Сокращение, сделанное в первом издании
Сокращение, сделанное в первом издании
Начав розыск, идя по адресам, где жил и работал в Москве Михаил Шолохов в 1914–1916 годах, 1922–1927 годах, я надеялся найти документы, автографы писателя.
Уверен был, что многое хранится в московских квартирах, где бывал в молодости писатель. Так оно и оказалось.
В конце 1983 года после поисков, осложнявшихся тем, что жена шолоховского друга Василия Кудашева оставила при замужестве девичью фамилию, я попал в одном из новых районов Москвы в дом, где жили вдова писателя – Матильда Емельяновна и его дочь.
К моему приходу на столе лежали старые фотографии, сделанные в московских ателье, куда захаживали в молодости не раз Михаил Шолохов и Василий Кудашев, благо, ходить далеко им не требовалось. Кудашев, как уже упоминалось, жил в самом центре Москвы, в проезде Художественного театра, ныне Камергерском переулке.
Переписал в тот день я к себе в тетрадь строки автографа Шолохова, его открытку на фронт, не отправленную осенью 1941 года, поскольку посылать было поздно… Рассказала мне Матильда Емельяновна, как познакомились писатели, как Михаил Шолохов приходил прощаться перед отправкой на фронт, как исчезли из кабинета мужа письма Шолохова, унесенные в дни войны квартировавшим временно неким полковником.
Одним словом, все шло как обычно. Матильда Емельяновна вспоминала, я записывал. Через час или два нашей беседы, когда все было переговорено, просмотрено, переписано, я возьми да и спроси:
– А нет ли у вас еще каких-нибудь бумаг, связанных с жизнью Шолохова? – Спросил так, на всякий случай, как, возможно, спросил бы любой, окажись в гостях у доброжелательной хозяйки, соприкасавшейся с великим писателем.
Случай-то оказался счастливый. Встала молча Матильда Емельяновна, прошла в другую комнату и вскоре вернулась с двумя толстыми папками.
– Что это? – спрашиваю, подумав про себя, что, наверно, это рукопись романа Василия Кудашева «Последние мужики», вышедшего в предвоенные годы.
– «Тихий Дон», – отвечает хозяйка и кладет на стол папки.
Виду не подаю, что удивлен, рад, волнуюсь, что поражен таким поворотом дела. Вообще не волнуюсь, ничего не ощущаю, заглохли все чувства, какие могут настигнуть и помешать работе в такое мгновение, которое бывает в жизни, по-видимому, один раз.
– А вы слышали, что говорят и пишут там? – махнул я головой в сторону, дав понять, что эта сторона – Запад, где сочиняют монографии, вроде «Стремени «Тихого Дона»»…
– Слышала. Да мало ли что о нем писали и говорили, ерунду всякую несут.
– Эти бумаги попали к вам, когда Шолохов уходил на фронт?
– Нет, намного раньше, когда он приезжал в Москву в 1929 году, доказывал, что написал роман сам.
– Как же случилось, что рукописи остались в Москве, в ваших руках?
– Михаил Александрович пришел к Кудашеву с этими рукописями и сказал: «Оставь у себя». Я у него спрашивала не раз, что мне с ними делать, Шолохов ответил: «Распорядись сама»…
– Может быть, отдать шолоховедам? – сказала я.
– Какие там шолоховеды! – махнул рукой Михаил Александрович. – Придет время, отдай в надежные руки…
– Это самая ранняя рукопись, с которой печатался роман машинисткой, – говорит Матильда Емельяновна с некоторым сожалением, – у него были и другие, Шолохов несколько раз переписывал «Тихий Дон».
– Было ли где-нибудь упоминание об этих рукописях?
– Было!
– Где?
– В Москве.
– Не может этого быть!
На столе появляется объемистый сборник, выходивший в Москве под названием «Строка, оборванная пулей». Среди многих очерков о погибших на войне московских литераторах есть подборка материалов о Василии Кудашеве: воспоминания друзей, библиография его произведений, письма.
Читаю короткое письмо (точнее, выдержку из него) Василия Кудашева, доставленное в Москву осенью 1941 года, когда писатель, ушедший на фронт ополченцем, солдатом, получил новое назначение – в редакцию армейской газеты.
«Работа по душе, и главное, многое придется увидеть в этой величайшей войне…»
Еще одно письмо Василия Кудашева на 304 странице сборника, датированное 9 августа 1941 года. Вот оно:
«Жив, здоров. Пишу тебе наскоро, но главное. Если Михаил в Москве – проси его немедленно вызвать меня через Политуправление на несколько дней. Мне необходимо сдать ему оригинал рукописи «Тихого Дона» (выделено мною. – Л.К.). Если Михаила нет в Москве – пиши ему срочно в Вешенскую…».
Прочел и глазам своим не поверил.
Еще раз прочел.
Каждый может эти слова прочитать, сборник, изданный «Московским рабочим», есть во многих библиотеках.
Да, видно, невнимательно мы читаем и редактируем, иначе давно бы постучались в квартиру, где шестьдесят лет хранится в Москве рукопись «Тихого Дона».
– Знает ли кто-нибудь о рукописях, работал ли с ними кто из литературоведов?
– Да, – вспоминает Матильда Емельяновна, – лет так двадцать тому назад бывал у нас дома один аспирант, писал что-то, кажется, даже диссертацию, часами просиживал над рукописями. Мы жили тогда в проезде Художественного театра. Фамилию его я не помню, кажется, он приезжал в Москву из Смоленска. Просил меня никому рукописи не показывать, говорил, что тут материала на десять докторских диссертаций. Но сам, кажется, ничего не написал, исчез куда-то, умер, наверное.
– Что вы собираетесь делать с рукописями?
– Беречь буду, как память о Шолохове и Кудашеве. Когда объявлялась воздушная тревога, я брала рукописи и уносила в бомбоубежище, спускалась возле нашего дома в метро. Придет время – распоряжусь, как велел Шолохов.
Вот так мы поговорили.
Так были сбережены рукописи «Тихого Дона». В дом, где они хранились, к счастью, бомба фугасная не влетела. Хотя могла, потому что рядом с проездом Художественного театра находится Центральный телеграф, бомбившийся в часы налетов.
После чаепития я, наконец, смог впервые раскрыть папки. Листы заполнены с обеих сторон разными чернилами, попадаются карандашные записи. Почерк четкий, красивый, предельно разборчивый с тщательно проставленными знаками препинания, абсолютно грамотный, автор сочинял, не забывая о запятых.
Вот тебе и четыре класса гимназии…
Листы удлиненные, несколько иного формата, чем современные. Бумага черновиков менее плотная, желтоватая. Бумага беловиков – плотная, светлая, высокого качества.
Каждая часть, каждый вариант имеет свою нумерацию. Поэтому сразу не определишь, сколько листов в двух папках. На глаз определяю, что листов так тысяча!
Что делать? Не будешь в гостях проводить текстологический анализ, читать рукописные страницы… Смотрю на первую строку. Знакомые слова о мелеховском дворе на краю хутора. На полях разные приписки автора синими карандашами. Правка чернилами и цветным карандашом. На первом листе дата – 15 ноября 1926 года. Встречаются другие даты на многих листах…
В одной папке рукопись первой и второй частей «Тихого Дона», черновики и беловики. Первая часть переписывалась трижды. Листаю первый вариант, он без эпиграфов. Второй вариант – с эпиграфами. Третий вариант – беловик. Сличил первую страницу этой рукописи с первой страницей книги – тексты идентичны.
В другой папке, более объемистой – третья, четвертая и пятая части. Среди бумаг попадаются листы совсем черные, с множеством поправок. На титульных листах Михаил Шолохов писал крупными буквами: ««Тихий Дон», роман». И обозначал часть.
Что еще можно было успеть сделать в моем положении? Просчитал строки и знаки в листе. Строк свыше пятидесяти. Знаков – сорок.
Сохранились листы с текстом романа, написанные рукой помощников писателя. Это беловики. Есть беловики, переписанные автором.
Вот так подержал я, примерно час, нетленные рукописи «Тихого Дона», посмотрел на них, понимая, как их не хватает миру. И вернул в надежные руки хозяйки. По-моему, она совершила подвиг, сохранив миру «Тихий Дон». Матильда Емельяновна завязала тесемки папок, обычных канцелярских, и унесла потихоньку в другую комнату, туда, где они покоятся.
Вскоре после нашей первой встречи скончался Михаил Александрович Шолохов. Забыл ли он, кому отдал рукописи двух книг «Тихого Дона»? Нет, конечно, не забыл. Феноменальная память Шолохова служила ему безотказно до последних дней. За несколько месяцев до смерти я обратился к нему с вопросами, которые передала в больницу дочь писателя Мария Михайловна. Отец ответил ей, назвав точно (в том числе давно переименованные) московские переулки, где он жил в 1914 году, семьдесят лет назад. Не забыл!
Вспоминал ли писатель о своем архиве, оставленном у друга? Вспоминал, конечно, но никому, ни родным, ни тем более литературоведам, ни друзьям-писателям – не поведал свою тайну.
– Почему?
Я долго размышлял, по какой причине писатель принял именно такое решение. Думаю, что предоставлять рукописи нобелевскому комитету, группе профессора Г. Хетсо или любой другой организации, решавшей вопрос об авторстве, он считал для себя унизительным. Почему не распорядился передать рукописи в архив, а предпочел, чтобы они находились в квартире, на попечении двух женщин?
По-моему, объяснение есть. Именно потому, что рукописи находились в руках этих женщин, жены погибшего друга и его дочери, он и распорядился так, как мы теперь знаем, своим бесценным даром. Я убежден: таким образом он хотел обеспечить будущее семьи погибшего друга.
Читая воспоминания бывших фронтовиков, вернувшихся с войны, не раз приходилось встречать признание (которое можно даже назвать навязчивым) в чувстве вины перед теми, кто не вернулся. При встречах с родителями погибших друзей даже тем, кто пришел с фронта инвалидом, с тяжелыми ранами, становилось выжившим не по себе. Это возникающее подсознательное чувство вины заставляло прекращать такие встречи, хотя никаких, казалось бы, причин для отчужденности не должно было возникать.
Бывший фронтовик поэт Александр Твардовский испытал это чувство вины сполна и выразил его в замечательном стихотворении спустя двадцать лет после Победы.
Я знаю никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они – кто старше, кто моложе —
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, —
Речь не о том, но все же, все же, все же…
Об этом чувстве фронтовиков прозой написал Михаил Колосов:
«Я всю жизнь послевоенную хожу под гнетом вины, которую испытываю от того, что выжил в войну, тогда как другие, шедшие рядом со мной в атаку, погибли. Их много погибло, а я остался, отделался лишь двумя ранениями за всю войну. Виноват ли я в том, что первая мина лишь осколком попала в меня, а второй раз – немецкий снайпер оказался не совсем точен – пуля прошла всего в двух сантиметрах от сердца? Я выиграл жизнь по трамвайному билету, тем не менее, чувствую вину».
Подобное чувство по отношению к не вернувшимся и к своему погибшему другу Василию Кудашеву, по-видимому, испытывал и бывший фронтовик Михаил Шолохов. Пуля и снаряд, бомба и мина его не тронули, хотя себя он не берег, попадал под обстрелы, бомбежки, не отсиживался в штабах, стремился на передовую, в окопы, чтобы поговорить по душам с солдатами, увидеть их в бою.
Но при всем при том корреспондента газеты «Правда» Михаила Шолохова, чьи сочинения фронтовики изучали в школе, такого писателя, который, будучи молодым, как Твардовский, считался классиком, старались уберечь от опасности в самых трудных условиях.
Возможно, этим усиливалось «чувство вины» Твардовского и Шолохова, которых народ берег так, как не мог сберечь всех других писателей, рядовых, павших на полях сражений, как солдаты.
Был среди них и Василий Кудашев, самый давний, самый близкий сверстник Михаила Шолохова.
Просьбу друга Шолохов не исполнил (с такой настоятельной просьбой Кудашев обращался в письмах с фронта к жене несколько раз. Об этом стало известно после того, как вместе с рукописями романа в ИМЛИ попал архив В. М. Кудашева. Прим. К третьему изданию. – Ред.).
В письме Матильды Емельяновны от 26 апреля 1986 года мне по этому поводу есть такие слова:
«Кстати, Кудашева не вызвал Шолохов в Москву. Ему не хотелось хлопотать, как сказал он мне, потому что он уже кому-то помог, и ему неудобно было повторять хлопоты. А по-честному, был занят другим, многим известно чем.
Этот поступок был коварным в судьбе Кудашева. Сам же Шолохов потом плакал, что потерял лучшего друга. Мне это очень больно.
В другом случае, когда я напомнила ему в 50 – 60-е годы, что у нас черновики, так он махнул рукой:
– А…
– Куда же их девать?
– Куда хочешь, распоряжайся сама…».
Вот поэтому не поднялась у писателя рука забрать рукопись у жены погибшего друга. Михаил Шолохов знал цену своим автографам. Попавшими к нему после войны страницами «Тихого Дона», теми, что вернул ему безымянный офицер-танкист, он распорядился, передав в архив Пушкинского Дома в Ленинграде.
Мог, конечно, распорядиться точно таким образом и с рукописями, которые хранились в семье Кудашева. Писатель, конечно, о них не забыл. В свою очередь, М. Е. Кудашева напоминала автору о его рукописях, более того, дала в печать письма мужа, где об оригиналах «Тихого Дона» говорится прямо и однозначно. Убежден: Михаил Шолохов подарил рукопись романа жене и дочери Василия Кудашева.
В этом поступке видится еще одна черта удивительного, не разгаданного современниками характера писателя.
Так или иначе, решение Михаила Шолохова, как видим, оказалось счастливым. Увези он в конце двадцатых годов бумаги на Дон, положи их в злополучный ящик, брошенный милицией на произвол судьбы в дни прорыва германских дивизий к Волге и Дону, разделили и эти бы оригиналы судьбу тех, что пропали бесследно.
А так рукописи двух книг «Тихого Дона» не испепелил огонь войны.
Поэтому передо мной в дверях московской квартиры стоит вдова писателя Кудашева с двумя толстыми папками, перевязанными тесемками и говорит:
– Вот она, рукопись. Вот она!
В это мгновение мне ясно представилось, как давним днем московской весны в маленькой квартирке молодого писателя появился такой же молодой, с копной густых кудрявых волос, невысокого роста, красивый Мастер. Не долго думая, царственным жестом он протянул другу тяжелую рукопись, даже не представляя, как много выдумают лишнего люди про эти самые листы, от которых он так тогда, в дни травли 1929 года, избавился, как от опостылевшего и надоевшего.
Кто-то, может быть, увидит в этом поступке наитие, какое-то предвидение, мистическое действо, позволившее спасти рукописи.
Пусть будет так.
Как бы там ни было – рукописи не горят. Во всяком случае, к «Тихому Дону» истина эта вполне оказалась применима.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.