«Осадное положение»
«Осадное положение»
Двадцать второе июня 1941 года. Война.
Но она еще не пришла в Москву. Еще торгуют мороженым, и газировка, шипя, льется в стаканы. Еще женщины не сменили пестрые летние платья, а в ресторанах вспоминают с эстрады утомленное солнце.
Еще молодые лейтенанты, герои дня, сверкают начищенными голенищами, милиционеры не сняли белых гимнастерок. И все, в том числе мы, мальчишки, верим, что через месяц, не больше, наши войска возьмут Берлин. И никто не знает, что танки фон Бока идут на Москву, разметая все на своем пути, а летчики легиона «Кондор» прогревают моторы, чтобы атаковать наш город.
* * *
…А музыка все громче и трагичнее. В ней стоны поверженных воинов, треск пожаров, степной злой ветер, плач девы Февронии.
И, слушая ее, словно видишь поле брани и победителей в меховых малахаях на маленьких косматых лошадях, слышишь звуки молитв в лесных скитах и голос непоколебимой веры.
— Б-о-м!
Ударил колокол на дне озера. Это невидимый град Китеж зовет сыновей.
Он ушел под воду, чтобы не достаться победителям.
Старая легенда, положенная на музыку Римского-Корсакова. Опера, о которой сегодня редко вспоминают.
И мой город, в котором я вырос, тоже должен был уйти под воду. Горбатые переулки Сретенки, элегантные арбатские улочки, деревянное Замоскворечье и росистые Сокольники.
А Кремль предполагали взорвать.
* * *
«Солдаты!
Перед вами Москва. За два года войны все столицы континента склонились перед вами, вы прошли по улицам лучших городов. Вам осталась Москва. Заставьте ее склониться, покажите ей силу вашего оружия, пройдите по ее площадям. Москва — это конец войне. Москва — это отдых.
Вперед!
6 июля 1941 г. Берлин. Адольф Гитлер».
* * *
Несколько лет назад появился мерзкий анекдот, над которым весело смеялись весьма продвинутые молодые люди, по-своему трактующие отечественную историю:
«Ветеран с наградами на пиджаке пьет наше поганое пиво „Золотой колос“ и морщится.
— Хуже бы воевал, пил бы баварское, — говорит ему «конкретный» пацан».
Нет, никто не пил бы в Москве баварское пиво. К приказу от 6 июля 1941 года была приложена инструкция для командиров соединений группы армий «Центр». В ней черным по белому было написано, что необходимо вывезти из Москвы все оборудование заводов и фабрик. Кремль после парада победоносной армии уничтожить, а после использования города в оперативно-тактических целях взорвать шлюзы и затопить Москву.
На карте Европы должно было появиться новое огромное озеро.
Так что негде было бы пить баварское пиво продвинутым молодым людям.
* * *
Мы тогда были мальчишками, ничего не знали об этом и свято верили, что победим немцев.
Так оно и случилось.
Война, пришедшая в наши дома, еще не стала горем. Она только началась, и похоронки еще были в пути.
Для нас тот месяц стал временем познания.
Внезапно наш мальчишеский мир стал безграничным. Огромным и неведомым.
В июле 1941 года приехала бригада МПВО и снесла все заборы. Исчезли ведомые только нам лазы и щели, больше не существовало границы, которая четко делила на ребят с этого двора и того. Доски от заборов аккуратно складывали на полуторки и увозили на дровяные склады. Город готовился к военной зиме.
Ликвидировали не только заборы, но и приткнувшиеся к ним деревянные сарайчики, в которых у мужиков нашего дома стояли верстаки и лежали инструменты. Правда, хозяевам они больше не были нужны, они уже воевали.
А голубятни не тронули.
Высокий капитан, командовавший дружинниками МПВО, долго смотрел на курлыкающих голубей, а потом сказал:
— Пусть остаются, голубь птица нежная, ей дом нужен.
Москва готовилась к массированным авианалетам, деревянные заборы и сараи были отличной мишенью для зажигалок.
Начиная с того двора все дома в Кондратьевских переулках были деревянные, и с этим Штаб обороны ничего не мог поделать — таких домов во всем городе было много.
Но немцы старались бомбить центральную часть города, основательную и каменную.
* * *
Снесли заборы, и мы стали хозяевами целого города. Самым интересным для нас было, пока не хватились домашние, рвануть на улицу Горького посмотреть на постовых милиционеров с винтовками СВТ, помахать военным машинам, идущим к Белорусскому вокзалу, побежать вслед за марширующей колонной бойцов.
Много позже я слышал рассказы о немецких мотоциклистах в Химках и о том, что Москва была беззащитна, что немцы могли без боя дойти до Кремля, но не поверили и испугались ловушки.
Мало кто из живших в то время в Москве знал о плане обороны города. Мне повезло познакомиться с одним из командиров ОМСБОНа, полковником Орловым, одним из тех, кто готовил оборонительные рубежи в городе.
* * *
Мы сидим в его маленькой квартире в огромном «сталинском» доме на Садовом кольце. Зимой темнеет рано, в комнате полумрак, и тогда Михаил Федорович протягивает руку к письменному столу и нажимает кнопку. Загорается небольшая, искусно сделанная панорама — зимний вечерний лес, фигурки людей с автоматами, и вдруг возникает красный огонь взрыва. Возникает, гаснет и появляется вновь.
Это подарок полковнику от бойцов, с которыми он защищал Москву.
Я слушаю Орлова, и у меня появляется странное чувство причастности к его рассказу. Оно возникает потому, что все улицы, где создавались оборонительные рубежи подразделений НКВД, исхожены мною.
Там я провожал девушек, ходил на тренировки, ездил на трамвае. Гулял по ним, не зная, что именно здесь люди, с которыми я, кстати, был неплохо знаком, должны были отдать свою жизнь, чтобы я мог назначать свидания у памятника Пушкину.
Подразделения ОМСБОНа заняли позицию у стадиона «Динамо». Они перекрывали Ленинградское шоссе.
Бойцы дивизии Дзержинского организовали оборону в районе платформы «Первомайская». Им было поручено любой ценой остановить немецкие танки.
Наверно, мало кто знает, что Ваганьковское кладбище в октябре сорок первого стало опорным пунктом, перекрывая возможность прорыва к Красной Пресне.
А в самом центре Москвы Отдельная бригада особого назначения закрывала площади Маяковского и Пушкинскую.
Мне было не по себе слушать рассказ полковника Орлова.
Город, который я знал, как собственную квартиру, в котором я так много написал, город, без которого я не представляю себе жизни, — должен был быть разрушен танковыми орудиями, разбит тяжелой артиллерией.
Мне довелось увидеть последствия уличных боев в Калининграде, куда я приехал учиться через шесть лет после окончания войны.
Города не было, стояли отдельные дома и бесконечные кварталы развалин. Но, пробираясь сквозь развалины на танцы к Клубу рыбаков, я даже в страшном сне не мог представить, что мой город мог стать таким же.
* * *
Сорок первый. По улице Горького со стороны Ленинградского шоссе шли коровы. Их было много, они цокали копытами по брусчатке и отчаянно мычали. Одна подошла к тротуару и взяла теплыми губами у меня из рук кусок недоеденной булки.
Ввалившиеся бока обтягивали ребра, добрые несчастные коровьи глаза. Я их запомнил на всю жизнь. Как ни странно, именно эта несчастная корова стала для меня символом военного горя.
Вместе с коровами шли беженцы, казавшиеся нам тогда однообразной серой массой. А вместе с ними в город приходили страх и паника. Тем более что Москву готовили к эвакуации. На восток отправлялось оборудование крупных заводов, художественные ценности, бесчисленные архивы.
Двенадцатого октября 1941 года появилось совершенно секретное постановление ГКО №765 «Об охране Московской зоны»:
«В связи с приближением линии фронта к Москве и необходимости наведения жесткого порядка на тыловых участках фронта, прилегающих к территории Москвы, Государственный Комитет Обороны постановляет:
1. Поручить НКВД взять под особую охрану зону, прилегающую к Москве с запада и юга и по линии Калинин, Ржев, Можайск, Тула, Коломна, Кашира. Указанную зону разбить на семь секторов: Калининский, Волоколамский, Можайский, Малоярославский, Серпуховский, Коломенский, Каширский.
2. Начальником охраны Московской зоны обороны назначить заместителя народного комиссара внутренних дел СССР комиссара госбезопасности 3-го ранга тов. Серова…»
Позже генерал И.А. Серов описал несколько эпизодов, относящихся к тем суровым дням. Один из них, в авторской редакции, я привожу полностью:
«Ночью раза два поднимали меня по тревоге: „Немцы идут!“ В те времена страшно все боялись окружения. Дело доходило до того, что бросали оружие и сдавались без боя только от одной мысли об окружении. Но это было только в первое время.
Утром прилетел в Москву. Сразу вызвали и наркому. В кабинете у Берия был Щербаков.
Мне еще утром, когда я ехал с аэродрома, рассказали, что вчера в Москве началась паника. Распространили слух, что немцы вот-вот будут в Москве. Это пошло в связи с тем, что было принято решение ГКО об эвакуации ряда заводов в тыл страны. Некоторые директора, вместо того чтобы как следует организовать выезд рабочих и эвакуацию заводов, бросили все, погрузили семьи и стали уезжать из Москвы. На окраинах их хватали рабочие, выкидывали из машин и не пускали.
Когда я вошел в кабинет, Щербаков ходил красный и взволнованно говорил: «Ой, что будет!» Берия прикрикнул на него: «Перестань хныкать». Когда я поздоровался, они мне начали наперебой рассказывать то, что я уже знал. Я сказал об этом. «Тогда сейчас же поезжай на арт. завод в Мытищи, там на дворе собралось тысяч пять рабочих, зажали Устинова (министра вооружения) и не дают эвакуировать завод. Возьми с собой 2-3 автомашины солдат и пулеметы. Надо заставить эвакуировать завод». Я поехал. Подъезжая к заводу, я увидел, что толпа не только запрудила территорию завода, но вылилась за ворота. Там уже было не 5 тысяч, а тысяч 10, не меньше. Я с шутками стал пробираться сквозь толпу. Мне тоже рабочие отвечали шутками «пустите начальство». Добрался до центра, а затем вошел в дирекцию завода. Там был Устинов, директор завода Гонор и др. руководители завода. Поздоровались. Устинов грустный, заявил мне, что ничего не выйдет. Я говорю, пойдем к рабочим. Он: «Я уже был, не хотят слушать». Ну все же пошли. Пробрались к центру. Там на грузовой машине стояли ораторы и кричали: «Не дадим, не пустим!» и т.д. Мы с Устиновым забрались на машину. Я попросил слова. Спрашивают: «А кто ты такой?» Говорю: зам. наркома. Молчат. Начал говорить.
Вопрос: «А откуда ты будешь сам-то?» Говорю — вологодский. Спросили также и фамилию. Назвал. Кто-то крикнул: «Наш мытищинский!» Оказывается, на этом заводе были потомственные рабочие Серовы. Стал говорить, слушают. Когда дошел до эвакуации, то говорят: «Будем Москву оборонять и пушки делать. Разминируйте завод. Не сдадим Москвы». Разъясняю, что не следует рисковать. Никакого результата. Вижу, дело плохо. Перешел к другому варианту. Начал спрашивать о зарплате. Кричат: «Не выдали деньги за октябрь!» «Не подвозят хлеба!» — кричат другие». У меня мелькнула мысль, что если я сейчас организую подвоз хлеба и выдачу денег, тогда с территории завода можно будет всех вывести. Говорю: «Вы стойте здесь, а я пойду разговаривать с МГК о деньгах и хлебе». И действительно договорился с Щербаковым, что он сейчас же направит деньги и хлеб. Вообще говоря, довольно глупо получилось: денег рабочим не дали, хлеб не дают, а хотят эвакуировать. Пошел опять митинговать. Залез и говорю: «Сейчас привезут деньги и хлеб, идите занимать очередь около клуба (он стоял вне территории), там выдают деньги и хлеб». Раздались голоса: «Обманываешь, не пойдем».
Я спрыгнул с машины, подхватил под руки двух рабочих и говорю: «Пошли, первыми получите деньги и хлеб». Они пошли со мной, к нам присоединились еще, а некоторые кричат: «Не пойдем, обман!» Я на ходу говорю: «Стойте тут, мы все получим».
Одним словом, за нами постепенно вышли почти все рабочие, и действительно быстро подъехали с хлебом и началась раздача. Я выставил посты на всех воротах.
К вечеру завод очистили и оборудование вывезли, а рабочих с семьями следующим эшелоном. Я про себя подумал, рабочие хотят защищать свою Родину, столицу. Им надо было все разъяснить, они бы поняли, что для защиты Родины важнее организовать выпуск не в осажденном городе, а в тылу. Но этого не было сделано. Секр. обкома т. Щербаков растерялся, не сделал эту работу, вот и получилось недоразумение. Конечно, такие дела надо решать не солдатами и пулеметами.
Вечером я донес о событиях на Мытищинском заводе. Т. Сталин на моей записке написал «т. Щербакову — прочитайте записку. Было дело не так, как вы говорили». Щербаков на меня разозлился и долго помнил этот случай.
Вообще нужно сказать, что многие деятели растерялись, когда немец подошел к Москве. Правда, в предвоенный период была занята явно неправильная линия, когда мы всему народу внушали, что если на нас нападут, то будем бить врага на его территории.
Когда же эти иллюзии опрокинулись, то растерялись и, кстати сказать, долго не приходили в себя. Некоторые с большой скоростью мчались по сигналу тревоги в «бомбоубежище», которое мы прозвали братской могилой. Это были подвальные этажи 5-7-этажных домов. Конечно, если такой дом завалит бомбой, то оттуда вряд ли откопают, поэтому я сходил один раз и потом продолжал сидеть у себя в кабинете, когда бывал в Москве. Москвичи же, по моим наблюдениям, вели себя как настоящие патриоты. Все были собранные, подтянутые. В разговорах иногда только спрашивали «Как на фронте?» Находились и подлые трусы, особенно они себя проявили в трудные дни для Москвы октября 17-18 дня. Эти трусы из числа руководителей заводов бросили все и устремились в сторону г. Горького. В горкоме партии нашлись два идиота, которым было поручено отвезти в тыл партдокументы, а они вместо выполнения задания, сдали чемоданы с документами в багаж на ж/д станции, а сами подались в Куйбышев.
Положение под Москвой ужасное. Да и не только под Москвой, т.к. на других фронтах дело обстояло не лучше. 19 сентября нашими был оставлен Киев. 15 сентября немцы были уже под Ленинградом, пытаясь его окружить и взять с ходу или измором. 17 октября немцы заняли Брянск, 7 октября Вязьму. Проще говоря, весь Западный фронт, которым командовал генерал Павлов, быстро выдвинувшийся в Испании, потерял управление».
* * *
У кинотеатра «Смена» на трамвайной остановке комендантский патруль с трудом отбил у разъяренной толпы человека в потрепанной милицейской форме.
Это был латышский оперативник, пробравшийся в Москву через фронт. Он по-русски говорил, вполне естественно, с прибалтийским акцентом, и бдительные жители моего района приняли его за немецкого шпиона.
Слухи о них стихийно расползались по Москве, вызывая у одних повышенную бдительность, а у других панику.
Немцы действительно засылали в Москву большое количество агентуры. Они брали не качеством, а количеством.
Агенты во время бомбежек указывали ракетами цели. В бесконечных очередях у продуктовых магазинов распускали слухи, инспирировали беспорядки и погромы.
Среди них было немало уголовников, которых забрасывали в Москву для работы по «специальности» — грабить и воровать.
В сентябре сорок первого в МУР пришло сообщение, что в районе Сокольников и Марьиной Рощи объявились «попрыгунчики».
Подобную банду московские опера ликвидировали в восемнадцатом году, потом они появились в двадцать втором и нападали на подгулявших нэпманов.
Метод «попрыгунчиков» был достаточно остроумным. Ночью в глухом переулке одинокого прохожего внезапно окружают несколько фигур в белых балахонах. Они не двигаются, как все нормальные люди, а прыгают. К обуви эти умельцы прикрепляли мощные пружины.
МУРом в сорок первом году руководил старший майор Рудин. Он приказал в трехдневный срок ликвидировать возродившихся «попрыгунчиков».
Банда была замечена рядом с парком «Сокольники», потом в Черкизово и Марьиной Роще.
Было создано три опергруппы. Для конспирации военные и милицейские патрули были отозваны из зоны оперативно-розыскных мероприятий.
Несколько оперов должны были изображать припозднившихся прохожих, несущих тяжелые чемоданы.
Первые сутки ничего не дали. Опера-приманки матерно ругали оттянувшие руки чемоданы с кирпичами.
На второй день люди в белых балахонах перелезли через ограду Миусского кладбища и запрыгали навстречу оперу с чемоданом.
Он немедленно открыл огонь. Из засады выскочили милиционеры с ППШ и служебными собаками.
Двоих «попрыгунчиков» уложили на месте. Троих взяли.
На допросе они рассказали, что немецкая разведка, тщательно изучая уголовную историю Москвы, посчитала, что появление «попрыгунчиков» будет не просто уголовной акцией, а неким символом конца советской власти.
* * *
То время с особой четкостью показало, кто есть кто на самом деле.
Я расскажу историю обычного дворника, члена ОСОВИАХИМа, аккуратно платящего членские взносы МАПР, награжденного почетным знаком «Отличник коммунального хозяйства».
Он был не просто работником метлы и совка, но и верным помощником карательных органов. В октябре сорок первого он понял, что настало его время. Он начал ходить по квартирам.
— У тебя сын — большевик, — говорил он, — придут немцы, узнают, тебе не поздоровится. Давай ценности и продукты, тогда я буду молчать.
Однажды он пришел в квартиру военного и повел свой душевный разговор. Но жена командира была дама решительная и набила ему морду.
А тут брат военного пришел с дружком. Они работали в уголовном розыске НКВД. Она им все и рассказала.
Опера спустились в дворницкую, обыскали, нашли вещи и тетрадку, где были переписаны все жильцы с комментариями. После номеров квартир и фамилий стояли следующие разъяснения: жид, семья командира, сын большевик, дочь комсомолка и т.д.
За два дня до этого появилось постановление ГКО «О введении в Москве и пригородах осадного положения».
Пункт 4 гласил: «Нарушителей порядка немедленно привлекать к ответственности с передачей суду военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте».
Оперативники так и поступили. Вывели дворника во двор и расстреляли у арки.
* * *
Как много лет прошло с тех страшных дней. Но мне кажется, что это было только вчера.
И я беру старую пластинку Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже», ставлю на чудом уцелевшую радиолу, и комнату наполняет трагическая и мощная музыка.
— Б-о-м!
Разверзлись воды озера, и появляются кресты и колокольни не сдавшегося города…
…Самой счастливой минутой в моей жизни была та, когда тарелка репродуктора в нашей квартире передала сообщение «В последний час» о разгроме немцев под Москвой. А человеческая память устроена странно, она отметает все плохое и горькое, оставляя воспоминания о счастье и радости.
Словно вчера это было. Словно вчера.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.