— 1970 год, Казбек, "космический взлет" -

— 1970 год, Казбек, "космический взлет" -

Видимо, каждое желание, особенно сильное, хотя бы и подспудное, должно вызреть в глубине сознания, вылежаться, облечься в ясные одежды, получить более строгую форму и притаившись, ждать благоприятного стечения обстоятельств, которые, как известно, выше нас, с чем я не вполне согласен, так как считаю, что выше нас только небеса. Но я ждал именно этого стечения обстоятельств уже более десяти лет.

Еще один "юбилей всесоюзного значения" надвигался на страну, захватывая по пути все ступени советского иерархического общества — празднование 100-летнего юбилея со дня рождения Ленина. Опять выделялись средства для того, чтобы "достойно встретить знаменательную дату". "В ознаменование", мы "все, как один", должны были, и так далее… Видимо, перепало немного и городскому альпинистскому клубу и его функционеры в ответ на "заботу партии и правительства" придумали, как красиво потратить эти деньги — "ударить по бездорожью…." массовым восхождением на вершину Казбека. Я сегодня не могу точно вспомнить руководителей и организаторов этого восхождения, кажется, одним из них был Заслуженный тренер CCCР по альпинизму Георгий Кандинашвили.

Да, в сущности, какая разница в честь чего залезть на Казбек. Это же сбывалась давняя моя мечта — "голубая мечта идиота", по образному выражению Ильфа, — одолеть "пятитысячник", с которым были связаны еще и такие красивые легенды. Я уже имел некоторый предварительный опыт длительных походов в горах, знал, как мой организм ведет себя при больших нагрузках на высоте, правда, пока не подымался выше 3800 метров, находился в превосходной физической форме, был относительно свободен, хотя неожиданно для себя женился. Покорение Казбека стало бы красивым украшением этого удачного во всех отношениях года.

Итак, в начале июля меня завел в городской альпийский клуб все тот же Алик Маловичко, и меня включили в состав группы восхождения, в юбилейную "Академиаду". Так, по крайней мере, записано в выданном мне позже документе. Может быть, Академия наук тоже выделяла по своим профсоюзным или другим каналам финансы для этого "юбилейного" мероприятия.

Я взял отпуск и в середине июля в составе тбилисских участников восхождения прибыл для акклиматизации в подготовительный лагерь на плато "Саберце", на высоте около трех километров поблизости от знаменитой "Цминда-Самеба", монастыря Святой троицы. Сам же храм, выстроенный в Х111 веке на округлом, глубокого изумрудного цвета, травянистом холме, расположен на высоте немногим более двух тысяч метров, но видеть его мы могли только с некоторых точек плато, "с высоты полета орла".

Когда я добрался до лагеря, оказалось, что "Академиада" имеет международный статус, что в составе нашей группы восхождения около пятидесяти человек, есть команда из Болгарии, есть из Польши и приехало несколько американцев.

Через пять дней акклиматизации и тренировок, когда мы под руководством инструкторов освоили, по их мнению, способы передвижения по скалам, осыпям, научились правилам страховки, освоили технику перехода через трещины и скальные участки, в ясное и солнечное утро, 27 июля, мы всей нашей группой выступили в поход по маршруту восхождения через Чхерское ущелье.

К вершине Казбека поднимаются, в зависимости от сложности, по трем маршрутам. Массовые восхождения, когда в составе экспедиции всегда есть слабо подготовленные люди, совершаются с южных склонов через метеостанцию, по Гергетскому леднику, оставляя на траверсе, "слева по курсу", гору Спартак.

Этот путь впервые проделали более ста лет тому назад (в 1868 году) члены Альпийского клуба Великобритании во главе с Дугласом Фрешфильдом, опытным, несмотря на свои 23 года, альпинистом из Оксфорда, имеющего уже ряд восхождений в Альпах. Маршрут восхождения был разработан ими на основе первой "пятивёрстной" карты Кавказа, которую показал им Кутаисский губернатор, князь Левашов. Добравшись до Тифлиса, участники будущего восхождения смогли обсудить технические условия похода с автором этой карты, руководителем топографического ведомства Российской армии, генерал-лейтенантом Иозефом Хадзько., который предоставил в распоряжение гостей свои материалы.

Мы — рядовые участники восхождения, с дневным запасом еды, кошками, мазью против "ультрафиолета" и другой мелочью, а "столпы экспедиции", с необходимой для преодоления трещин или скальных участков техникой, и рацией в рюкзаках, уходили тропой вверх по склону травянистого гребня Квемо-мта к перевалу Гергети, к Гергетскому леднику, через верхнюю часть ущелья реки Чхери.

С гребня были хорошо видны Казбек и скальное кольцо его бокового кратера. Неужели это и есть Чертовы Скалы, место где был прикован Амирани? Грозно темнел массив скал между ледниками Гергетским и Абано, в котором находились знаменитые пещеры Бетлемского (Вифлеемского) монастыря.

Еще часа через два хода, постепенно набирая высоту, мы вышли к опасному, так предупреждали проводники, осыпающемуся склону большой крутизны. В полуденное время этот участок считается опасным для прохождения, но мы прошли этот участок гораздо раньше предполагаемого камнепада, солнце в эти ранние утренние часы лишь только скользило по крутым откосам и все было спокойно.

До Гергетского ледника по Чхерскому ущелью надо было пройти еще несколько километров и выйти на Кесисский перевал. Мы пересекли ледник в нижней его части, и по морене, через два часа подошли к метеостанции, расположенной на скальном основании. Мы уже поднялись на высоту около трех с половиной километров и вот, около двух часов пополудни, наконец, подошли к подтаивавшему на солнце грязно-серому языку ледника Гергети, самого большого в районе Казбека, длиной более 8 км, наползающего на здание метеостанции.

Место мне показалось мрачным, здесь, в метеостанции, на высоте 3700 метров, была запланирована стоянка, чтобы подогнать после нескольких часов хода амуницию, поесть и отдохнуть перед длительным, многочасовым восхождением. Мы расположились в здании метеостанции на отдых до 2-х часов ночи. Около трех часов ночи мы должны были выйти на заключительный этап в покорении Казбека.

Времени было много, самым нетерпеливым инструкторы предложили дополнительно "потренироваться" на подъеме к скальной пещере бывшего монастыря Бетлеми (Вифлеемский монастырь), к высоте около четырех тысяч метров.

От места своего лагеря, с плато, где пять дней шла подготовка к восхождению и где проходила акклиматизация, мы поднялись уже более чем на тысячу метров. Это уже было серьезной дополнительной нагрузкой, поэтому желающих было мало, так что решили оставить эту затею, хотя таинственная пещера на такой высоте манила. Кто-то из грузинских альпинистов, участников восхождения в группе Тбилисского университета, вспомнил и продекламировал для нас строки из поэмы "Отшельник" Ильи Чавчавадзе, а может быть, специально выучил к этому восхождению:

Пещеру вырубил монах…

Досель зовется "Вифлеемом"

Затвор, иссеченный во льдах.

Гора кончается откосом

И образует узкий грот.

Гнездом орлиным над утесом

Чернеет издали проход.

И грозно лязгая над бездной,

Лишь цепь ведет к подножью льда,

И только цепью той железной

Подняться сможете туда".

Железной цепи "у подножья льда" уже давно не было, и подняться туда было действительно нелегко, мы это сразу оценили. На этот подъем (и спуск) пришлось бы затратить не один час, так что решили оставить эту затею, хотя таинственная пещера на такой высоте манила. Но надо было хорошенько отдохнуть перед утомительной трассой, и было еще одно соображение, связанное с "байками" о горной болезни. У меня такого опыта пока не было, хотя здесь, на этой высоте, самочувствие было прекрасное, даже немного приподнятое, как после нескольких чашек крепкого кофе.

Вернувшись в здание метеостанции, мы основательно подкрепились, я лег в первой же подвернувшейся комнате прямо на пол, не раздеваясь, на свободное место, подстелив спальный мешок, и попытался немного подремать. До подъема можно было выспаться, но сон не шел. С наступлением темноты становилось холодно даже внутри помещения.

Я лежал в темноте, электрическое освещение отсутствовало, нарастало плохо понятное нервное возбуждение, захотелось выйти, выбраться из довольно грязноватой комнаты, уже заполненной лежащими на полу в разных позах участниками похода. Мое состояние напомнило мне "предстартовый мандраж", с которым за долгие годы в соревновательных марафонах научился справляться. Но было еще и радостно, что сбывалась моя старая, десятилетней давности, мечта о Казбеке, о "Скалах дракона", о месте, где "прикован Амирани". Все это увидеть самому — это "вам не хурма", как говорят в Тбилиси.

К полуночи стало ясно, что отлеживать бока более не имеет смысла. Видимо, и у других было похожее состояние, все зашевелились задолго до старта, глотнули — кто чашку чая, кто кофе из термоса, распределились "по связкам" по четыре человека, и выступили, как и было предусмотрено планом, ровно в 3 часа ночи, посвечивая на дорогу фонарями. Шли медленно и осторожно, грузинские проводники-альпинисты знали свое дело, хорошо ориентировались, и через час-другой, когда уже стало светать и чернота звездного неба стала по краю подкрашиваться пурпуром, прямо перед нами появилась темно-красная, круглая, сахарная голова горы Спартак, верхняя точка которой была только на 500 метров ниже вершины Казбека.

Мы совсем замедлили ход — зрелище было необыкновенное, так как купол Спартака стал на глазах менять свой цвет, как сталь, которую подвергают огню, являет взору непосвященного свои "цвета побежалости". Еще немного времени и осторожного движения в связках, и наша дорога по леднику заискрилась в местах свободных от снега разноцветными искрами, солнечные лучи, отраженные на изломах трещин стали слепить глаза через темные очки всеми цветами радуги.

Мы шли и шли, медленно, ровно, становилось все больше и больше света, вверх уходили склоны голубеющего льда, покрытые в отдельных местах слоем фирнового снега. Глубокие расселины во льду светились в глубине фиолетовым огнем, как газовые горелки.

Но мы шли и шли по Гергетскому леднику, растянувшись цепочкой на сотню метров, подбираясь к своей цели, останавливаясь на короткие передышки, все ближе и ближе к месту последнего "броска" на вершину.

Последняя смена направления нашего движения, "на север", к седловине Казбекского перевала между горой Спартак и суровым западным гребнем Казбека, преодолев который, мы остановились на часовый перевал. Погода радовала своим спокойствием, отсутствием ветра и прозрачностью воздуха, все виделось, как будто через увеличительное стекло, две башенки Казбека выступали из подо льда и снега, и казалось до них "рукой подать". Проводники объявили о том, что "остается всего лишь часов 5–6 хода", а уже было трудно идти со своим привычным ритмом дыхания горожанина из долины, высота еще далеко, до нее четыре километра — надо было как-то перестроиться, приспособиться к другой частоте вдохов и выдохов.

Отдых закончен, шоколад съеден, и мы спускаемся с перевала по снежному, ледовому склону. Новость для новичка — "бергшрунд" (глубокая трещина), проводники показывают, как его преодолевать. Дальше еще множество трещин, но узких, в глубину рекомендовано не заглядывать. Каждый час — обязательная остановка. Солнце высоко и белая скатерть фирнового снега словно окружает тебя со всех сторон, начинает постукивать в ушах собственный пульс.

Бескрайние, так мне видится, снежные поля ледника полностью покрывают южные отроги гребня, спускающегося от вершины Спартак к изломам горы Орцвери. Изредка из ледникового поля торчат выходы скальных гребней, движение цепи все замедляется. Мы выходим по плато между конусом горы Спартак и Казбеком. Не все справляются с дыханием, время от времени возникают остановки, и вся цепь вынужденно замирает. Еще несколько передышек для того, чтобы выровнять дыхание, но мы уже близко, на километровом подъеме к вершинам Казбека. Белая крутизна нарастает, словно опрокидывается на тебя, или хочет опрокинуть, сбросить согнувшиеся на подъеме фигурки вниз. Мы, как муравьи, попавшие в песчаную яму, карабкаемся по снежному склону исполина-кулуара между вершинами. Если здесь и прикован Амирани, ему никогда не выбраться из подземелья, как нам не преодолеть этот склон.

Снежный наст проваливается под ногами, снеговые пласты уезжают из под ног при каждом новом шаге, съезжают по склону, ускоряются внизу и, наконец, рассыпаются. Перестаешь думать о товарищах, вообще перестаешь размышлять, уже не пульс, а все сердце стучит в голове. "Пепел Клааса…", шаг, "пепел Клааса…" еще несколько шагов. Что это ко мне привязались эти строки? Связки рассредоточены на расстояния в несколько десятков метров, чтобы не зацепить одной другую при падении.

Начинается решающий штурм по крутому подъему с фирновым снегом, ледяными выходами из под него, приходится пустить в ход ледорубы для ступеней в натечном льду. В связке, конечно, не такой безнадежной кажется наша затея. Мы помогаем друг другу.

Еще несколько самых трудных часов, последние минуты длятся вечно, время остановилось. Я, как в замедленной съемке, буквально, переваливаюсь, как утопающий, через борт спасательной шлюпки, с последней ступени этой лестницы в небо, на самую верхнюю площадку, на стол горы. Еще немного усилий, я поднимаюсь сначала на четвереньки, потом встаю деревенеющей ногой на этот ледяной пятачок Казбека между его зубцами. Вот она — давняя цель моего движения вверх.

Меня подташнивает, я валюсь на снег или лед, мне уже все равно, и проваливаюсь в черную пропасть без памяти. Это меня настигла классическая "горная болезнь", гипоксия, с тошнотой, рвотой, резко возникшей головной болью и потерей интереса к дальнейшему действию. Видимо, так себя чувствуют в космосе впервые попавшие на орбиту космонавты.

Пока я спал, как в обмороке, подтянулись к часу дня и все остальные. Самое обидное было в том, что когда я открыл глаза, на вершину присело облако, и всяческая видимость исчезла. Несколько человек полезли на зубцы, возвышающиеся над ледовой площадкой горного великана. Я лежа, приподнявшись на локте, безучастно смотрел на их молодецкие выходки.

Было сыро, муторно и не интересно — не было видно не только Главного Кавказского хребта со всеми его вершинами, но и вообще ничего остального не было видно. Туман, серость, влага оседала на ресницы, брови, было холодно и не по себе. А уже надо было спускаться. Я с отвращением отвязал от ботинок ненавистные кошки и положил их в рюкзак, — уж вниз как-нибудь скачусь, — как — было безразлично.

Как только начался общий спуск, буквально через десяток минут движения и сотню метров спуска, я себя почувствовал другим человеком. Я отвязался от партнера по связке. Снова ослепительно засияло солнце прямо над нами. Голова прояснилась, захотелось есть, я вспомнил свое детское дворовое умение кататься на коньках с ледяных горок, зажал ледоруб между ног и за несколько минут съехал на ботинках метров на триста-четыреста вниз по заснеженному ледниковому полю, притормаживая ледорубом, гася скорость спуска. Из под каблуков разлетались ледяные искры. Далеко опередив всю команду, я остановился и стал ждать, радостно глотая воздух, которого все еще заметно нехватало.

Вернулась радость достигнутой цели и сознание того, что заветная мечта осуществилась, и хотя я понимал, что нарушил какие-то правила, мне было весело, все смешило меня и радовало своей чистотой и светом. Усталость улетучилась, было приятное состояние легкого опьянения. Я спускался с заоблачной выси, я побывал в стратосфере, я находился в космосе. Меня, казалось, ожидали внизу восхищенные моим подвигом неведомые мне поклонники и поклонницы.

Через полчаса и эта радость исчезла — "пятитысячники" мне не казались больше привлекательной целью, и эти минуты, когда все уже было позади, показались лучшими во всей альпинистской эпопее.

Мы шли от метеостанции на вершину Казбека около десяти часов, а назад проделали тот же путь часа за два или три, не более, точно не помню. Спустились вниз очень быстро и кроме небольшого приключения в зоне известного нашим проводникам камнепада, вспомнить было бы и не о чем. А тут, в пути мимо опасной осыпи, для разнообразия, а может быть, для моего посвящения в альпинисты, разбуженный нашим шумом, Амирани мне на прощание послал привет, и пришлось мне укрываться, чуть отпрыгнув с тропы в сторону, и пролежать несколько минут за громадным валуном, чтобы не попасть под такой же. Может быть, так как я не раз вспоминал закованного в цепи героя, он стал икать в подземелье или невзначай чихнул. Кусок скалы, величиной с микроавтобус, с грохотом сорвался с гребня, пронесся надо мной, как реактивный самолет, рассыпаясь на отдельные фрагменты, и полетел дальше в ущелье. Камнепад быстро окончился и мы, те кто пережидали за укрытиями, пошли дальше.

Не останавливаясь в метеостанции, делая короткие привалы, мы стали спускаться к разбитому на нижнем плато лагерю, где ждала нас настоящая еда, вино и поздравления друг друга с первым (для многих) "Пятитысячником" по имени Казбек. Что потом и было засвидетельствовано в специальной книжечке при вручении нам значка "Альпинист СССР". (Высота Казбека во всех справочниках разная — от 5033 метров до 5047 м).

Я недавно вычитал, что при одном из восхождений на Казбек, в 1950 году, приуроченному к "славной дате — 40 лет восхождению на Казбек С. М. Кирова", альпинисты поочередно несли 26-ти килограммовый бюст Кирова, чтобы установить его там и таким образом украсить Казбек. Почему именно 26 кг должен был весить этот бюст — наукой не установлено. Некоторым образом им повезло, наша альпиниада не проходила в год 70-летия "лучшего друга советских альпинистов", то-то бы помучились…

Хвала тебе Господи, что ты не лишил разума руководителей Тбилисского альпклуба, а то пришлось бы нам "поочередно" нести "дорогого нашего Ильича", а уж в его 100-летний юбилей потянул бы его бюст "на все сто".

А мне повезло, в том смысле, что удалось продолжить славные традиции белорусов в покорении Кавказа, так как первое документированное восхождение на вершины Кавказа совершил в 1852 году, это я узнал сравнительно недавно, скромный начальник триангуляционной службы, военный топограф, а позже и начальник штаба Кавказского корпуса, генерал-лейтенант Иозеф Хадзько (Иосиф Ходзько в русском написании).

На геодезической основе, созданной им полтораста лет тому назад в результате работ отряда военных топографов, которым он руководил, с 1847 года по 1863 год были составлены карты всего Кавказа и Закавказья для Генерального штаба России, по которым мы с Аликом Маловичко ходили раньше по горам Хевсуретии и Тушетии. Качество этих старинных карт мы проверили в своих походах и всегда удивлялись той точности. Кстати, генерал являлся еще и первовосходителем на гору Арарат в 1850 году (Паррот так и не дошел до вершины) во главе специально организованной им экспедиции. Из-за погодных условий ему пришлось даже прожить на горе в палатке, заваленной снегом, целую неделю. Мне на Арарате уже не хотелось побывать.

Из Интернета сегодня узнаю, что жизнь свою закончил наш земляк Хадзько в Тифлисе, здесь же похоронен на Петропавловском кладбище. Надо было бы отыскать это место в мой следующий приезд на мою вторую родину…

Я вернулся после "вознесения" в небо над Кавказом с каким-то другим ощущением себя, другим человеком, словно я стал яснее видеть или стал замечать то, на что и не обращал ранее внимания. Институт показался мне другим, какое-то другое в нем настроение, много новых людей, новых сотрудников, мало приятных лиц среди них. Или я не замечал чего-то в последнее время, слишком был занят своими делами, мыслями? Или так был ограничен сложившийся круг моих друзей в институте теми, с кем я уже десяток лет вместе делал "общее дело"? А новые люди заставили меня по-новому взглянуть на окружающую меня обстановку, которая перестала мне нравиться. Слишком много в институте появилось "шелухи". Стали ходить по коридорам какие-то странные личности — "пчеловоды-кибернетики", специалисты по новым видам продуктов питания, которые собирались "накормить все человечество", телепаты, йоги, жены и дети высокопоставленных чиновников, не имеющие никакого отношения ни к кибернетике, ни к науке в целом, ни к какой-либо другой положительной деятельности. Становилось немного не по себе. Институт терял на моих глазах свое направление и до того достаточно расплывчатое, но вектор движения всегда был направлен в "правильную сторону", так мне казалось. А тут я как будто увидел его в другом ракурсе, по другому освещенным. Мне многое перестало нравиться в "моем" институте, именно "моем" — по другому я и не мог воспринимать институт, где мы, в самом начале очень небольшой коллектив, все сделали своими руками за эти годы.

Я почувствовал себя на льдине оторвавшейся от айсберга, который стихия уносила все дальше. Не спасала и обычная мысль в такие моменты, что "все образуется". Мое положение было вроде бы стабильное, команда увеличивалась, дали дополнительные ставки моему подразделению, достраивалось новое, громадное здание Инститтута, в которое через несколько лет мы все должны были переехать. Но появилось чувство тревоги, почти все время подступающее ко мне. Я как-будто увидел во сне гибель всего нашего общего дела, на которое ушло четырнадцать лет.

Может быть, все дело было во мне самом, но что?

Алик Гачечиладзе со своими бесконечными идеями заняться новыми экспериментами, на этот раз с морскими животными, с построением дельфинария в Батуми и лечением рака новыми биологическими средствами, собирался переезжать в Поти, в место впадения Риони в Черное море, куда пришли много тысяч лет назад аргонавты на своей ладье. Он нашел деньги в нашем отечественном военно-морском ведомстве и стал вербовать сторонников на работы в новом отделении института. Мы в последнее время немного отошли друг от друга, хотя он мне был по-прежнему нужен. Я стал колебаться, но не видел в его затее научной рациональности, а романтика новых научных горизонтов стала ослабевать.

Жорка Селезнев уже давно был в Питере, оканчивал консерваторию и ждал распределения. Самые мои верные друзья исчезали вокруг меня поодиночке. "Уходят, уходят, уходят друзья, одни в никуда…" — да, как никогда остро, я чувствовал образовавшуюся вокруг пустоту. "Тылы обнажились", новые знакомые и родственники не становились необходимой мне поддержкой, наоборот, они были мне совершенно чужды по своим взглядам, привычкам. Или я был для них чужаком.

К концу года стало ясно, что надо что-то делать, браться за свои собственные дела, определять дальнейшую жизнь. Работа моей группы получила хорошую оценку и группа была преобразована в лабораторию N 8, без открытого наименования, так как основные работы проводились по закрытой тематике. Меня назначили без защиты кандидатской диссертации заведующим этой лабораторией, заработок увеличился. То есть работа шла нормально, договора заключались с солидными "конторами", как правило, имеющими закрытый характер, вроде Радиотехнического института академика Минца. Финансирование было открыто по нескольким темам, где я был научным руководителем, но все могло в любой момент застопориться, так как наш институт был в структуре Академии Наук, и все этапы прохождения по путям академической иерархии были в крайней степени "бюрократизированы" в советской науке. Это означало, что мне надо было обязательно форсировать защиту диссертации, "остепеняться", проходить процедуры выборов, голосования и тому подобных ритуалов "Ученого совета" академического института со всеми еще более многочисленными, но необходимыми техническими деталями.

Сегодня это смешно, но главная заминка для меня лично была в том, что у меня тогда не было собственной пишущей машинки, чтобы иметь возможность дома "накатать" основной текст диссертации. Далее еще надо было "пропустить" мою работу через "первый отдел", в силу ее секретности, что тоже было не просто — у меня такой почерк, какой бывает только у врачей, выписывающих рецепт, — наследственность проявляется, — через несколько дней уже не могу разобрать, что написал в своих "пронумерованных и прошнурованных" блокнотах, хранящихся у "секретчика".

Пишущая машинка в то время представляла почти недостижимую мечту. Советские пишущие машинки, как и все другие, связанные с точной механикой, механизмы, приборы и оборудование, обычно не работали, а если и работали, то недолго и их ремонт занимал больше времени, чем сама работа на них. Импортную машинку достать было невозможно. Кроме того, с точки зрения вездесущих "органов", машинки являлись "средством размножения антисоветской литературы", что было истинной правдой. Перепечатанные с помощью пишущей машинки на папиросной бумаге, чтобы можно было одновременно сделать как можно больше копий, разные "самиздатовские" материалы, были в домашних библиотеках у всех порядочных людей. Материалы были разные — от статьи Амальрика "Доживет ли Советский Союз до 1984 года" до стихов Пастернака, запрещенных после получения им Нобелевской премии. Поэтому машинки на работе были под строгим контролем 1-го отдела, а в воскресные и праздничные дни закрывались во всех комнатах лично начальником первого отдела, каким-нибудь "заслуженным чекистом" на пенсии, и двери опечатывались, так что взять, например, свою лабораторную машинку на выходные домой я не мог. Как всегда, выручили друзья — Алик мне отдал на время свою "Оптиму".

Своего материала было у меня много, все-таки за последние годы я немало сделал, попал в серьезные "спецотчеты" (например, Эскизный проект по системе ЛК — "Лунник"), получил несколько авторских свидетельств, к сожалению, тоже по закрытой тематике, что определяло выбор стратегии будущей защиты.

Конечно, работы по "Луннику", или по программе Л-1 (облет Луны) в СССР уже несколько лет были свернуты, потеряли экономическую поддержку, а политически были не интересны руководству, после нескольких запусков на Луну американских экипажей. Однако, в нашей стране никто, кроме узкого круг лиц, не знал ни о нашем отставании, ни об успехах США. Весь мир, кроме СССР, видел телевизионные репортажи запуска, полета и высадку на Луну американских астронавтов. В нашей стране телевизионные записи этого исторического события демонстрировались для узкого круга лиц, имеющих допуск к секретным работам.

Я в эти дни находился в командировке в ЦНИИ-45, где к просмотру видеофильма о полете "Аполлона-11" были допущены только руководители подразделений, обычно в чине полковника, не ниже. Обсуждение "полета на Луну", как и книга Солженицина "Раковый корпус", проходило по-прежнему на кухнях в Советской стране. Пресса, радио и телевидение СССР глухо молчало, советский человек не должен был видеть, как Армстронг ступил на Луну, и не должен был слышать, что он сказал при этом. Уж все постарались, чтобы "большой шаг человечества" не смущал слабые умы нашего гражданина в его эйфории "космическими достижениями родины".

В стране до этих пор по-прежнему гордились первым "запуском советского человека в космос", но практически никто не знал о том, что уже через три недели после Гагарина в космосе побывал американский астронавт Шепард, и еще через два месяца с небольшим — астронавт Гриссом.

К концу 60-х мы безнадежно, а если честно сказать, то навсегда, отстали в этой гонке. Достаточно знать, что к "лунному" полету "Аполлона-11" астронавты США дважды облетели Луну и более двух месяцев провели в космических полетах разной сложности и назначения, работая на перспективу завоевания Луны.

14 раз стартовали американские корабли в космос за три последних года до полета на Луну и только четыре раза — советские. В 1966 году не было выполнено ни одного космического старта в СССР. В 1967 только один, который завершился трагически — гибелью космонавта Комарова. В 1969 слетал на трое суток в космос полковник Георгий Береговой, ставший через три дня после полета на КК "Союз-3" генералом, а еще через день дважды Героем Советского Союза. Хотя нам было известно, что программа полета фактически сорвалась, так как основную задачу полёта — стыковку с беспилотным КК "Союз-2", выполнить не удалось. Вся программа ручного пилотирования и стыковки была провалена, а вскоре и свернута. А в это же время космический корабль "Аполлон-8" с тремя астронавтами на борту сделал 10 оборотов вокруг Луны и благополучно вернулся на Землю.

Но нет худа, без добра — тысячи гражданских специалистов, привлеченные военными к проектам в ракетно-космической отрасли, все же смогли отдышаться за эти несколько провальных лет и реализовать, как и я, свой труд хотя бы в виде диссертаций.

Я думаю, что финансовый счет для реализации советской программы шел на многие миллиарды, советская власть денег не считала, раз денежный вал докатился и до Грузии и до нашего института. Печататься в открытой прессе, в журналах или даже специальных выпусках в ближайшие годы мы из-за секретности работ не могли. Но дорога для защиты диссертации мне была открыта всеми перечисленными обстоятельствами. У меня было и некое преимущество перед другими — документированное участие в важнейших на то время проектах, притом, что я "служил" в академическом институте, то есть у меня была возможность "маневра".

Для того чтобы без заминки летать в командировки, я взялся за работу, предложенную Радиотехническим институтом академика Минца, от этого института работа курировалась Виктором Слока, будущим директором РТИ. Мне надо было как-то показать возможность использования своих волоконно-оптических элементов в опытных узлах перспективных радиолокационных систем, что я благополучно и сделал. Заодно получил небольшое финансирование от предприятия "Прогресс" в Куйбышеве по разделу своей работы, в которой астро-навигационные датчики предлагались для наведения космических аппаратов по звездному небу.

А тут еще и повезло — немного приболел гриппом и смог почти две недели перед новым 1971 годом провести дома. Болеть на Новый год и на свой день рождения было у меня непременным правилом, хорошо еще, что ангины прошли навсегда, как мне и "завещала" тетя Рита, благословляя меня на отъезд в Тбилиси. Легкий грипп мне даже нравился своим состоянием, возможностью передохнуть и поваляться с книгами в постели. Привычка все печатать самому на работе и не быть обязанным машинисткам пригодилась, я погрузился в материал, в черновики, которые я вопреки правилам "первого отдела" хранил дома, и к своему дню рождения половину текста диссертационной работы уже мог "пощупать". Работалось легко, это была, в основном, компиляция из своих собственных старых работ, "спецотчетов", авторских свидетельств.

Прикинул — сколько понадобиться времени на всю работу — получилось, что за пару месяцев смогу сделать все. Разве что без иллюстраций, чертежей, и пояснительных выкладок. Кто-то подсказал, что надо заранее договориться о сдаче кандидатского минимума и попасть в план по защитам в какой-нибудь приличный совет, с подходящей специальностью. Надо было "брать за бока" шефа с его научными и просто дружескими связями, умением расположить к себе людей. К тому же он стал член-корреспондентом Академии наук, а мне нужна была "крыша", как говорят сегодня.

Вот тут и пригодилось мое знакомство с Олегом Александровичем Чембровским, начальником отдела в НИИ-2 Министерства обороны в Калинине, где я несколько лет проработал. В ближайший приезд его в Тбилиси я с ним договорился о том, где защищаться, о технической стороне защиты, о разных мелочах, сыгравших очень важную роль впоследствии. "Шеф" сделал пару необходимых звонков в Москву, Оказалось, что "ОАЧ" является членом Совета по защитам в ЦНИИ-45, он тогда еще "по старинке", или по каким-нибудь другим соображениям назывался "Вычислительным центром" (ВЦ), что там есть специальность "техническая кибернетика", что поскольку я несколько лет работал в НИИ-2, с которым этот, так называемый, "ВЦ" связан, проблем с прохождением моей работы через ученый совет "Сорок пятого" не будет. Если, конечно, работа выдержит уровень совета по защитам.

А самому пришлось форсировать оформление работы по требованиям 1-го отдела нашего института и не один раз съездить для переговоров в Москву и город Бабушкин. Надо еще было заручиться поддержкой какой-нибудь, близкой по профилю, академической организации, какую мне быстро нашел мой шеф.

Это был Институт проблем управления (ИПУ) АН СССР, в котором, кроме всего прочего, заместителем директора был Ивери Варламович Прангишвили. Понятно, что протеже директора Института кибернетики АН ГрССР Чавчанидзе было оказано всяческое содействие. Прангишвили направил меня в отдел академика Петрова Бориса Николаевича, к этому времени Преседателя Совета Интеркосмос, в лабораторию, где тема моей диссертации без усилий встраивалась в поток работ всего подразделения, а руководитель этой лаборатории давно знал О. А. Чембровского

Круг поисков замкнулся, дело было только за мной.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.