Первая Воркута
Первая Воркута
1.
Теперь мне предстояли новые испытания — нужно было добраться в лагерь. Название города, упомянутого в постановлении, мне ничего не говорило. Что такое Воркута выяснилось через несколько недель трудного переезда в «столыпинском» вагоне.
Кроме меня, постановления ОСО были вручены еще многим десяткам заключенных. К Бутырскому «вокзалу» подали несколько «воронков», чтобы перебросить осужденных к месту посадки. Как правило «столыпинские» вагоны находились вдали от вокзалов. Делали это по разным соображениям. Были возможны непредвиденные эксцессы, не исключалась возможность побега и применения оружия. Была необходимость скрывать от населения сами факты перебросок, численность и другие подробности. Но это не всегда удавалось, только в поздние часы ночи заключенные остаются вне поля зрения людей. В другое время народ все видел, слышал, понимал.
Этап сам по себе представлял картину неприятную. Конвой с автоматами, иногда с собаками, воспринимается по-разному. Одни в арестантах видят опасных преступников, другие сочувствуют им, считая их невинно пострадавшими.
Сопровождающие этапников конвоиры наводили на грустные размышления. У меня сложилось мнение, что солдаты внутренних войск (их по цвету погон называли «краснопогонниками»), пройдя через особый отбор, получали соответствующую службе подготовку, после которой добрых чувств и человеческого отношения к осужденным оставалось совсем немного. Так требовал режим.
Машина недолго плутала на путях. Вскоре она остановилась. Потом распахнулись двери, и стоявшие у выхода стали выпрыгивать на снег. Разгрузились быстро. По команде «на колени» группа опустилась на снег. Конвойные окружили сидящих для острастки предупредили: «Шаг вправо-влево — считается побег, конвой стреляет без предупреждения».
Что-то задерживало посадку. Автоматчики в полушубках и валенках чувствовали себя хорошо. У меня однако мерзли ноги. Наконец началась посадка. Через цепочку конвоиров мы, зэки, поднимаемся в вагоны.
Это было первое знакомство с вагон-заком. Когда в купе затолкали последнего человека, конвоир захлопнул дверь, и стало ясно, что мы в металлической клетке. По размерам и конструкциям она ничем не отличалась от обычного купе пассажирского вагона старого образца. В глухой стене напротив входа маленькое оконце, через которое в зимнее время ничего нельзя увидеть, оно покрыто толстой коркой льда. Внизу две лавки-визави для сидения, выше, как в обычном вагоне, две полки для лежащих, с третьей откидывающейся в середине, она позволяла сооружать на втором этаже что-то похожее на нары. И, наконец, под самым потолком, еще две узкие для багажа, но используемые для перевозки людей. В рассчитанное на четырех пассажиров купе натолкали семнадцать человек. Разместились все просто — десять человек сидя устроились на двух нижних (по пяти с каждой стороны), на второй развернутой полке-нарах лежачее положение заняли пять человек и последние двое на багажных, у самого потолка. Столько же, вероятно, было и в купе рядом.
Коридор хорошо просматривается, в нем постоянно маячит фигура часового. Слышны разговоры в соседних купе.
Досадно, что не осталось никаких дорожных записей, передающих достоверность пережитого. Кроме нескольких человек, которых я знал по своей камере, — Васи Смирнова; старшего лейтенанта Жоры Чернышева, тихого, скромного человека, заболевшего в дороге; неряшливого, казалось, никогда не улыбавшегося, художника из Москвы Николая Николаевича Федоровского я, например, больше никого не могу вспомнить из остальных семнадцати.
Мы с Васей оказались внизу у решеток, там светлее от горящей в коридоре свечки. Суматошный день, начатый еще в тюрьме, давно окончился. От волнений и усталости хотелось спать. Человеческое тепло в купе располагало к этому. Наступала первая этапная ночь, ожидание трудных и долгих лагерных будней. Нас везли на работу, о которой было самое смутное представление. Известно лишь то, что едем на Крайний Север, в Заполярный круг, на общие работы, что ожидают нас, тяжелые и не каждому по силам. Предстояла трудная адаптация в лагере.
Вагон еще оставался на запасных путях. Каждый прожитый день отнимал силы, восстановить их будет трудно. Но, находясь в клетке, невозможно что-то изменить.
Прошел первый, затем второй день Нового года, а мы продолжали ждать «попутного ветра». Емкое слово «начальник», вмещающее в себя все аспекты жизни заключенных, обеспечивало и харч, и воду, и туалет — он напоит, накормит, сводит на оправку. Хотя каждая просьба о туалете вызывает у конвоиров недовольство: «… пущу одного — захотят все!» А заключенные молят: «Начальник, выпусти, сил нет!» Но конвоир неумолим и огрызается: «Нет сил? В сапог… твою мать!»
За время этапа на Воркуту нас охраняли все те же «краснопогонники» из внутренних войск. Сочувствия и доброжелательности к 58-й статье они не проявляли. Хамство и грубость — вот отличительные черты столыпинского конвоя тех лет.
Нужно было постоянно помнить истинную разницу в правовых положениях часового и заключенного. Он официальное и доверенное лицо государства, ты — преступник, «фашист», «враг народа». Человеческое отношение к тебе как к личности уничтожено советским режимом раз и навсегда!
2.
Правда, каждый «фашист» считал единственным благом общение в этом мире с заключенными 58-й статьи. Она гарантировала нормальные человеческие отношения. Присутствие же блатных создавало обстановку напряженности, неуверенности и постоянной тревоги. Именно этап был наиболее трудным испытанием такого общения.
Я помню, как впервые резанули мой слух слова, услышанные из соседней камеры. То были слова вора:
— Мужики, воры есть?
Они вбирали в себя что-то непредвиденное и непредсказуемое. Цинизм и насилие парализуют волю людей, потерявших свободу, человек становится безропотным послушником в руках уголовников.
Я сталкивался с этой категорией заключенных и пытался понять их психологию. Страх они наводят на тех, кто их боится. Иначе ведут себя с теми, кто проявляет независимость, тогда отношения принимают характер равноправия. Перед силой пресмыкаются и «шестерят». Конечно, подо всеми подводить общую черту нельзя. Уголовный мир разнолик, можно и ошибиться.
На Крайний Север и в другие отдаленные и необжитые места Советского Союза, в режимные тюрьмы и спецлагеря государство отправляло особую категорию рецидивистов, не поддающихся исправлению в обычных колониях и лагерях. Суровые условия тех мест, строгий режим приводили в чувство неисправимых преступников, тех, кто за единственный и нерушимый Закон принимал закон воровского мира. Отказ от него определял эту категорию «честных» воров в категорию воров-отступников, на воровском жаргоне просто «сук», которые за свое отступничество должны были быть наказаны смертью.
«Ссученные» воры начинали работать. Они шли в лагерные режимные структуры, становились бригадирами, нарядчиками. В угоду начальству применялись самые жестокие меры к тем, кто плохо работал или отказывался работать вовсе.
«Честные» воры и «суки» находились в состоянии кровной мести друг с другом долгие годы. В этом противоборстве верх одерживало большинство. Воры, знавшие состав лагеря при поступлении, еще на вахте просили убежища в изоляторе. В противном случае им грозил вынесенный той или другой категорией воров приговор, приводившийся в исполнение неукоснительно и в указанные сроки.
Когда в лагерях случалась резня, охрана не вмешивалась, лагерное начальство тоже — так оно избавлялось от растущего числа уголовников-бандитов. Бывали дни, когда в лагерях, где шла резня, на местах столкновения оставались десятки задушенных, зарезанных и убитых с той и другой стороны (Воркута, Кирпичный завод № 2, весна-лето 1948 года).
Уголовный мир существовал и продолжает существовать в любых государственных образованиях. Но самая «передовая» в мире общественная система связывала его с царским режимом, присваивая ему приоритет происхождения уголовников.
В социализме же он существовал как «пережиток прошлого». И все годы существования этого строя уголовники рассматривались как жертвы царизма. И только так!
Абсурдность такого вывода дошла до того, что деклассированный элемент по духу своему стал сродни социалистическому отечеству (но без официальных бумаг, подтверждающих эту связь). Урки, воры, разного рода рецидивисты и прочие проходимцы были отнесены к категории «друзей народа», а репрессированные по 58-й статье (или ставшие ими по наветам стукачей, сексотов) «контрики» приобрели уничижительную кличку «фашистов» и «врагов народа». Большего абсурда не сыскать ни в одном государстве мира. А ведь на этом воспитывались поколения!
Нормальному человеку, попавшему в общество блатных, становилось тошно. С первых же минут наступало желание сгинуть, бежать из их окружения.
Но куда? Ведь тюремная камера, вагон-зак исключали это.
Избежать подобных встреч на этапах просто невозможно, поскольку частые нарушения режима, убийства требуют изоляции нарушителей, переброски из лагеря в лагерь, из обычной тюрьмы в «закрытку». Таким образом и создается благоприятная обстановка для контактов простых заключенных с ворами разных категорий. Вор, проехавший дальним маршрутом по территории Коми до Воркуты или по Урало-Сибирской железной дороге, собирает обильную информацию о «дружках» и «недругах». Самые дальние лагеря были связаны невидимыми нитями с воровскими решениями. Час возмездия мог наступить в любом месте при невероятных порой обстоятельствах.
Долгое пребывание в вагоне с блатными превращается в пытку, особенно, если у тебя есть вещи. Они доставляют лишь неприятности, становятся причиной конфликтов, драк, поножовщины, крови.
Жаргон при этом, вроде: «Я тебе, падло, пасть порву, нос откушу, глаза повыколю!!» — оказывает сильное воздействие на людей слабых, трусливых и малодушных. Опытный зэк, успевший хлебнуть лиха, пытается избежать подобных конфликтов за счет приобретенного лагерного опыта, того же блатного жаргона, умения постоять за себя. Таких «мужиков» воры называют «битыми». Они не трясутся над барахлом, так как в лагере вырабатывается иное отношение к вещам и прошлые представления уступают место более мудрым. «Битые» учат новичков лагерной мудрости: «потерявший голову по волосам не плачет», «горбушкой» и табачком делятся с братвой.
Но истины эти знают не все, и поэтому одним достаются мордобой и шишки, другим — признание и доброе отношение.
3.
Москва продержала нас в тупике несколько дней. Потом вагон перебросили на главный путь к пассажирскому составу. Оставаясь за решеткой трудно догадаться о происходящих на путях маневрах, и только по отдельным признакам сквозь замерзшие окна можно было определить, где находится вагон.
Путь предстоял дальний.
До Котласа железнодорожные пути идут по двум направлениям: один через Горький, второй через Ярославль и Вологду. Наш этап последовал по этому маршруту.
Республика Коми расположена в зоне лесов. На севере густой массив леса уступает место лесотундре и тундре. Кроме основного богатства, леса, и промышленных объектов по его переработке, в Коми Республике добывался уголь в Печерском бассейне, была нефть и нефтеперерабатывающая промышленность в Ухте. А потом и в Воркуте создали новый северный угольный бассейн, и заполярная кочегарка стала снабжать этот район своим топливом. На шахтах работали в основном заключенные.
В большой по территории республике — малочисленное население. Советское руководство решило воспользоваться этими условиями, и за короткое время здесь создали обширную зону лесоповальных лагерей и других промышленных объектов, на которых работали заключенные. Отдаленность от центра, отсутствие дорог и возможностей для побега, суровая зима и редкое население превратили республику в некое «царство» зэков.
Зоны с колючей проволокой и вышками попадались иногда уже по ходу поезда. Дорога все дальше уходила на север. Казалось, нет этому пути конца.
С каждым прожитым днем становилось все труднее. Уходили силы. Осталась позади Ухта, там высадили несколько человек из соседнего купе. В нашем потерь не было — все семнадцать продолжали путь на Воркуту.
Но через десять дней у нас в купе скончался человек. Он первое время сидел на нижней лавке, затем ему предложили перебраться на верхнюю, там можно было лежать. Отказывало работать немолодое сердце. По его состоянию было видно, что дни его сочтены. Он ничего не ел, терял сознание, скончался ночью, так и не доехав до места. Конвоиры ожидали очередной остановки, чтобы оставить труп. В конце короткого зимнего дня мы прибыли в Абезь. Застывшее тело с трудом опустили вниз. Конвоиры вынесли его из вагона.
Как и всякая смерть, а эта особенно, повергла меня в глубокое раздумье и уныние — теперь смерть была совсем близко. Из населенных пунктов запомнилась Кожва, мост через замерзшую, покрытую снегом Печору и город на другом берегу, носящий ее имя.
Вокруг на сотни километров пути сплошной массив леса. До Воркуты, по-видимому, еще далеко. Где-то после Инты лес переходит в лесотундру, а там и до Северного полярного круга рукой подать.
Ночью поезд шел медленно. Снаружи разгулялась пурга. За ночь проехали участок лесотундры, и перед глазами открылась безрадостная картина — голая, без признаков растительности, снежная пустыня. К утру пурга несколько поутихла, оставив после себя снежные сугробы-заносы. Поезд все чаще останавливался — колею заносило снегом.
Подходила к концу третья неделя этапа. Только на следующий день посланный навстречу снегоочиститель освободил нас из снежного плена. За это время и с той, и другой стороны дороги намело горы снега.
4.
В конце января 1947 года мы прибыли, наконец, в город, о котором если и шутили, то горько:
«Воркута, Воркута — чудная планета,
Двенадцать месяцев зима, остальное лето…»
Он недавно появился на карте Советского Союза и был мало похож на город (городом он стал в 1943 году), а название получил от реки Воркуты. В сороковые годы в Воркуте жило несколько десятков тысяч человек. По официальным данным 1962 года, город насчитывал 60 тысяч человек, а в 1987 году — уже 112 тысяч.
Освоение Печерского угольного бассейна началось в тридцатые годы, а работали в этих далеких гиблых местах лишь те, кто прибыл сюда под силой оружия. Железной дороги не было, осужденных везли по Печоре и Усе на баржах. Старожилы рассказывали о трудных условиях жизни первых лет освоения края. Каждый третий день — пурга. Жизнь в палатках. Сила ветра такова, что передвигаться в зоне во время пурги можно лишь по канату.
Снег в низинах реки Воркуты оставался до середины июля, а в сентябре уже снова кружились белые «мухи». За эти два теплых месяца снег еле успевал оттаять, и появлялась редкая северная растительность — мох и кустарник ягеля-лишайника, вначале желтовато-зеленоватый, а к концу короткого лета бурого оттенка.
Наличие здесь угля позволило далекому и необжитому району быстро занять ведущее положение. В мою бытность в Воркуте в самом городе находилась крупнейшая в бассейне шахта «Капитальная». Сколько их было всего в те годы — не знаю. В 1950 году, после вторичного приезда в Воркуту, я был направлен на шахту с номером восемь. Обслуживал шахтные хозяйства ремонтный завод горно-шахтного оборудования. Уже работала воркутинская ТЭЦ. Строительство города и промышленных объектов требовало цемента, кирпича, извести и других материалов.
«Известковый» «штрафняк» к тому времени успел снискать себе «славу» самого гиблого места. Условия жизни и работы были настолько тяжелыми, что месяц, проведенный на «скале», превращал человека в «доходягу». Чтобы избежать этого каторжного труда, заключенные совершали членовредительство — рубили пальцы, кисти, руки, использовали для этого также средства для буровзрывных работ.
Работал кирпичный завод № 1, шло строительство второго кирпичного. Рядом с известковым строилась новая жилая лагерная зона — ОЛП[28] строительства цементного завода. Прокладывались дороги на Урал.
Комбинат «Воркутуголь» за годы моего пребывания там сменил трех начальников. В 1947 году комбинат возглавлял генерал-майор Мальцев, его сменил полковник Кухтиков, а с начала пятидесятых годов генерал-майор Деревянко. Жили начальники, как наместники, облеченные высокой и неограниченной властью, и пользовались всем тем, что создавалось трудом их «крепостных» — заключенных. Из всех «вольняшек», с коими столкнул меня лагерь, запомнились: начальник ОЛПа строительства цементного завода капитан Дубовой (январь 1947 — январь 1948 гг.), а на шахте № 8 начальник планово-производственной части лаготделения ст. лейтенант Леонид Наумович Лейкин, приехавший в Воркуту из Ленинграда.
Я пытаюсь вспомнить воркутинскую пересылку, но она в ту зиму нашего приезда глубоко осела в снег и потеряла свои очертания. Она исчезла из памяти навсегда. Кроме барака, куда нас определили после этапа, я других подробностей не запомнил. Там было тепло: печи топились круглый год — уголь был свой и на лагерных угольных складах он никогда не кончался, и я не могу припомнить, чтобы отпускали его дневальным по каким-либо накладным.
Жилье надолго пряталось под снег, и пурга не в силах была заморозить людей, лишить их теплого крова. По всей длине барака с двух сторон сколоченные из горбыля двухъярусные нары. Всю нашу группу разместили внизу — мест оказалось много, и это было особенно заметно после тесного удушающего купе. И как всегда, ждем вестей с кухни — накормят чем-нибудь или нет? Не хотелось верить, что и здесь еды не будет. Но все повторилось — опять голодными должны были дожидаться утра. Нам повезло лишь в том, что в бараке не было урок — это сохраняло душевное спокойствие.
Вечером пришел дневальный из управления.
— Начальник спрашивает, есть ли среди прибывших портные? Кто портной? Выходи!
Никто не отзывался.
Я задумался. Предложение заманчивое. Что если удастся устроиться портным здесь на пересылке? Но смогу ли я выполнять весь объем портновской работы от «А» до «Я». Я знаю швейную машину и работал дома, могу выполнять любую ремонтную работу одежды, но кройкой и шитьем нового я никогда не занимался. А может, это мой единственный шанс, от которого будет зависеть дальнейшая жизнь в лагере? Не думаю, что здесь нужно уметь шить что-то профессионально сложное. Скорее всего, это ремонт лагерной одежды.
Я выглядел тогда очень молодо и не знал, как отнесутся ко мне и к моей портновской профессии. Поверят ли? Да ладно, была ни была, вышел вперед и спросил:
— Что нужно делать?
— К утру нужно штук сорок рукавиц. Завтра с пересылки на станцию должны пойти на очистку путей.
Он посмотрел на мой вид, он не внушал доверия.
— Ты сможешь выкроить рукавицу из одного куска? На складе есть актированные шинели, из них нужно будет выкроить заготовки.
Это было по силам. Я не сомневался, что работу сделаю. Что же касается пошива, то нужно будет попросить еще несколько человек.
— Хорошо, я сделаю выкройку. Только мне нужна будет бумага и ножницы, я займусь этим, как только принесете.
У меня даже пропало чувство голода, а появилось желание скорее выполнить работу и доказать, что я слов на ветер не бросаю. И, «чем черт не шутит», может быть, начальник останется доволен и оставит меня на пересылке? Ведь попасть на такую работу — трудноосуществимая мечта любого зэка.
Сделать выкройку из целого куска было, и вправду, несложно, она имела единственное осложнение для кроя большого пальца.
Очень скоро она была готова, по ней я вырезал первый образец и сметал все края. Получилась хорошая рукавица. Выкройка годилась для обеих рук — только перед строчкой их нужно было правильно разложить.
Я ждал дневального, испытывая удовольствие от выполненного задания. Просить помощников не стал — на пересылке оказалась швейная машина, и мне не было нужды учиться шитью, а все операции заправки ниток для верхней строчки и в челнок, регулировку натяга ниток знал с закрытыми глазами. Наличие швейной машины ускорило работу. Конечно же, умение работать на машине помогло не только справиться с заданием, но и подтвердить свое умение шить.
Ночью все было готово. Уставший и голодный, но довольный собой, я вернулся в барак. Честолюбие было удовлетворено. Однако наивная надежда на возможность «зацепиться» за теплый угол, не попасть на общие работы осталась неосуществимой.
5.
Через два дня пришло указание отправить нашу партию на ОЛП строительства цементного завода. Место, выбранное для цемзавода, находилось далеко за городской чертой, по соседству со штрафным лагерным пунктом известкового завода.
Городская территория, застроенная в прошлом деревянными бараками и одно- или двухэтажными бытовками, заводскими цехами, копрами и терриконами, оставляла впечатление места, обжитого людьми. Этот пейзаж не вызывал тревожного чувства обреченности: работающие люди, промышленные объекты, механизмы и техника отвлекали от мрачной действительности сурового края. Заполярный круг лишь холодом и срывающейся внезапно пургой напоминал о своей отдаленности от привычных и знакомых с давних пор родных мест.
Зато воркутинская округа за городской чертой вызывала другое впечатление и чувства. Маленькая группа в семнадцать человек (она несколько изменилась на пересылке после «Столыпина») добиралась к месту через бескрайнее заснеженное поле тундры, безмолвной и суровой в те январские дни. Пурги не было, но малейшее движение воздуха срывало снежную пыль, еще не успевшую примерзнуть к слежавшейся поверхности.
Свинцовое небо и необозримое снежное пространство смешивались в единое целое, и, казалось, что вот здесь и ожидает нас край света, откуда нет дальше пути. Что именно здесь придет конец всему земному. Безысходная грусть и тревога щемили сердце: нам, видимо, уже не вернуться в обжитые места, и бренные останки наши навсегда останутся здесь в вечной мерзлоте.
Шли молча, шаг за шагом удаляясь от теплого барака пересылки к новому и теперь уже постоянному нашему месту жительства и работы.
Кто-то из впереди идущих заметил едва уловимые признаки лагерной зоны — то были вышки для охраны и столбы для «колючки».
Чем ближе подходили к зоне, тем явственнее вырисовывались черты лагерных бараков и строительства. Неподалеку от вахты небольшая группа заключенных, видимо, давно увидевшая нас в тундре, с нетерпением ожидала нас. Для блатных — хорошая возможность нас разглядеть, чтобы уже потом «раскурочить» в зоне.
Едва мы только оказались в бараке, где должны были пройти медицинское обследование, чтобы получить категорию трудоспособности, как появились первые «ходоки». Я оказался в центре внимания, и не трудно догадаться почему. Мой внешний вид вызвал интерес еще до того, как мы перешагнули проходную.
Я был одет в телогрейку и валенки, а сверху черное демисезонное драповое пальто, вполне пригодное для швейцарских широт, но не для заполярной Воркуты. На голове европейского образца «мютце», которую я перешил, будучи в Бутырках, из дядиной драповой кепки, а за плечами красивый и добротный швейцарский рюкзак.
Одежда выдавала мое «нерусское» происхождение и обработать меня, как «иностранца», было бы несложно. Ко мне подходили с разными вопросами, чтобы узнать, кто же я на самом деле. Во время такого знакомства более внимательно осматривали мои «шмотки», но до содержания мешка дело пока не доходило.
Среди любопытных оказался и мужчина средних лет, непохожий на лагерных «работяг». Не было в его внешности и признаков уголовника. Он принадлежал, по всей вероятности, к числу «избранных».
Он подошел ко мне и спросил:
— Парень, ты хочешь работать нормировщиком в ТНБ[29]?
Я смотрел на него и удивлялся: «С чего бы у этого человека проявляется интерес ко мне? Его можно объяснить лишь моей одеждой».
Он был намного старше меня. Тронутый его интересом я вежливо ответил:
— Я, честно говоря, не знаю что это такое?
— Ничего, работа несложная. Я помогу… Вон там, в зоне, строят новые бараки. После работы бригадиры приходят в ТНБ, чтобы оформить наряд-задание и выполненную за день норму. Нормировщик должен расценить наряды и выписать котловое довольствие на бригаду. Понимаешь?
Слова его, казалось, были понятны, но что касается самой работы и своих обязанностей, я не представлял.
— Мы походим по объектам, что нужно я покажу и объясню. Ну что, согласен? Да, вас еще не комиссовали? После комиссовки приходи вон туда. Там в конторе бухгалтерия и ТНБ, — и он из окна показал на один из бараков, глубоко зарывшийся в снег. Мы расстались.
Мои знакомые обступили меня и засыпали вопросами. Я ничего толком не мог объяснить, так как и сам еще не разобрался в сути разговора и предложения.
Предстояло дождаться очереди на комиссовку.
По существовавшему в лагерях положению, не помню точно, раз или два в три месяца заключенные должны были проходить врачебную комиссию на предмет определения категории трудоспособности.
Санчасть выделяла для этого барак и врачей. Никаких специальных исследований комиссия не проводила, и суть комиссовки заключалась в одной единственной процедуре — определении упитанности.
Раздетые донага зэки подходили к врачу, и тот, ухватив пальцами за зад, определял количество имевшегося мяса и по этому признаку проставлял в амбулаторную карту категорию трудоспособности. Когда я первый раз оказался в этом заведении, меня объял страх от вида живых, еле передвигающихся людей.
Хорошо упитанное здоровое тело трудно ухватить или ущипнуть, а доходяга, дошедший до крайней степени истощения, вовсе не имеет мяса, у него только остается тонкая, обвисшая шкура. Изнурительная работа в условиях Заполярья и пустое малокалорийное питание позволяют стать полным дистрофиком за полтора-два месяца.
Это и произошло с молодым красивым офицером Жорой Чернышевым, с которым пришли на ОЛП цементного завода одним этапом. Когда месяца через два я увидел его в зоне, шкурящим балан, я еле узнал его — выдавали лишь усы. Исхудалое лицо и провалившиеся глаза потеряли живой блеск, и сам он стал похож на негра — цвет лица сделался темно-коричневым от работы на «общих» при частой, немилосердной пурге. Когда через какое-то время я поинтересовался у компетентного работника санчасти, какова здесь смертность, удивился ответу: «смертность невысокая». За счет чего?
В воркутинских лагерях в те годы существовали оздоровительные пункты, так называемые ОП. Заключенные, получившие категорию «С» — средняя или «Т» — тяжелая, зачислялись в рабочие бригады, а «доходяги» с отметкой «ОП» из рабочих бригад списывались и направлялись в оздоровительные пункты. Делалось ли это ради гуманных соображений, чтобы спасти человека, или же для сохранения рабочего «скота» при повторном его использовании, не знаю. Скорее всего, второе. Была еще категория «Б» — больные. Она подлежала госпитализации в стационар. Таким образом, умирать не давали, а нарастив рабочей скотинке чуть-чуть мяса, вновь отправляли в «доходиловку», на «общие».
К сказанному хочу добавить еще некоторые подробности об отчетности списочного состава. Через несколько месяцев я был определен на работу в УРЧ[30]. Там сосредотачивались многие учетные данные о жизни и деятельности ОЛПа. Здесь же хранились формуляры к личным делам, оперативная картотека на весь списочный состав лагеря, куда вносились многие статистические данные о профессиональной принадлежности и многое другое.
Движение данных по картотеке проводилось ежедневно, и сведения ее отражали реальное состояние лагерных подразделений и всего лагеря на «сегодняшний день». Поступали сюда также ежедневные сводки из санчасти, стационара и ОП. За время работы в УРЧ я имел возможность познакомиться еще с одной формой отчетности — сведениями о смерти, закодированных шифром: «убыл по литеру „В“». Такие сводки приходили очень и очень редко, и списочный состав постоянно держался на уровне 650 человек. Это мои личные наблюдения — они позволяют судить, что смертность на цементном зимой 1947 года была невысокой.
6.
Когда медосмотр и комиссовка закончились, я оставил мешок у товарищей, а сам подался в ТНБ. В бараке этом размещалось лагерное управление. Маленький тамбур перед входом, хорошо сохранявший тепло в бараке, и сам барак до окон были занесены снегом.
Из тамбура я попал в приемную. Здесь у окна, за двумя столами, занимались несколько человек, среди которых я узнал своего знакомого. В правом углу дверь, обитая дерматином, там находился кабинет начальника ОЛПа. Левее — вторая дверь с табличкой: «УРЧ».
Уже темнело. Единственное окно приемной, занесенное почти до самого верха снегом, плохо пропускало свет. На столах бумаги, наряды, справочники, книги, канцелярские счеты, старая пластмассовая чернильница «непроливашка», невесть откуда попавшая в лагерную контору, банка для окурков.
Я пришел вовремя: у работающих еще оставалось время до прихода бригадиров. После окончания работы они приходили сюда «закрывать» наряды. Тогда в крохотной приемной становилось многолюдно и шумно. Сизый махорочный дым густым облаком плавал в накуренной комнатенке.
Бригадиры, как всегда, торопились оформить наряды и «котловку», чтобы поскорее отвести работяг в столовую, а те, уставшие и промерзшие за день, утолить постоянно голодное нутро. И хотя баланда из турнепса и синяя от воды каша в обычных условиях могла стать лишь кормом для скота (то был послевоенный сорок седьмой), — зэки ожидали эту «пищу», чтобы чем-то наполнить пустой желудок, и она исчезала в мгновение ока.
Мой знакомый, заметив меня, махнул рукой:
— Иди сюда поближе, вот место, садись.
Не провидение ли это? Похоже, что Всемогущая рука протягивала мне руку, чтобы вытащить из трясины, куда я оступился и которая начала засасывать меня. Здесь меня ожидала бы участь «доходяги» на «общих», а суровый климат и пустой харч гарантировали верную дорогу на лагерный погост.
Нормировщик чуть подвинулся и усадил меня рядом.
— Ты сам откуда?
— Я родился в Иране. В девять лет приехал с родителями в Баку. Они живут там и теперь. Я сам русский. Был на фронте, попал в плен, бежал в Швейцарию. В сорок пятом вернулся в Советский Союз, в Москву. Был арестован по 58-й статье. Осужден Особым совещанием на 5 лет…
Остановился на какое-то время, потом продолжил представлять себя:
— Зовут Петром, фамилия Астахов. Учился в Баку, закончил десять классов. Специальности нет. Еще до войны брал работу домой, занимался картографией… графическим оформлением. Увлекался рисованием. Хотел поступать в Московский архитектурный институт, но помешала война. Вот и вся биография. Теперь решайте сами, подойду или нет для этой работы.
— Знаешь, ты еще молод и, несмотря на сложную жизнь, не успел набраться опыта. Я в лагере давно и смогу помочь тебе. Этот лагерь не простой, здесь собрано много уголовников. Сюда направляют нарушителей лагерного режима, убийц, воров. Я увидел твои вещи и подумал, что они привлекут внимание блатных. Ты останешься без вещей — тебя обворуют. Чтобы этого не случилось, принеси мешок сюда. Я отнесу его в свой барак, там он сохранится. Там есть дневальный, посторонние туда не ходят.
Я понимал, что вещи он хочет, так или иначе, оставить себе, но прямо об этом не говорит — проявляет заботу, вроде бы, обо мне.
Желая еще больше расположить меня, он продолжал:
— Я сижу уже десять лет. Недавно прошел слух, что для нас будет амнистия. Я не русский. Я из Болгарии. Мое имя Георгий… Знаешь, если бы не эта работа, не знаю, остался ли бы живым. Ты говоришь, что у тебя пять лет срока — это немного. Больше года уже отсидел. Если останешься здесь, будет легче ждать окончания срока. Понимаешь? Я тебе помогу и, думаю, что начальник лагеря возражать не будет — ведь срок-то маленький… Ну что, согласен?
Мог ли я мечтать о таком подарке судьбы? Мне нежданно-негаданно свалилась работа в конторе, да еще уговаривают согласиться!!!
Испытываю непередаваемое чувство удачи.
— Можно я схожу за вещами? Только туда и обратно.
Через несколько минут я вернулся с рюкзаком и положил его в угол, где сидел нормировщик, и попросил разрешения остаться, чтобы увидеть весь дальнейший процесс работы. Я пытливо наблюдал за происходящим.
В приемной становилось теснее; приходили запоздавшие бригадиры. Нормировщик производил впечатление знающего человека. Бригадиры пытались убедить его в правильности объемов выполненных работ, а он просто и образно доказывал их завышение:
— Если я буду учитывать всю перекидку снега, что вы пишите в нарядах, завтра послезавтра не останется в Воркуте ни одного участка со снегом.
Подписывая наряды на котловое довольствие, нормировщик отвечал за объемы выполненных работ. Бригадиры же, имея дело с людьми, были заинтересованы в сохранении их работоспособности и в постоянстве списочного состава бригады. Однако нормы выработки составлялись таким образом, что выполнить их было необыкновенно трудно или просто невозможно. Чтобы заработать полновесную «горбушку» и 2-й или 3-й котел довольствия, бригадиры прибегали к разного рода уловкам — завышению категорийности грунта при земляных работах, его двойной или тройной перекидке, очистке снега, перевозке-переноске материалов и другим трудно учитываемым объемам вспомогательных работ, и за счет применения различных повышающих выработку коэффициентов доводили ее до нужных пределов.
Все эти и подобные им приписки существовали не только в лагерях, но и в обычной жизни на гражданке. Руководство знало об этом, но закрывало глаза. Абсурдность такого подхода была еще более заметной, когда под эти принципы подводили разные «почины» и «движения» — «стахановское», «бусыгинское», «кривоносовское», «ангелинское», «за себя и за того парня», «бригад коммунистического труда» и т. д. и т. п.
Когда закончилась работа, я захватил рюкзак и вместе с нормировщиком дошел до барака АТП[31], где мы и простились. Я шел довольный, меня уже более не стеснял груз за спиной, его я передал нормировщику перед уходом в свой барак.
Когда на следующий день я пришел в контору и увидел своего знакомого, то узнал, что он уже разговаривал с начальником ОЛПа и просил зачислить меня в штат конторы, в ТНБ, и получил согласие. Для начала он дал мне несколько нормативных справочников и сказал, что они содержат материалы, связанные со строительством объектов в зоне.
— Обрати внимание на раздел «Земляные работы — рытье котлованов, фундаментов». Нужно практически представлять норму выработки этих работ, знать определение категорийности грунта, учитывать время года. Это дело не одного-двух дней. Прежде чем будешь знать нормы по памяти, пройдет время. Но это необходимо.
Я вчитывался в тексты, стараясь представить объемы и время, но не все укладывалось в голове, а само занятие не выглядело таким простым, как его представлял опытный нормировщик. Вкрадывалось сомнение — справлюсь ли?
Между тем Георгию не терпелось познакомиться с содержанием рюкзака. Я решил удовлетворить его любопытство. Там было армейское белье, солдатские брюки для зимы и лета, такие же рубахи, носовые платки и полотенца, лыжные ботинки с футеровкой, не боящиеся ни воды, ни снега. Все это добро было получено из американского военного склада в Швейцарии.
Я решил все это оставить ему, добавив еще пальто и новую телогрейку. На сменку я получил второго или третьего срока гимнастерку, треснувшую от времени на спине и такого же срока телогрейку.
Я не жалел, что лишился «тряпок», которые в этом мире могли доставить лишь одни неприятности. А мой благодетель не ожидал такого «подарка» и был необыкновенно доволен.
Самое же неожиданное свершилось через двое суток: из Воркуты поступила срочная телефонограмма — представить на досрочное освобождение болгарина-нормировщика (к стыду, за короткий срок знакомства, я не запомнил его фамилии), который на радостях собрался так быстро и так скоропалительно исчез из зоны, что потом вызвало много вопросов и толков.
Я еще не успел адаптироваться в новых условиях и с тревогой ожидал недобрых последствий его отъезда. Что же теперь будет?
7.
Беды не случилось — я остался работать в ТНБ, и когда мне задавали вопрос: «Где работаю?» — я не без гордости отвечал: «В конторе, нормировщиком», хотя до настоящего нормирования у меня, как говорится, и нос не дорос.
Вспоминая эти обстоятельства, прихожу к выводу, что отданные в первый же день вещи сработали на мое лагерное благо. Я лишился «тряпок», но приобрел нечто гораздо большее — работу в помещении, что в условиях Заполярья, при незавидном здоровье и лагерном питании, являлось главным.
Потом я понял еще и то, что моя работа в лагере относилась к категории привилегированных («блатная» работенка, как говорили в лагере), а заключенных, с нею связанных, называли «придурками». Нельзя не отдать должное лагерным определениям зэков: «работяга», «доходяга», «фитиль», «придурок» — они при одном только произношении создают очень меткое представление о тех, кому предназначены.
Если глубже вникнуть в будни заключенных, работающих на «общих», — подъем чуть свет, кормежка в столовой, построение на развод, конвоирование в рабочую зону-оцепление, тяжелая многочасовая работа на морозе и в зной с пустым желудком и постоянным желанием есть, возвращение под конвоем в жилую зону, «шмон» и ожидание «стойла» на вахте после тяжелой работы, вечерняя проверка в зоне и только после этого долгожданный сон — только тогда и осознаешь, почему у человека пропадает надежда на возвращение к прежней жизни и принятым в обществе нормам. Ведь на утро этот железный распорядок повторится вновь в той же последовательности и безысходности.
И так — месяц за месяцем, год за годом, без реальной надежды дожить до конца срока, без просвета на перемены, на какое-то улучшение условий жизни и работы. Ждать конца срока можно лишь тогда, когда впереди год, два, три… Система насилия в родном отечестве решила этот вопрос по-другому — десять, пятнадцать, двадцать пять лет воспринимались, как бессрочные наказания, как пожизненное заключение. По моим наблюдениям казалось, что система государственного насилия довела меры подавления и террора в отношении заключенных до такого совершенства, что изменить или уничтожить их не представлялось возможным.
Если это так, нужно искать выход самому — приспособиться к существующим здесь условиям, чтобы выжить. Слежка и стукачество, пронизавшие государство вдоль и поперек на воле и в изоляции, исключали любую попытку уничтожить эту систему изнутри. Выжить в лагере было трудно, и добиться этого мог лишь тот, кто сумеет избежать безжалостно переламывающих валков системы. Нужно устроиться на такую работу, которая позволила бы сохранить силы на голодном лагерном пайке (не нарушая при этом моральных норм) и дожить до освобождения. Вывод логичный, хотя и трудно осуществимый.
Об этом предупреждали заключенные-лагерники, которых по разным причинам возвращали в тюрьму, — они объясняли обстановку в лагерях для тех, кто еще не знал, что такое «общие» работы и «придурки».
Но как бы не подготавливали к этому, подсказывая где и как лучше устроиться, лагерная действительность вносила свои поправки — участь попасть на «общие» была наиболее вероятной для большинства. «Подфартить» могло тому, кто имел рабочую профессию станочника, сборщика, слесаря, электрика, строителя, портного, сапожника или инженера, механика, врача, чья работа требовала профессионального умения и не выматывала физически. Эти специалисты получали «теплые» места и тоже становились «придурками», имея значительно лучшие условия, чем «работяги» на «общих».
Солженицын написал чрезвычайное исследование о жизни заключенных, рассмотрев все аспекты гулаговской жизни. Есть и специальная глава, посвященная «придуркам». В книге множество бесспорных, неопровержимых фактов, но есть и такие, о которых хочется высказать свою точку зрения, сложившуюся из собственных наблюдений и переживаний.
«Архипелаг» написан человеком, у которого, видимо, с детства вырабатывалось сознательное гражданское отношение к жизни, осуждающее режимные порядки системы. Это отношение высказывается во всех фактах, описанных в книге. Этот взгляд присутствует и в его отношении к «придуркам», к которым в разные периоды жизни в лагере принадлежал сам автор и от которых решил отмежеваться в конце срока. Солженицынская платформа проглядывается в каждом предложении. У меня она не сложилась, и мое отношение к «придуркам» несколько иное.
Он причисляет их к пособникам системы и считает, что они способствовали проведению насилия в ГУЛАГе. Это они создавали ужесточенные нормы выработки, производственный план и дисциплину, питание, жизненные условия в тюрьмах и лагерных зонах, это они разрабатывали, в угоду начальству, законодательные акты о произволе и бесправии, они утверждали дух сепаратизма в рядах заключенных, отстаивая свои привилегии и исключительность, помогая лагерному начальству эксплуатировать заключенных.
Зэки от науки занимались разработкой наиболее актуальных проблем для военно-промышленного комплекса, утверждая государственный авторитет и влияние СССР в мире. Инженеры, конструкторы и многие прочие специалисты выполняли свои обязанности гораздо лучше вольнонаемных, чтобы не потерять «теплого» места. Общее число «придурков» всех категорий составляло, как считает Солженицын, одну шестую часть населения ГУЛАГа и добавляет, что если бы эта часть зэков саботировала выполнение своих обязанностей, система не смогла бы совершать свои преступления.
Размышляя над этим, я задавал себе вопрос: а предполагал ли будущий «придурок», получая «блатную работенку» то, какой он совершает шаг? Будет ли он также презираем, как «стукачи» и «сексоты»? И отвечаю однозначно — мысли такие не приходили!
По разному устраивались в лагерях заключенные на места «придурков». Способов много, и каждый выбирает тот, который для него более подходит. Ведь и в обычных условиях есть «теплые» и «выгодные» места, куда люди устраиваются по протекции или за взятку. Правда за колючей проволокой, при наличии постоянного надзора и укороченных человеческих прав таких возможностей становится меньше. Но если человек поставил перед собой такую цель, он может ее добиться и в лагере, причем, совершенно не думая, что кто-то потом расценит это, как сотрудничество с системой.
Иезуитская сила системы скрывалась в методах подхода к людям, попавшим на ее крючок. Еще в следственных изоляторах обвиняемому старались доказать совершенство советского государственного строя и социальной системы, ее незыблемость и нерушимость, ее единство с народом. А вот ты, мол, (имярек) ничтожный и жалкий человек, посягнул на «святую святых», замахнулся на «надежду человечества». После такого объяснения человек и вправду начиная сомневаться в том, что он не виновен, отыскивает пятна в собственной биографии, относя себя к несостоявшимся коммунистам, которые попадают сюда по недоразумению… Но оно будет обязательно раскрыто и тогда «падут оковы, и свобода нас встретит радостно у входа…»
Такая двойственная игра-политика приносила системе свои плоды — заключенные по 58-й статье, то есть политические, принимали разное «вероисповедание» и делились на тех, кто знает истинную цену советской власти, и тех, кто ей или в нее поверил. Каких было больше, сказать не могу, полагаться на собственные предположения и выводы нельзя, вопрос этот требует серьезного изучения.
В главе о «придурках» Солженицын рассматривает также вопрос о продолжительности их жизни в лагерях и считает, что среди заключенных, доживших до освобождения, большая часть принадлежит «придуркам». По сути, он прав.
Но в этом мне послышался какой-то упрек в адрес людей, переживших лагеря. И хотя оспаривать этот факт не могу, но упрекать людей за их принадлежность к «придуркам» я не имею права. И я скажу, почему.
Мой ответ исходит из оценки общепринятых действий человека в обществе. Если «придуркам» удалось выжить в лагере, не нарушая моральных норм поведения и без сделки с собственной совестью, тогда общественному мнению не за что и незачем их осуждать. Укор может быть брошен только тому, кто дожил до освобождения, прибегнув к сомнительным средствам, — обману, подкупу, лести, угодничеству, сотрудничеству со службами дознания, насилию, сыску, кто сохранил жизнь только такой ценой.
Говоря о себе, я, например, хочу откровенно признать, что за годы и плена, и заключения я не испил до дна всей чаши человеческих страданий. Так уж случилось! А кому, чему обязан — не знаю. Значит, просто, повезло. Ведь миллионы не вернулись и с войны, и из ГУЛАГа!
Не умея толком «плавать», утопая и снова хватаясь за соломинку (никого не утопив при этом), я все же добрался до берега. Так что же? Неужели после всего этого я должен был еще каяться, что выжил?
Я не был ни революционером, ни диссидентом, ни антисоветчиком. Система внушала нам, что в нашем обществе не может быть оппозиции, что строящим бесклассовое общество просто абсурдно объявлять войну самим себе, хозяевам этой будущей жизни.
Я не мог и предполагать, что советский строй уступит когда-нибудь свое место, казалось, что этому «колоссу» стоять и стоять! Перспектива собственного будущего была неясна и колебалась между верой и неверием, в зависимости от мнения окружающих людей. Одни прогнозировали беспросветное будущее в лагерях, другие чаяли, что не все еще потеряно.
Мои размышления опирались на свой жизненный опыт и подсказывали мне не отчаиваться, не терять надежду на лучшую долю, так как огромная, многомиллионная масса людей, изолированная от общества в тюрьмы и лагеря не сможет пробыть на таком положении длительное время.
Как ни крамольна была мысль о «смерти отца народов», но она маячила в сознании людей, получивших пятнадцати- и двадцатипятилетние сроки наказания. Дальнейшие события подтвердили логичность такого вывода, смерть Сталина повлияла на судьбы миллионов: начался массовый пересмотр следственных дел и досрочное освобождение из тюрем и лагерей. Именно эта волна докатилась и до меня. Сама.
8.