«В абрамцевских снегах»
«В абрамцевских снегах»
В феврале 1959 года Ефремов арендовал в Абрамцеве дачу № 39 с участком в гектар — не у частного лица, а непосредственно у самой Академии наук. Дача из шести комнат, двухэтажная, стояла практически пустой — мебели для такого помещения не было и в помине. Кафельные печи — красота! Однако протопить этакую махину — дров не напасёшься. Проходя по просторным комнатам, Иван Антонович чувствовал себя самозванцем, калифом на час. Доставку дров задерживали, и Ефремов с Тасей решили, что пока поселятся при гараже, в двух маленьких, но тёплых комнатах для прислуги и шофёра. Настанет лето, и тогда можно будет переместиться в просторные комнаты, приглашать друзей (если их не смутит отсутствие мебели), вместе гулять, собирать грибы, а по вечерам вести тихие, неспешные беседы.
Дворец этот был арендован на полгода, до августа. Почту и продукты будет привозить из Москвы Аллан — электричкой или на машине.
В конце февраля привезли дрова, и 5 марта Ефремов и Тася уехали «в абрамцевские снега».
Жарко горели берёзовые дрова. Иван Антонович, устроившись за письменным столом, смотрел на лист бумаги, где стремительным почерком было выведено: «Юрта Ворона», «Афанеор, дочь Ахархеллена», «Легенда о Тайс», «Камни в степи», «Молот ведьм», «Светлые жилки», «Лезвие бритвы».
Последнее занимало его сейчас больше всего. Повесть о диалектике жизни не менее важна и интересна, чем космические вопросы.
Мечталось: вот осилит всё это — и тогда… Тогда он примется за приключенческий роман «6 декабря»:[240] «Там будет всё, что мило моему сердцу романтика — юноши двадцатых годов: и яростные битвы, и страшные злодеи, калейдоскоп дальних, неизведанных мест, прекрасные девушки и смелые юноши, тигры, боевые слоны, магараджи и танцовщицы, развалины храмов и древние могилы, синее море и безбрежные степи… Тогда я отдохну от головокружительных проблем нашего века, от сознания утраты таинственного и необходимости железной общественной дисциплины — единственно возможного пути для обеспечения существования огромных человеческих масс, растущих как снежный ком, грозно катящийся в будущее планеты….»[241]
Однако в огромности планов Иван Антонович помнил: приближается шестидесятый год, страшный рубеж — очередной приступ его болезни, которая возвращалась раз в пять лет. Каждый последующий приступ был сильнее, чем предыдущий, и сейчас, после череды сердечных спазмов, трудно было верить в свои силы. Видимо, планы придётся сократить, сосредоточившись на чём-то одном, самом нужном для общества.
Сияло мартовское солнце, таяли снега, размокали дороги. Обнажалась земля, и весенний запах становился всё бодрее и крепче. За два месяца — март и апрель — у Ефремова был всего один небольшой приступ сердечной болезни, это обнадёживало и радовало Тасю. Готовя простой обед, она радостно прислушивалась к звуку пишущей машинки в соседней комнате.
Тася вносила в простой быт каждого дня ощущение праздника, не создавала его искусственной бодростью, но жила так светло и свежо, что нельзя было не любоваться ею. В первый же день она достала из своих вещей мешочек с кедровыми орехами — ей сказали, что в Абрамцеве много белок. Насыпала орехов в кормушку и стала ждать. Вскоре появилась крупная белка, обследовала угощение и исчезла. Тася огорчилась: что же ей не понравилось? Каким искренним был её восторг, когда первая белка привела целый выводок бельчат.
В суровые мартовские морозы молодая женщина кормила птиц. Возле кормушки суетились бойкие желтогрудые синицы, с ветки на ветку перепархивали шустрые лазоревки, бегали по стволам элегантные поползни, пересвистывались снегири. Наглые сойки распугивали всех птиц, с необычайной скоростью лущили семечки полсолнечника. В вершинах елей выводили птенцов клёсты, чижи облепляли берёзы, крошили на снег мелкие коричневые семена. Неожиданно налетали стайки нарядных свиристелей, пели нежное «свирири», а затем так же внезапно исчезали. Ощущение радости жизни питало творческую жилу.
После большого перерыва, связанного с созданием крупных произведений, Ефремов вновь вернулся к рассказам — но они получились совершенно иного характера, чем прежде, намного масштабнее как по объёму, так и по темам.
Первым был написан рассказ «Юрта Ворона». Его Ефремов обещал отдать в «Комсомольскую правду». Опыт газетной публикации его чрезвычайно разочаровал — редакция потребовала значительных сокращений, а печатание небольшими порциями с продолжением создавало для писателя особые трудности. В 1960 году рассказ удалось опубликовать без сокращений в авторском сборнике издательства «Молодая гвардия» с общим названием «Юрта Ворона».
Главный герой «Юрты Ворона», геолог Кирилл Александров, стремясь проверить внезапную догадку, упал на дно глубокого шурфа и сломал ноги и позвоночник. Ноги оказались парализованы. Через полгода лечения врачи вынесли ему окончательный приговор: ходить он не сможет.
Важнейшая проблема рассказа — столкновение личности с жестокой судьбой. Что может быть страшнее для геолога-полевика, чем потеря способности двигаться? Трагедия сломила не только физическое здоровье Александрова — он, некогда владыка тайги, погас душевно. Жизнь казалась ему хуже смерти, и он не мог найти себя в обречённом на неподвижность будущем. Положение усугублялось отношением жены, которую катастрофа надломила. Она привыкла видеть в муже опору и оказалась не готова к нежданному удару. Своей слезливой жалостью она только терзала измученного Кирилла.
Найти точку духовной опоры Александрову помогает беседа с соседом по палате, помощником в далёких экспедициях Иваном Ивановичем Фоминым. На протяжении более чем двадцатилетней геологической практики Александровым двигала жажда научного поиска, стремление разгадать загадки природы. Найдя в своей памяти одну из таких тайн, геолог ощутил в своей душе твёрдую точку, с которой началось его внутреннее возрождение.
Почему перевал со зловещим названием Юрта Ворона притягивает к себе страшные грозы? Возможно, там залегают металлические руды. «Если бы кто-то, не побоявшийся смертельной опасности, смог в разгар сильной грозы проследить места непосредственных и наиболее частых ударов молний и остаться в живых, то, пожалуй, так можно было бы добиться разгадки Юрты Ворона дешёвым и простым способом».
Александров с помощью надёжного друга-женщины доехал до перевала и три недели пробыл там, мучительно тоскуя в дни хорошей погоды, но живя подлинной, полной борьбы жизнью во время гроз, когда он ползком, на одних руках, добирался до мест, куда наиболее часто били пучки слепящих молний.
Герои прежних рассказов автора переживали необычайные приключения, но не менялись внутренне (за исключением Усольцева в рассказе «Белый рог»). В «Юрте Ворона» Ефремов заостряет внимание на внутренней борьбе героя, тщательно прослеживает его психологическое состояние во всех эпизодах рассказа, показывает, как инферно безнадёжности и тоски неуклонно тащит его к душевной гибели, как пытается отстоять себя в этой борьбе яркая личность геолога. Гроза становится во многом символом этого единоборства: «Как корка, брошенная умирающему от голода, поможет лишь отдалить смерть и тем продлить ненужные мучения, так и приближающаяся гроза уведёт его от тоски. Ещё два-три часа он будет жить полно и радостно, в стремлениях и борьбе исследователя, в напряжении поиска, этого могучего, глубокого и древнего инстинкта, всегда живущего в человеческой душе!»
Александров рвался туда, где в землю били пучки зелёных молний, чтобы заметить место колышком. Гигантский разряд ударил в него — и случилось чудо: повреждённые нервы ожили. Когда утихла гроза и геолог очнулся, он почувствовал боль в колене — боль, которую не ощущают парализованные люди. Подлинным торжеством звучит эпилог рассказа: Александров, опираясь на палку, входит в кабинет начальника управления и подаёт ему кусок свинцовой руды — галенита — из нового месторождения «Юрта Ворона».
Рассказ, проникнутый энергией победы человека над своей слабостью и судьбой, был написан Ефремовым после тяжёлой болезни. Это он всего два-три месяца назад не мог ходить — его вносили на второй этаж, это он ощущал безнадёжность и собственную ненужность. Его коллеги и ученики собираются в долгожданную экспедицию в Китай, а он не может не только руководить ею, но даже поехать туда. Палеонтологические раскопки теперь закрыты для него. Как найти себя? В чём?
Ефремов, как его герой, устремляется туда, где бьют самые сильные молнии — молнии мысли, сгущения новых, ярких идей. Его задача — вбить колышек, заметить выход новой энергии, донести до людей новое знание.
Рассказ об исцелении геолога Александрова помогает автору излечиться от сознания физической немощи, утвердиться на писательском пути.
Взяв в качестве сюжетной основы героическую разгадку «Юрты Ворона», автор включил в рассказ три вставные новеллы. Сюда органически вошли «Светлые жилки», задуманные сначала как отдельный рассказ, новелла о лунном камне и история, которая случилась с юной девушкой-шофёром Валей по дороге на далёкий прииск. Каждая вставная новелла двигает вперёд сюжет рассказа, помогает понять тонкие, но прочные связи между людьми и событиями, вскрывает мотивы личностного роста и преодоления боли.
Ефремов выступает в неожиданном ракурсе — как восприемник сказовых традиций Павла Петровича Бажова. Старый забойщик Фомин, с которым Александров делал свои первые таёжные экспедиции, словно дедушка Слышко, говорит сочным языком горняка, простого работного человека, главное отличие которого от обывателя в том, чтобы «доходить до корня, везде интерес иметь, к чему, казалось бы, нашему брату и не положено». Светлые жилки, которые он заметил в угле и которые принесли ему Ленинскую премию, превращаются в символ познания, стремления народа к чистой, осмысленной жизни.
Фомин говорит: «Светлые жилки должны быть у каждого <…> без них и жить-то вроде принудительно. Не ты своей жизни хозяин, а она тебя заседлает и гнёт, куда захочет», «Только знание жизни настоящую цену даёт и широкий в ней простор открывает».
Именно воспоминание Фомина о походе 1939 года, когда они нашли необыкновенной красоты лунный камень, наталкивает Александрова на мысль о перевале Юрта Ворона.
Тема подлинной красоты, понимания её простым народом ярко звучит в рассказе о лунном камне, она станет одной из главных тем всего творчества Ефремова. Находка лунного камня — эпизод, достойный лучших сказов Бажова.
Стремление к знаниям, к чистоте духовной жизни роднит Фомина с Валей. Восемнадцатилетней девушкой она стала шофёром в первый год войны, чтобы заменить мужчин, ушедших на фронт. Рабочая юность и послевоенные годы не дали ей возможности учиться. Узнав об открытии народного университета, она стремится попасть туда, и Александров с удовольствием пишет ей рекомендацию. Вторая их общая черта — верность: Валя помнит о давних встречах с Александровым и безоговорочно соглашается помочь травмированному геологу осуществить рискованную идею — добраться до далёкого перевала.
Фомин будит живую искру, Валя довозит до места. Третьим помощником становится лесник — хозяин зимовья возле перевала: тувинец даёт ему лошадь, помогает добраться на сам перевал и навещает его там, принося еду. «Александров понял, что чуткость помогавших ему людей выработалась в суровой жизни, где каждый немедленно отвечает за свои личные промахи перед самим собой и ближайшими товарищами. Эти люди привыкли полагаться прежде всего на себя и, главное, доверять себе».
Доверие себе, внимание к своему внутреннему голосу — часто вопреки голосам подлинных и мнимых доброжелателей — именно это требовалось сейчас и самому Ефремову.
«Юрту Ворона» он посвятил знакомому инженеру А. В. Селиванову. В основу сюжета лёг случай, произошедший в конце 1940-х годов с геологом Александром Леонидовичем Яншиным, будущим вице-президентом Академии наук СССР. Шурф, в который спускался Яншин в одноместной бадье для подъёма породы, был 24-метровым. При подъёме, когда до поверхности оставался один метр, лопнул крюк воротка, на котором крепилась цепь бадьи. Геолог очутился на дне, раздробленный, переломанный, и думал лишь об одном: только бы не потерять сознание.
Сначала он лежал в больнице в Аральске, затем в Институте Склифосовского. Как только удалось освободить от гипса правую руку, Яншин начал работать. Дни полетели, и даже кости, казалось больному, начали срастаться быстрее. Карты, схемы, описания, дневники, литература — всё нужное лежало на узком больничном столе. В клинике Яншин написал работу «Геология Северного Приаралья», которая стала его докторской диссертацией. В ней дано исчерпывающее освещение геологического строения и истории развития обширной территории Западного Казахстана, исследованию которой Яншин отдал более двадцати лет.
Пример Александра Леонидовича вдохновлял Ефремова. Один из первых экземпляров рассказа автор подарил Яншину с надписью «Герою моей книги».
Редакторы крупных издательств, узнав, что писатель уединился на даче, тут же выстроились в очередь за новыми произведениями, которые неизменно повышали тираж журналов. Толстые журналы — «Октябрь», «Москва», «Нева», «Вокруг света» и другие — боролись за право первыми опубликовать новые рассказы и повести Ефремова.
В мае прошёл третий съезд писателей СССР. Ефремов отказался от участия, ссылаясь на нездоровье. В мае ему и так пришлось прерывать своё абрамцевское уединение и навещать Москву ради встречи с Олсоном и других научных забот.
В просторных комнатах дачи стало достаточно тепло, и Иван Антонович перевёз туда из городского шума Елену Дометьевну.
Обложившись книгами, посвящёнными Северной Африке, Ефремов взялся за давно задуманный им рассказ «Афанеор, дочь Ахархеллена».
В 1958 году читающую публику в СССР поразила сказка Антуана де Сент-Экзюпери «Маленький принц». Французский лётчик, герой сказки, потерпел крушение в Западной Сахаре, «где на тысячи миль вокруг не было никакого жилья». Иван Антонович, внимательно следивший за новинками литературы, прочитал «Маленького принца» одним из первых. Для Ефремова, как для самого Сент-Экса, пустыня не была мёртвой — она жила жизнью кочующих воинственных племён, редких растений, животных и даже камней.
История о Маленьком принце была переведена на русский язык в 1957 году Норой Галь для дочерей её подруги Фриды Вигдоровой. Нора Галь — удивительное имя, словно пришедшее из далёкого будущего, которому посвящена «Туманность Андромеды». Как хорошо, что под лёгким, чарующим переводом сказки стоит не полное имя — Элеонора Яковлевна Гальперина, а звучный, выразительный псевдоним.
Пусть сказочная пустыня Экзюпери обретёт плоть, вылепится отчётливыми, вещественными образами!
Иван Антонович хотел сделать свои рассказы более короткими, чем прежде, но «Афанеор…» сокращению не поддавалась: автору хотелось всесторонне показать жизнь немногочисленного, рассеянного в пустыне древнего племени туарегов, о котором писал в стихотворении «Сахара» его любимый поэт Николай Степанович Гумилёв.
В письмах Ефремов называл рассказ географическим. Возможно, он изначально и задумывался именно таковым — с помощью занимательного сюжета рассказать о своеобразной природе и населении пустынных областей Сахары. Действительно, по тексту «Афанеор…» можно изучать природу пустыни, особенности рельефа и термины, их обозначающие, названия горных областей и низменных участков.
Окончательный вариант произведения трудно назвать рассказом: это, скорее, повесть — в первую очередь потому, что предложенная автором проблематика необычайно широка.
Если Александров, герой «Юрты Ворона» — яркая индивидуальность, то Тирессуэн — высшее, совершенное воплощение типа кочевника Сахары.
Национально-историческая проблематика выражена идеями, раскрывающими сущность национального характера жителей пустыни — туарегов — в сравнении с западноевропейским типом характера, представленным французами, и в сравнении с характером русского народа, для туарегов явленного в образах врача Эль-Иссей-Эфа и писателя Немирдана.[242] Идеи национального самоопределения народов зримо выражены в попытке Тирессуэна почувствовать сердцем характер столь далёкого северного народа: «Теперь Тирессуэн понял всё до конца. Бессолнечная и холодная страна, засыпанная снегом, скованная морозом, порождала таких же живых, горячих людей, полных стремления к прекрасному и способных создавать его, украшая жизнь, как пламенная сухая земля юга. Права была дочь Ахархеллена, устремляя свои мечты вслед за Эль-Иссей-Эфом к России. Трудно было жить русским в такой суровой земле, но они не ушли никуда от своей доли, как то сделали и предки туарегов. Они закалили душу и тело в морозной белизне севера, как туареги — в пламенной черноте гор и равнин Сахары! Вот почему душа русского человека смотрит глубже в природу и чувствует богаче, чем душа европейца, вот почему Эль-Иссей-Эф так хорошо понимал кочевников пустыни, а те — его!»
Лучшие представители европейской науки тоже стремятся понять туарегов, как профессор археологии, добившийся для спасшего их проводника невозможного в годы холодной войны — туристической поездки в Советский Союз.
Второй тип проблематики рассказа — социокультурная. Автор осмысляет условия и образ жизни туарегов и племени тиббу, организацию их быта, делая акцент на культурных особенностях — роли женщин в обществе, тифинарской письменности, проведении ахалей — музыкальных собраний. Ефремова особенно привлекают народы, сохранившие древний матриархальный уклад общественной жизни. В «Лезвии бритвы» автор сделал одну из самых прекрасных своих героинь — танцовщицу Тиллоттаму — представительницей народа найяров, где женщины с кшатрийской душой сохраняли гордую независимость. Остатки этого древнейшего уклада с иным, несвойственным как европейцам, так и народам арабского мира отношением к женщине сохранились и у туарегов.
Автор заостряет внимание на политическом и культурном взаимодействии коренного населения и представителей метрополии — французов, которые в основном не стремятся понять туарегов, воспринимая их как диких, невежественных людей; рисует портреты французских военных и учёных — тех, кому довелось первыми встретиться с туземным населением, и показывает разницу отношений людей этих профессий к туарегам.
С любовью пишет Ефремов об этнографических особенностях жизни туарегов, об их способности верно находить дорогу даже в незнакомых частях пустыни, легко вводит в ткань произведения множество подробностей быта и окружающей природы.
Пребывание главного героя в Ленинграде связывает психологически совершенно различные миры, показывая потенциал их будущего единения. Люди, внутренне выстроенные, внимательные, чувствующие естество окружающего мира, не погрязшие в мутных страстях и ложных ценностях, найдут общий язык, хоть бы и были бесконечно разделены культурой и расстоянием. Сквозная тема всего творчества — братство непохожих, единство в духе. С неприязнью смотрит туарег на натюрморты фламандцев с их горами снеди, символизирующими ослабляющее душу изобилие. Ничего не понимающий в европейском искусстве африканец чувствует сущностное: цель искусства должна быть высока, только тогда оно имеет смысл, приумножая внутреннюю силу человека. Поэтому он восхищён балетом, его простая цельная душа отзывается на высокое безусловно.
К философской проблематике относятся вопросы взаимодействия человека и природы, в нашем случае — проблема использования ядерного оружия. Даже если ядерное испытание проводится в самых пустынных и удалённых от человека местах, оно неизбежно наносит вред природе и людям. Тирессуэн рассказывает Афанеор, своей возлюбленной: «После взрыва на сотни и даже тысячи километров разносится ужасная отрава. Она проникает в кости человека, заставляет его умирать в мучениях, лишает силы. Она делает мужчин и женщин бесплодными, а нерождённых детей — уродами. Никто не может спастись от яда — он в земле и в воздухе, в огне и воде, в пище, даже в молоке матери!»
Герой встаёт на путь борьбы за право народа самостоятельно решать судьбу своей земли. Рассказ заканчивается говорящей картиной: ночью по дороге через пустыню ползут чудовищные машины, покрытые бронёй, — воплощение агрессивной силы Запада. Над дорогой, на плоскогорье, — два всадника на высоких верблюдах — Тирессуэн и Афанеор, туарег и тиббу, дети пустыни, готовые защищать свою страну. Стояла «ночь холодного огня», и голубое пламя обтекало всадников с головы до ног, делая лица необычайно чёткими и твёрдыми.
Афанеор хотела положить верблюда, чтобы их не заметили, но туарег остановил её: «Они ослеплены собственным светом!» Эти слова звучат символическим приговором технократической цивилизации Запада.
С середины июня 1960 года Ефремов и Тася вновь в Абрамцеве, куда вскоре приезжают Елена Дометьевна и дорогая гостья — Мария Степановна Волошина. Ей было уже за семьдесят, и она умела радоваться жизни, дорожа каждым мгновением. В Москве она в этот раз жила у известной писательницы Мариэтты Сергеевны Шагинян. Назад, в Крым, её сопровождала Тася. Мария Степановна первый раз в жизни должна была лететь на самолёте, и предстоящее приключение увлекало и волновало её. Иван Антонович видел всё прозаически: мол, утром вылетите из Москвы, через два часа приземлитесь, от Симферополя на такси — и в три часа дня уже будете купаться в море. «День отдохнёшь у Марии Степановны — и назад».
И всё так и случилось бы, если бы день вылета не совпал с визитом в СССР вице-президента США Ричарда Никсона. Утром 23 июля 1959 года аэропорт Внуково не отправлял и не принимал самолёты. После посадки лайнера Никсона американские пилоты проводили экскурсию по самолёту, и Иван Антонович, Тася и Мария Степановна осмотрели комфортабельный салон. Ефремов на английском пообщался с пилотами.
Своего вылета женщины прождали до обеда. Несколько раз их приглашали на посадку и вновь высаживали. Когда же наконец взлетели, то через час сели на военном аэродроме Киева. Там прождали до вечера без еды и питья. Взлёт, посадка — и военный аэродром Симферополя, где им вообще запретили отходить от самолёта. Автобусы же не приезжали. И всю ночь Тася и Мария Степановна просидели под звёздами. Дети плакали, мужчины ругались, охрана военного аэродрома грозилась стрелять, если пассажиры отойдут от своего самолёта, и только Мария Степановна сохраняла бодрость и радостное расположение духа. Два автобуса пришли утром, но влезть в них не было возможности. Тася подошла к водителю третьего автобуса и, узнав, что он симферополец, спросила, знает ли он про дом поэта Волошина в Коктебеле: «Здесь его жена, я её сопровождаю, и мы не можем уехать, а нас ждут и волнуются».
В три часа дня они были в Коктебеле, но Тасе оставалось только помочить ноги в море и ехать назад.
…В августе Елена Дометьевна вернулась в столицу, Ефремов продлил срок аренды дачи и возобновил своё отшельничество. Вскоре начались холодные осенние дожди. Тася плотно закрыла освободившиеся помещения, где стоял холод. В натопленных комнатах тепло, уютно, и так хочется успеть!..
Иван Антонович работал с десяти до двух, затем с четырёхпяти вечера до десяти, часто припоздняясь до одиннадцати. Обычно он проводил в день за рабочим столом десять часов, когда чувствовал себя в форме — до четырнадцати часов. Читал, подбирая нужный материал, заполнял «премудрые тетради» записями важных мыслей, вносил туда идеи, догадки, целые готовые формулировки, планы и конспекты отдельных частей будущих произведений.
Готовый текст печатал на машинке.
Только к концу сентября Иван Антонович закончил повесть о туарегах. Отделка и перепечатка заняла ещё некоторое время. Тася была первым слушателем. Перепечаткой занималась она же — милый Зубрик, как ласково называл её Ефремов.
В гараж были доставлены из города столярные и слесарные инструменты.
Устав от сидения за письменным столом, Иван Антонович частенько приходил в гараж — он любил и умел работать руками, что-то мастерить или чинить.
Абрамцевские отшельники особенно радовались письмам друзей, приезду дорогих гостей. В октябре приехал из Ленинграда Владимир Иванович Дмитревский. Он с наслаждением, не спеша читал свежую, только что перепечатанную «Афанеор…», перечитывал знакомые главы «Туманности Андромеды», изданной недавно в «Роман-газете». По вечерам, когда весёлый огонь в печи лизал сухие поленья, ровесники подолгу говорили друг с другом — и сердечнее тех бесед не было. В часы, когда из комнаты Ивана Антоновича доносился звук печатной машинки, Дмитревский тоже брался за перо — он работал над книгой «Через горы времени», которая должна была рассказать читателям о Ефремове.
Навещал Борис Александрович Вадецкий с дочерью Эльгой. Познакомились два писателя после войны, когда Бориса Александровича выбрали ответственным секретарём отдела прозы Союза писателей, членом комиссии по приёму в СП и по работе с молодыми авторами.
Вадецкий, петербуржец, принадлежал тому же поколению, что и Иван Антонович. Он гордился принадлежностью к старинному морскому роду Белли, основанному в России при Екатерине II выходцами из Англии. Его родной дядя, Владимир Александрович Белли, автор книги «В Российском императорском флоте», был контр-адмиралом. Мать Вадецкого, Анна Александровна Белли, умерла через две недели после родов, и мальчик воспитывался у родни матери. Во время Гражданской войны они временно уехали в Крым, но мальчик убежал из семьи: он хотел найти своего отца, Александра Константиновича, офицера лейб-гвардии Павловского полка. Белая армия отступала. Мальчик отстал от поезда, остался на платформе, чуть не потерял ногу и стал заикаться. Затем детдом, интернат…
Было что вспомнить… Ефремов вернулся в Петроград в 1921-м, Вадецкий двумя годами позже. Он сразу поступил на Балтийский завод, окончил ФЗУ, стал подручным разметчика по металлу. На заводе действовала литературная группа «Резец», Борис стал её участником, увлёкся рабкоровской работой и с 1925 года начал печататься.
В 1935 году его направили по совету М. Горького в Среднюю Азию — председателем киргизской комиссии Союза советских писателей. Там зародилась у Вадецкого идея написать роман об узбекском поэте и мыслителе XV века Алишере Навои.[243] Ефремов прошёл и проехал азиатскими тропами тысячи километров. Азия, сухая, пыльная, скалистая и пряная, была для друзей общей любовью.
О море оба писателя тоже знали не понаслышке. Ефремов плавал сам — в Охотском и Каспийском морях. Вадецкий в годы Великой Отечественной войны писал очерки с фронтов, с боевых кораблей Балтийского и Черноморского флотов, Днепровской и Дунайской флотилий, из осаждённого Ленинграда и Севастополя. Гордясь своим морским родом, Борис Александрович посвящал свои произведения великим адмиралам и мореплавателям.[244]
Ефремовы и Вадецкие дружили домами. Ходили друг к другу в гости. Вадецкие после войны, когда в их дом попала бомба, жили в квартире при Литературном институте на Тверском бульваре, 25. Только в 1957 году семья перебралась в писательский дом на Ломоносовском проспекте.
Эльга была старшей из трёх дочерей Бориса Александровича. Ровесница Аллана, в 1954 году она окончила школу. Увлечённая личностью Ивана Антоновича, она всё чаще приходила в гости самостоятельно: «Его нравственные идеи, мысли и умение видеть перед глазами все фазы человечества меня буквально опьяняли, я выходила от него просветлённой. Хотелось с ним общаться всё чаще и больше. Что же касается Ивана Антоновича, то он имел потребность общения с молодёжью, особенно с такой восторженной слушательницей, какой была я. Я слушала его с большим интересом, чем Аллан или его друг Валентин».[245]
Иван Антонович любовно называл Эльгу Чайкой и обращался к ней исключительно на «вы». Он знал наверняка, что в этой умной и привлекательной девушке, как в куколке, скрыта прекрасная бабочка.
Однажды Борис Александрович при Эльге спросил Ефремова:
— Зачем вы к такой пичужке обращаетесь на «вы»?
— Видите ли, Борис Александрович, этот человек мне нравится, нравится во всех отношениях. Говорить ей «ты» — значит расписаться в своей немощности, а так я вроде ещё ничего.
Эльга мечтала стать журналисткой. Исторический факультет манил девушку не меньше. Ефремов, словно бы в шутку, грозил проклятием, если она станет «журналюгой» или историком XIX века. По его представлениям это означало «продать своё перо». При ближайшем рассмотрении журналистско-писательская тропа оказывалась столь узкой!
В 1954 году Иван Антонович, работая над повестью «Там-ралипта и Тиллоттама», был особенно увлечён «мыслью Индии». Он направил Эльгу на собеседование на соответствующую кафедру исторического факультета МГУ. Однако в тот год был непредвиденный наплыв льготников, и девушка всего с одной четвёркой оказалась лишь на вечернем отделении. Ефремов пытался хлопотать, ходил к декану, которым тогда был археолог А. В. Арциховский.
Эльга Борисовна рассказывала: «Позже он решил, что я должна заниматься непосредственно археологией Средней Азии, а поскольку туда девочек не брали, выбрал для меня в качестве учителя крупнейшего специалиста по Сибири С. В. Киселёва, который тогда копал в Забайкалье. Меня взяли туда в экспедицию по его личной просьбе, причём сам Иван Антонович не только оплачивал дорогу, но даже покупал спальный мешок, необходимый для поездки. Однако наибольшую помощь он мне оказал после университета, обратившись с личным письмом к директору Института этнографии С. П. Толстому с просьбой меня взять в штат археологической Хорезмской экспедиции. Тот был поклонником Ивана Антоновича, рассчитывал через меня с ним познакомиться и принял на работу. Я в очередной раз оказалась взятой ради Ефремова. Применительно ко мне он поступал вопреки своим принципам не пользоваться своим именем, которые мне же внушал. В определённой степени я такой помощи заслуживала: мой диплом был признан лучшим, вскоре я поступила в аспирантуру, раньше всех сверстников защитила кандидатскую диссертацию и, тем не менее, в течение дальнейший жизни всегда стремилась его хлопоты оправдать, поскольку кроме него до меня никому не было дела. Я всегда ему подчинялась и при долгих экспедициях и большой научной нагрузке стремилась писать даже научно-популярные очерки и книги, как он этого от меня требовал. О том, что я на это способна, у него сложилось мнение из-за моих ещё первых писем из экспедиций».[246]
Когда Эльга Борисовна защитила кандидатскую диссертацию, Ефремов послал ей от имени своей семьи телеграмму: «Целуем свою Чайку на взлёте, теперь ждём литературных побед».
В романе «Туманность Андромеды» Ефремов нарисовал образ прекрасной и мудрой археологини — Веды Конг, достойной подруги Дар Ветра. Некоторые черты её облика — фигура, волосы — списаны с Эльги Вадецкой. Когда создавался роман, девушке было 20 лет. Неверно было бы говорить, что Эльга стала прообразом Веды Конг. Иван Антонович словно хотел создать в наше время — человека будущего, он наделил свою героиню теми качествами, которые хотел видеть в живой, современной женщине.
Он любил фантазировать, придумывая своей протеже наряды для раскопок, порой весьма далёкие от тех, что были удобны в полевых условиях. В 1959 году Эльга прислала из Тувинской экспедиции Ефремову свою фотографию в купальнике: в глубокой могиле она в шутку обнимала скелет. Фото было плохое, скелет виден нечётко. Ответ Ефремова поразил девушку: «Фу, Чайка, что за обман. Вы ведь обнимаете женщину». Эльга была потрясена: скелет действительно был женским. Но она никак не могла предположить, что Иван Антонович поймёт это по тусклому фото в яме.
В 1967 году, получив от Эльги в подарок её первую научно-популярную книгу «Древние идолы Енисея», он подарил ей очередное издание «Туманности Андромеды» с надписью: «Будущей Веде Конг для установления формы одежды на раскопках и открытия стальной двери». Обратите внимание — «будущей». Ефремов поставил перед своей Галатеей высокую планку, она создавала себя по его мысли, не жалея сил. Встреча с ним стала её судьбой.
В 2009 году доктор исторических наук, ведущий сотрудник Института истории материальной культуры РАН (Санкт-Петербург), специалист по археологии Южной Сибири и Центральной Азии (Тува и Монголия) эпохи энеолита, бронзы и железного века[247] по изучению искусства древних народов Сибири, палеоэтнографии и историографии Сибири Эльга Борисовна Вадецкая посвятила свою новую научно-популярную книгу «Древние маски Енисея»[247] памяти Ивана Антоновича Ефремова.
Тогда же, в 1959 году, Ивана Антоновича навестила в Абрамцеве Вера Васильевна Щеглова, когда-то аспирантка ПИНа, а теперь старший научный сотрудник Института геологических наук АН БССР. Перед отъездом в Белоруссию, пять лет назад, она навестила однажды Ивана Антоновича во время его болезни. Летом 1959-го она путешествовала на теплоходе «Грузия» вокруг Европы, после чего опубликовала в газетах несколько очерков. Это был прекрасный предлог, чтобы повидаться с Ефремовым.
Они долго беседовали на застеклённой веранде. Он разбирал её статьи, Вера читала ему белорусские стихи, рассказывала о республике, которая стала её второй родиной. Ивана Антоновича интересовало всё без исключения. На стихи Богдановича «Зорка Венера» он отвечал стихами на английском…
Это была последняя встреча Веры Васильевны и Ефремова. В 1960 году она вышла замуж, написала Эглону, с которым дружила, что её мужа зовут Сергей. В «Лезвии бритвы», над которым тогда начал работать Иван Антонович, появились лаборанты Гирина — Сергей и Верочка.
Иван Антонович и Вера обменялись несколькими письмами. Но ни в одном она не решилась спросить, как получилось, что детская биография прекрасной героини «Лезвия…» Серафимы Металиной повторила её биографию.
Вера Васильевна Щеглова пережила Ефремова почти на 40 лет. В конце жизни она признавалась: «…не было дня, чтобы я не молилась о вечном покое для его души…»[248]
…Так уютен и добр был созданный в Абрамцеве мир, пропитанный творчеством, что горькие мысли Ефремова, злопыхательства недоброжелателей и завистников отошли на дальний план.
Осенью 1959 года «Туманность Андромеды» была выдвинута на соискание Ленинской премии от издательства «Молодая гвардия», журнала «Техника — молодёжи» и Ленинградского университета. Тут обнаружилось, что племя врагов и завистников не поредело: вопрос рассматривался в парторганизации Союза писателей, «началась какая-то муть, верчение, неопределённость».[249] Создавалось впечатление, что пронизанная коммунистической идеей «Туманность…» не устраивала партийные круги отсутствием прямого, в лоб, славословия партии.
Ефремов в своём творческом уединении не хотел вникать в эти дела. Он буквально закопался в новую книгу, которая поначалу вырисовывалась как маленькая повесть. Было совершенно ясно, что у многих издательств не хватит смелости напечатать подобную вещь — так много в ней «неапробирован-ных» вопросов.
В начале февраля 1960 года Ефремов вернулся в Москву — но только затем, чтобы получить продление второй группы инвалидности ещё на год. Это продление освобождало его от казённой службы, в которую всё больше обращалась Академия наук. Не задерживаясь надолго в Спасоглинищевском переулке, Иван Антонович поспешил вернуться в Абрамцево: периодическая лихорадка могла обостриться в любой момент, а в покое дачной жизни её проявления сошли бы легче, чем в городе.
Комнаты при гараже были заранее протоплены. Комендант академического дачного посёлка Николай Фёдорович Шкаринов стал большим другом семьи. Он с женой Александрой Николаевной жил здесь постоянно. С особой теплотой этот пожилой человек относился к Тасе. До войны он был куратором детских домов от городского отдела народного образования, часто приезжал в детский дом на станции Правда, где жила Тася. Общие линии прошлого сближают людей. Николай Фёдорович часто приходил в гости зимой, когда посёлок пустовал, и сам предложил звонить ему перед приездом, чтобы дорогие дачники прибывали не в выстуженный холодами дом.
«Лезвие бритвы», захватившее внимание писателя, двигалось пока туго: мешали необычность тем и скверное самочувствие.
Из Москвы Ефремов привёз в Абрамцево целый мешок читательских писем: разобрать их, ответить на самые важные — не один день. Несколько писем от зарубежных корреспондентов потребовали особого внимания. Работа над повестью застопорилась. Таинственная болезнь не проявлялась резко — лишь общая вялость и апатия одолевали Ивана Антоновича. Возможно, последний год, проведённый на природе, в спокойной, доброжелательной обстановке, в окружении заботы и любви Таси, преломил силу болезни. Как бы то ни было, приступ в 1960 году не повторился, и странная лихорадка, порядочно потрепав здоровье Ефремова, наконец оставила его насовсем.
В мае Ефремов, приехав в город, перенёс удаление грыжи. К июню рана зажила, но врачи разрешили ему поднимать не более пяти килограммов. Иван Антонович мечтал о покое и сосредоточенности дачи. Там с весны всё запущено, трава не кошена, но скоро так душисто зацветут липы, таким дивным ароматом повеет с лугов, что невозможно сидеть в городе, в душной и тесной квартире.
Ефремов с новой силой налегает на «Лезвие бритвы». Тася всё свободное время посвящает разбору читательских писем и печатных рецензий, которые в беспорядке были отвезены в Абрамцево с городской квартиры.
В июле у них гостили Дмитревские с дочерью.
В сентябре Иван Антонович проводил Елену Дометьевну в Крым, в санаторий. Но санаторий оказался плохим, состояние жены ухудшилось, и Ефремову пришлось выручать её оттуда — в Москве можно было обеспечить хотя бы сносный уход.
Родные убеждали её, что пора ей выходить на пенсию и поберечь себя, что её состояние и возможности не позволят ей каждый день ходить на службу и выполнять все требования, предъявляемые к научному работнику. Но Елена Дометьевна мечтала поскорее поправиться и вновь взяться за любимое дело — только работа могла хотя бы на время утишить душевную боль. Она чувствовала себя очень несчастной. С момента появления Таисии в жизни мужа речь несколько раз заходила о разводе, но Елена Дометьевна отказывалась. Она не хотела верить, что можно столько пережить вместе, столько вместе сделать — и потерять любимого мужчину. Умом она ясно осознавала положение, но сердце отказывалось верить… Сколько разных чувств, так непохожих друг на друга, стоят за коротким словом «любить»! Обманывала себя: вот поправлюсь… Но в глубине души знала, что жить осталось совсем недолго. Иван Антонович жалел её, заботился, но как же хотелось любви. Может быть, той, которую в своё время не смогла дать мужу. Есть неизбежность в том, что пути человеческие расходятся. Сухо, защищаясь от внутренней боли, она произносила: «Я умру женой Ефремова».
Она часто вспоминала 1957 год, свою осеннюю поездку в Индию — с туристической группой. Она так долго желала увидеть эту загадочную страну![250] Правда, именно после Индии её болезни обострились. Может, тому виной резкая смена климата, тяжело протекающее привыкание организма к иным условиям.
Осень для Ефремова прошла в метаниях между Абрамцевом и Москвой. Тёмный, холодный ноябрь пришлось пробыть в столице, чтобы вычитать корректуры «Туманности…» для Гослита и «Дороги ветров» для Географгиза. Месяц выдался суматошным и утомительным. Сплошным потоком шли люди: кто по делу, кто просто повидаться. По старинному московскому обычаю, гостей полагалось встречать угощением.
В результате Ивану Антоновичу, который придерживался правила не есть после шести вечера, пришлось за компанию есть много и поздно. Пополнел, устал, печальные мысли одолевали после получения наглых, хамских ответов из Моссовета об обмене старой квартиры на новую, более удобную. Проходные комнаты совершенно не давали возможности не только спокойно работать, но даже и жить.
Аллан после окончания института получил свободное распределение, но на службу устроиться не мог. Оказалось, что геологу найти работу не так легко, как прежде. Между тем на 10 декабря была назначена его свадьба. Отпраздновали тихо, без особых торжеств и мещанских пышных застолий.
Иван Антонович мечтал выбраться в Ленинград, однако здоровье не позволяло. Работа над «Лезвием бритвы» всё затягивалась — Ефремову казалось, что повесть получается не такой, как надо бы; но начатое дело нужно закончить — хотя бы ради тех интересных мыслей, которые удалось заложить в это произведение.
В феврале 1961 года Ефремов вновь посещает врачей и возобновляет вторую группу инвалидности — за этот год надо закончить затянувшееся писание! Он спешит в Абрамцево, ставшее подлинной творческой лабораторией, но не чувствует себя в полном покое: Елена Дометьевна хворает, лежит в постели, и хотя к ней ходит медсестра, всё же надо быть к ней ближе. Аллан живёт у матери жены, занимается поисками работы — на его помощь в уходе за больной надежды мало.
В марте Ефремова вызвали из Абрамцева в Москву — приехали американские палеонтологи, и на плечи Ивана Антоновича по сложившейся в институте традиции легла забота об их приёме.
«Мосфильм» постоянно тревожит Ефремова разговорами об экранизации «Туманности…».
12 апреля через будни и фантастику вдруг ярким факелом прорывается сообщение: в космос полетел первый человек!
Радость велика и неподдельна. Однако она несколько осложняется для Ивана Антоновича: ему без конца звонят из всех газет, приходят домой с просьбами написать статьи о первом полёте в космос. Дело кажется писателю настолько великим само по себе, что нет никакого желания сгибаться по этому поводу в придворных поклонах, ибо, как шутил Ефремов, он явился в сей мир с врождённым неумением. Тася отвечала на все звонки, что писатель не может подойти к телефону.
Елене Дометьевне становилось всё хуже, и её положили в больницу. Отъезд в Абрамцево стал невозможным — надо было постоянно навещать жену.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.