, был известным ученым и предпринимателем в Приморье, владельцем процветающего имения Сидами, где вырастил огромное стадо благородных оленей. В этом «сказочном», по слову Бальмонта, имении он побывал, что известно из цитировавшегося выше письма А. Н. Ивановой.

Поэт известил жену в письме от 26 апреля о предстоящем отплытии в Японию. Там он пробыл две недели и 14 мая вернулся во Владивосток. Итог этого путешествия поэт подвел словами: «Японией пленен безмерно».

Цуруга, Йокогама, Камакура, Токио, Никко, Киото, Нара — таким в основном был его японский маршрут. «Я всегда испытывал по отношению к Японии предубеждение, — признавался поэт в письме от 19 мая 1916 года. — Оно было ошибочным… <…> Японцы именно один из немногих народов на земле, которые обладают особой, притягательной для меня силой. Воплощение трудолюбия, любви к земле, любви благоговейной к своей работе и к своей родине, внимательности изящной, деликатности безукоризненной… Что касается японской женщины, мне кажется, что любить ее — великое и высокое счастье, ибо она совершенство красоты, изящества, мягкости, ритма… <…> Японская природа — воздушная греза… <…> В Японии много того, что меня очаровало на Тонга, Самоа и Яве». Позднее Бальмонт написал ряд очерков о Японии, печатавшихся в российских газетах.

Через несколько дней, 21 мая, Бальмонт выехал в Петроград, куда прибыл в первых числах июня. Так завершилось его самое большое турне. Впечатления от Сибири не пропали бесследно: в 1935 году в США выйдет его сборник «Голубая подкова. Стихи о Сибири».

Три поездки по России показали Бальмонту, что его знают и помнят в родной стране, что он по-прежнему популярен. Большинство его выступлений, особенно чтение стихов, заканчивались успехом, что очень поддерживало поэта в то время, когда критика, следуя новой моде, отвернулась от него, а молодые поэты зачастую считали его поэзию устаревшей. Так что эти путешествия, кроме доходов, необходимых для жизни, приносили поэту и моральное удовлетворение.

Вскоре после возвращения Бальмонт приехал в Москву, а лето и начало осени провел в Ладыжине. К этому времени дом в Брюсовском переулке Александра Алексеевна Андреева продала, и Екатерина Алексеевна сняла квартиру в Большом Николопесковском переулке, дом 15. Там у Бальмонта была своя рабочая комната.

Этим же летом, 14 июня 1916 года, Бальмонт познакомился с Мариной Цветаевой, жившей по соседству в Борисоглебском переулке. Знакомство, затем переросшее в тесную дружбу, произошло благодаря поэту и переводчику Владимиру Нилендеру. В одном из писем Бальмонт дал ему такую характеристику: «В Нилендере нашел преданного друга, как Ал. Ал. Смирнов. Он переводчик Гераклита (полуполяк, полуангличанин). Он достал мне гору книг и достает еще оккультный материал». Некоторое время Нилендер консультировал поэта в его занятиях древнегреческим языком, а более всего был ему полезен как библиограф и библиофил.

В Ладыжине у Бальмонта сложился большой и разнообразный круг чтения. В одном из писем он просил жену привезти на дачу побольше книг, в частности, «Историю Израиля» и «Историю христианства» Ренана, «Историю России» С. М. Соловьева, всё, что можно достать о Японии и Китае: религия, мифы, поэзия. Но главное — поэт много и напряженно там работал, причем в разных направлениях, переходя от одного занятия к другому, — таков был стиль его работы. Сочинял стихи для будущей книги «Сонеты Солнца, Меда и Луны», писал очерки о Японии для газеты «Биржевые ведомости», изучал творчество Рабиндраната Тагора (полюбил за «Читру» и «Садовника») и написал предисловие к его книге, редактировал переводы Елены Цветковской и Елены Григорович (Рондинелли) «Египетских сказок», настойчиво переводил Руставели. Составил также книгу своих путевых очерков об Океании «От острова к острову» и договорился с М. В. Сабашниковым о ее издании.

Обо всем этом Бальмонт рассказывал в письмах Цветковской, которая находилась на даче в селе Образцове на Клязьме. По ее просьбе описал свой распорядок дня в Ладыжине (письмо от 14 сентября): «Он размеренно одинаков. Я встаю около 10-ти, ибо часто ночью просыпаюсь и утомляюсь этим. После кофе иду в малую прогулку с Нюшей или Машей (Полиевктовой. — П. К., Н. М.). От 11 до часу немного читаю и перевожу Руставели. Раза два за это время выбегаю на минутку в сад. Сажусь с газетами и письмами на лавочку, если есть солнце, мечтаю и курю. После завтрака чуть-чуть валяюсь, и снова малая прогулка. До 4-х опять Руставели. И после чая до 6-го часа он же. Затем до обеда пишу письма и читаю, когда в состоянии, а то в пустоте уходят миги. В половине 12-го искуряю в постели предсонные папиросы и уношусь мыслью в дали…»

Осенью и зимой поэт в основном жил в Петрограде, который казался ему чужим и холодным; Москва была ему милее. Жизнь «на две столицы» все больше представлялась Бальмонту ненужной, обременительной, хотя в Северной столице он не без успеха продолжал заниматься своими делами: писал сонеты, переводил Руставели, участвовал в литературных вечерах.

Так, 19 ноября 1916 года на вечере в университете поэт читал «Сонеты Солнца, Меда и Луны». Вечер он назвал «стихотворным радением», так как, помимо него, со стихами выступали многие молодые поэты, чье творчество он не одобрял. «Председательствовал Венгеров, — рассказывал Бальмонт о вечере в письме А. Н. Ивановой. — Он говорил обо мне как возродившем русскую поэзию <…> что я создал культ поэта и поэзии <…> что я vater, т. е. поэт-вещун, прорицатель. И пр. и пр. Я отвечал, отрекся от молодых поэтов».

Дважды — в октябре и ноябре — Бальмонт приезжал в Москву: по издательским делам и на вечер памяти А. Н. Скрябина, которому посвятил цикл из десяти сонетов «Преображение музыкой». «Вчера был скрябинский вечер, — пишет Бальмонт Цветковской 12 ноября 1916 года. — Красивый зал, избранная публика. Но я был холоден, и что-то мне помешало сказать то блестящее слово о Музыке, о котором я думал, идя на вечер. Я сказал лишь незначительную часть из него и прочел 10 сонетов о Музыке и, кроме того, „Рассвет“ и „Полдень“ (как пример музыкальных состояний природы). На слушателей, видимо, произвел глубокое впечатление. Особенно на музыкальную часть публики».

Основной творческий итог 1916 года: в московском издательстве К. Ф. Некрасова (племянника поэта Некрасова) вышла книга стихотворений «Ясень. Видение Древа», в издательство В. В. Пашуканиса сдана книга «Сонеты Солнца, Меда и Луны», а в издательство М. и С. Сабашниковых — книга «Надевший барсову шкуру». Обе эти книги выйдут в начале 1917 года.

Книга «Ясень. Видение Древа» была задумана Бальмонтом как своего рода «энциклопедия» собственного творчества. «Это самая благородная книга, которую я написал», — утверждал поэт в письме Е. Цветковской от 5 сентября 1915 года, а издателю К. Ф. Некрасову сообщал: «…она является завершающим звеном длинной цепи, возникшей ровно 25 лет назад в Ярославле».

В «Ясене» действительно представлены все основные мотивы, темы, идеи, образы предшествующего творчества поэта. Кроме того, в этой книге Бальмонт отказался от дробления на разделы, что дает эффект единого лирико-мифологического сюжета, воссоздающего панораму истории человеческой цивилизации от «утра вселенной» до апокалипсиса. Причем в развитии этого сюжета активно задействованы не только характерные для творчества поэта архаические поверья, древние мифы, христианские идеи, но и естественно-научные и философские концепции XIX–XX веков.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.