Нижне-Амурская геологическая экспедиция
Нижне-Амурская геологическая экспедиция
Проезжая на низкорослой бурятской лошадке по пологим увалам, где вольготно расположился Хабаровск, Иван мысленно призывал себя к терпению. Кончается июнь, две недели он торчит в этом городе,[92] теряя драгоценное время, хотя уже 28 мая экспедиция должна была выступить на маршрут. Но это из столиц всё выглядит гладко, а на месте приходится распутывать множество нитей, развязывать сотни узелков. Слишком далеко от Москвы до центра Дальневосточного края.
В 1930 году ВЦИК и правительство РСФСР приняли решение о культурном и хозяйственном строительстве Дальневосточного края. «Зажжём в тайге маяки индустрии!» «Дальний Восток станет валютным цехом страны!»
Но как же можно строить новые заводы и фабрики, развивать промышленность, если богатства края ещё не исследованы геологами, а некоторые территории даже не нанесены на карту? Прозвучал новый клич: «Не оставим «белых пятен» на карте Родины!»
Зимой 1931 года Москва решила организовать несколько экспедиций для общего геологического исследования Дальнего Востока. В них входили более восьмидесяти местных геологических отрядов. Всего же было организовано 160 изыскательских партий. Опыта такой масштабной полевой работы ещё не было, не хватало квалифицированных научных кадров. Вновь прибывающим геологам часто приходилось получать совсем иные задания, не те, на которые они рассчитывали, вглядываться в карты новых маршрутов. Необходимые деньги для Академии наук задерживались, и даже в начале апреля организация всей исследовательской работы была под угрозой срыва.
В Совете по изучению производительных сил (СОПС) Союза ССР при Академии наук было решено, что Ефремов станет начальником отряда Иманской экспедиции на период с 28 мая по 31 октября 1931 года. Иван тщательно подготовился к маршруту. Бывалые люди посоветовали закупить в Бурятии лошадей и отправить их в Хабаровск поездом: местные геологи заранее разберут всех лошадей, и отряд, если не примет меры, останется без транспорта. И вот лошади есть, но маршрут, видимо, будет иным, нежели предполагалось.
Газета «Тихоокеанская звезда» писала:
«Из Центра прибыла экспедиция по исследованию верховий Имана. Такая же экспедиция стояла в плане наших местных научных организаций, и люди специально готовились для работы именно в этом районе. В последнюю минуту (начало июня) одной партии пришлось переключиться с исследований верховий Имана на исследование Горюно-Самагирского района, в районе озера Эворон и выше на север в сторону Ам-гуни, где они могут встретиться с работниками Селемджино-Буреинской партии экспедиции Академии наук».[93]
Прибывших из Москвы разместили в общежитии научных работников, которое чаще называли «бывшей пятой гостиницей Хабаровска». Отвратительные бытовые условия в ней не скрашивал даже блеск великолепного Амура.
Когда маршрут был определён, непросто было договориться об отправке по реке грузов и лошадей. Иван мог бы не раз выйти из себя, однако его сдерживала спокойная улыбка геолога Павловского. Евгений Владимирович, руководитель Нижне-Амурской экспедиции, был учеником Владимира Афанасьевича Обручева. Много дорог было пройдено молодым учёным, он хорошо знал особенности Сибири.
22 июня 1931 года Дальневосточный краевой исполнительный комитет Хабаровска выдаёт удостоверение: «Начальник отряда Нижне-Амурской геологической экспедиции Академии наук СССР тов. Ефремов Иван Антонович командируется в Эворон-Лимурийский район во главе отряда экспедиции для производства геологических работ. Предлагается всем организациям оказывать всяческое содействие отряду экспедиции в его работе». Из-за вынужденной задержки срок командировки был увеличен до 15 ноября. В состав отряда вошли старший коллектор H. Н. Ульянов и топограф И. П. Шилов.
На пароход, помнивший ещё времена капитана Лухманова, погрузили лошадей и снаряжение экспедиции, и могучий Амур понёс судно вниз по течению. Холодны быстрые мутные воды. Тёмным хвойным лесом заросли крутые обрывистые берега. Яркими цветами покрыты прогалины. Там, где берега выполаживаются, встречаются пашни и луга, на которых пасётся скот.
На левом берегу великой реки, на вытянутом валу, расположилось село Пермское, построенное выходцами из Пермского края. Пристани здесь не было, и пассажиры с любопытством наблюдали, как, развернувшись поперёк течения и двигаясь носом к берегу, пароход упёрся в грунт. Носовой проволочный трос быстро закрепили за лесину, и пароход, маневрируя, встал параллельно берегу. Подали сходни. С волнением ступил Иван на колеблющиеся под ногами доски: наконец начинался его первый таёжный маршрут. Здесь отряды Павловского и Ефремова разделялись.
В 1933 году Академия наук СССР издала «Геологический очерк западной половины озёрного края Приамурья», написанный совместно Павловским и Ефремовым. Во введении сказано: «Отряд Ефремова прошёл от устья реки Горин вверх до слияния Горина с рекой Хуин (ныне р. Девятка). Затем вверх по Хуину до озера Эворон, вокруг всего озера Эворон с заходом в низовье р. Эвур. Другой маршрут того же отряда был проведён от селения Среднетамбовского на Амуре вниз по Амуру до селения Киселёво. Отсюда по вьючной и приисковой тропе до прииска Спорного на реке Лимури; вверх по Лимури до вершины левой Лимури, далее — в верховья реки Боктор. Отсюда вниз по Боктору отряд вышел снова на реку Горин». Но это очень упрощённая нитка маршрута, протянувшегося на тысячу километров с лишним.
Задач у малочисленного отряда было несколько. Ефремов знал, что в просторной пойме Амура, на месте села Пермского и Дзёмги — стойбища гольдов (так тогда называли нанайцев) — предполагалось построить новый индустриальный центр Дальнего Востока. Необходимое составление топографических карт почти неизученного Амуро-Амгунского междуречья предполагало изыскание пути, по которому могла бы протянуться к новому городу линия железной дороги. Требовались изучение геологии района, геологическая съёмка — и на всём протяжении маршрута опробование пород на золото промывкой в лотке.
Пробиваться к озеру Эворон прямиком через тайгу и сопки не имело смысла. Отряд, навьючив лошадей, пошёл к стойбищу Биди до устья реки Горин, вверх вдоль русла Горина, затем вверх по Куину. От жителей Пермского Ефремов знал, что на Куине, недалеко от озера, есть стойбища гольдов — Синдан и Кондон.
Лошади тяжело шли по таёжному бурелому и прибрежным камням. Взятый в Дзёмги проводник говорил, что Эворон легче будет исследовать на улимагде — лодке-долблёнке с острыми носом и кормой, — а лошадей временно оставить в Кондоне. Предложение было разумным: на севере и востоке берега озера были плоскими и топкими, покрыты мягким болотным ковром, с высокими кочками и редкими корявыми лиственницами. Такие места недаром носили название «марь»: передвигаться здесь с тяжёлой ношей было очень трудно.
Погружаясь в мир девственной тайги, где сотни лет жил в ладу с природой древний народ, Ефремов словно заново учился слышать и видеть. Отталкиваясь шестом, тихо скользил он по зеркальной глади мелководного озера на остойчивой улимагде, распугивая куликов и уток. С берега струился тяжёлый пряный запах цветущего багульника, похожий на аромат перебродившего вина. Зудела мошка. Нехотя взлетали из тростника серые гуси и цапли. В тёплой воде, как брёвна, стояли сомы, охотились щуки. Стремительно кидалась вниз хищная скопа, взлетая с трепещущей в клюве рыбой.
Это озеро и тайга сотни лет кормили простых людей, живших в приземистых фанзах. Они выделывали меха и шкуры, заготавливали на зиму рыбу — сушили её на вешалах, а затем хранили в небольших амбарчиках на сваях. Но рыбы гольды заготавливали столько, сколько могли съесть, дичи стреляли столько, чтобы быть сытыми. Исконная мудрость человека, осознающего лес, реку, озеро и себя единым организмом, поразила Ивана. Простота и знание сливались в нанайских песнях, звучали в незамысловатых рассказах.
С теодолитом и нивелиром начальник отряда и топограф обследовали Эворон. Овальное озеро имело площадь почти 200 квадратных километров. С высокого западного берега, покрытого лесом, противоположный берег казался узкой сизой полоской, на которой едва заметными пологими холмами обозначались гольцы верховьев Эвура.
Нанеся на карту берега, только с помощью проводника Иван смог отыскать устье реки Эвур, которая закладывает невероятные петли при впадении в озеро. Но в болотистой котловине было трудно установить основные геологические породы.
Рассказ Ефремова «Алмазная труба», написанный во время войны, наполнен множеством деталей, позволяющих воочию представить трудности таёжного похода:
«В сердце тайги царит душная неподвижность. Ветер, отгоняющий назойливого гнуса, здесь редкий и желанный гость. На ходу мошка ещё не страшна: она облаком вьётся сзади путников. Но стоит остановиться, чтобы осмотреть породу, записать наблюдения или поднять упавшую лошадь, и туча мошки мгновенно окутывает вас, липнет к потному лицу, лезет в глаза, ноздри, уши, за воротник. Мошка забирается и под одежду, разъедает кожу под поясом, на сгибах колен и щиколотках, доводит до слёз нервных и нетерпеливых людей. Поэтому мошка является своеобразным «ускорителем», определяющим убыстрённый темп работы на случайных остановках и сводящим к минимуму всякие задержки. И только во время длительного отдыха, когда разложены дымокуры или поставлена палатка, появляется возможность неторопливо оглянуться на пройденный путь».
Совершив переход к реке Мони, отряд изучил Наймуковский минеральный источник в Хорпичеканском водоразделе. В верховьях Мони построили плот, погрузили продукты и вещи. Горные реки с характером, и норовистая Мони перевернула плот. Геологи остались без продовольствия, одежда и вещи промокли. Как из-под земли, перед путешественниками появился гольд лет тридцати, коренастый, крепкого сложения — Никифор Дзяпи, бригадир только что созданного колхоза «Сикау покто» («Светлый путь»). Никифор поделился продуктами с русскими геологами и вывел их кратчайшим путём в район Чукчагирского озера, где было пастбище колхозных оленей. Оленеводы, амгунские эвенки, дали геологам запас продовольствия, нашли для них лодки. Дальше отряд Ефремова двинулся в путь уже с проводником, представителем древнейшего нанайского рода Самар Григорием, в крещении Духовским.
На улимагде удобно плавать по озеру, но на извилистой реке такая лодка тяжела. Лёгкая берестяная оморочка — самая подходящая лодка для геолога, который решил подняться вверх по таёжной реке. Добравшись до вершины реки Хорпи (на современных картах — Харпин), Ефремов увидел всё ту же ровную котловину. Пройдя с оморочкой и полным грузом снаряжения километров двадцать за урочище Гиляхальжиктани, геолог спустился назад на Горин, а затем зашёл с севера, с Эвура, на его приток Хорпичекан, быструю речку с тёмной водой, струившейся между извилистыми берегами. На речке не было обнажений коренных пород, даже гальки не нащупывалось на вязком, илистом дне. Пришлось подниматься в вершину реки Хорпи, «где нашлись интересные геологические штуки».[94]
На Эвороне, реликтовом по происхождению озере, трудно было рассчитывать на золото. Наметив возможную трассу железной дороги, к 30 июля долиной реки Горин отряд вернулся на Амур.
За селением Среднетамбовское пойма Амура резко сужается, и справа, и слева к реке подступают высокие сопки. Амур почти перестаёт петлять, течение убыстряется. Плыли на улимагдах, подходя к берегам, изучая геологическое строение, собирая образцы и фотографируя обнажения. На широких ветровых просторах Амура нанайские улимагды оказались неожиданно устойчивыми.
За селом Клселёво (ныне Киселёвка) горы вновь расступились, река распалась на многочисленные протоки, а пойма блестела старицами. Здесь в Амур слева впадает резвая Лимури. В горах по её течению известно несколько приисков.
Но прежде чем отправиться на исследование приисков, отряд Ефремова, спустившись ещё ниже по течению, сделал боковой маршрут на озеро Кизи, в село Мариинское, после чего достиг берега Японского моря, побывав в заливе Де-Кастри.
От озера Кизи отряд поднялся вверх по Амуру. И вот вьючный караван отправляется через сопки, уже тронутые осенней желтизной, по набитой тропе к реке Лимури. Копыта лошадей то чавкают по болотистой жиже, то звякают по камням, ремни и кольца вьюков на сёдлах равномерно поскрипывают.
В прозрачной воде дрожит отражение Мартемьяновой горы. Недалеко, на ровной площадке — деревянная изба, коновязь, сарай. Прииск Спорный. Ох, видать, не зря его так назвали… Развьючить лошадей — теперь им предстоит несколько дней отдыха. Молодым путешественникам — исследование окрестностей и гадание: мелькнут ли в лотке золотые крупинки. Иван рад возможности спокойно поработать в избе, привести в порядок записи в полевом дневнике, где на страницах — расплывчатые розоватые пятна от капель пота и прилипшей мошки.
Всё выше горы, всё гуще и глуше тайга, всё говорливее реки.
Резко испортилась погода. Сильнейший снегопад скрыл траву, которой питались лошади. Под полуметровым слоем снега трудно было различать, что перед тобой — топкая марь или каменистая осыпь. Мороз доходил до 12 градусов. Ефремов отправил топографа, коллектора и рабочих с лошадьми обратно на прииск, а затем в райцентр; сам с проводником двинулся дальше.
Через верховья левого истока Лимури путешественники перевалили через хребет в систему реки Боктор. Но от истока до устья — целая жизнь.
Ефремов вдвоём с проводником на оморочке начал было сплавляться по Боктору. Река то стремительно неслась узким коридором среди высоких, падающих в воду деревьев, образующих заломы,[95] то резко поворачивала, упираясь в скалу, вспениваясь бурунами. Оморочку так швыряло, что не раз приходилось срочно чинить тонкую берестяную посудину. Какой утлой казалась Ивану их лодочка по сравнению с мощью дикой воды!
Поднялись на гребень сопки — отсюда река была видна на несколько километров. Стало окончательно ясно, что река перегорожена десятками заломов. Погибла надежда проплыть 300 километров до устья. Караван лошадей ушёл на прииск уже неделю назад, их не догнать. Продукты кончились. Как быть?
«И оба мы — гольд и я решаем. Ставим палатку, обносим её обрывками материи на верёвке, чтобы защитить от росомах и медведей, складываем туда имущество (оставшееся снаряжение, большие образцы и фотоснимки на тяжёлых стеклянных пластинках)… И мы идём без троп через множество перевалов, сквозь дождь и снег, без крошки пищи… Семь дней без еды, а амурская тайга не легка для пешего похода напрямик».[96]
Величаво молчала тайга, и на десятки километров вокруг не было ни единого жилья.
Семь суток без пищи шли по засыпанной снегом тайге Ефремов и Григорий Самар. Недаром в романе «Лезвие бритвы» герой вспоминает «время далёких походов маленьких геологических отрядов с небогатым снаряжением, когда всё зависело от здоровья, умения, выдержки каждого из участников. Пути сквозь тайгу, по необъятным её марям, торфяным болотам, по бесчисленным сопкам, гольцам, каменным россыпям. Переходы вброд через кристально чистые и ледяно-холодные речки. Сплавы по бешено ревущим порогам на утлых лодках и ненадёжных карбазах. Походы сквозь дым таёжных пожаров, по костоломным гарям, высокому кочкарнику, по затопленным долинам в облаках гудящего гнуса».
Казалось, человеческих сил недостаточно, чтобы преодолеть огромные пространства труднопроходимых болот: «Самый сильный человек, самые привычные ноги смогут сделать за день по мягкому моховому покрову, хлюпающей грязи, цепляющейся траве и багульнику не более тридцати тысяч шагов. И если их нужно полмиллиона, чтобы выйти из этих болот, кричите, бейтесь в тоске, зовите кого хотите — ничто вам не поможет. Тридцать тысяч шагов, и из них ни одного неверного. Иначе, попав между кочками, корнями, в щели каменных глыб россыпей, треснет хрупкая кость. Тогда — гибель».[97]
Лёгкому гольду в мягких кожаных олочах, казалось, было легче, чем высокому и крупному геологу. На ходу, чтобы не сбиться с ритма, срывал он красные кислые ягоды и тонкие веточки с коричневой корой, жевал, подавал их Ивану. Терпкая и кисловатая кора лимонника бодрила, идти становилось легче. Однако к концу пути силы Ивана иссякли. Заслышав вдалеке лай собак кондонского стойбища, он сел, прислонился к стволу, блаженно улыбнулся и забылся…
Маленький нанайский мальчик Ермиш смотрел из темноты на огромного бородатого русского, лежащего на канах.[98] Был русский худым и страшным, тяжело дышал во сне. В дом вошли мать и её родственница с пучками сухого тархуна в руках, они отослали Ермиша покормить собак. Когда дверь за мальчиком закрылась, в доме раздалось тихое пение. Ермиш чувствовал тонкий горьковатый аромат свежих стружек черёмухи, затем запахло дымом багульника…
Как мало, до удивления мало знаем мы природу Земли!.. До этого похода Иван считал себя едва ли не знатоком полевой работы. Он словно очнулся от какого-то странного морока, когда вдруг увидел себя в дикой тайге без привычных вещей, без пищи, вне всяких условностей внешнего мира. Когда кожей, мышцами, тайными, глубинными струнами ощутил себя сыном природы, которому дано одновременно и ничего — и всё. Всё, что сделало человека господином: сила мысли и духа, воля и стремление, напор и страсть.
Очистить разум от суеты, освободить сознание, впустить в себя весь мир — с будоражащим запахом болот, лёгкими шорохами леса, шумом ветра и рёвом воды, с ночами на прелой листве, с криками пролетающих птиц, с неслышными, но явственными шагами тигра по склону ближней сопки.
Как мало, до удивления мало знаем мы природу человека! Как резко включаются в нас первобытные инстинкты, казалось бы, навсегда заглушённые ритмом цивилизации, и ухо вдруг начинает ловить звуки, которые не слышало ранее, глаз — видеть то, что не замечал, и вскипает в теле могучая сила жизни, и толкает человека вперёд, в нехоженое, неизведанное.
Вот гольды — они ещё не отделили себя от природы резкой, узкой чертой города, энергия тайги и ветра свободно вливается в их жилы, позволяет им ощущать мир иначе — и, возможно, влиять на него. Какие вибрации пробудило древнее пение в его, Ивана, теле, в какую область проник запах багульника, что Иван вдруг почуял в себе силы новые, необыкновенные?
И что же теперь? Неужели для того, чтобы вновь слиться с природой, человеку необходимо погасить мощь интеллекта и вернуться в первобытное состояние? Нет, крупицы научных знаний, которыми обладает человечество, слишком дорого достались ему. Слишком большую цену заплатили мы за то, чтобы обрести способность мыслить. Выход один: гармонически развить в себе физические и умственные способности, так тонко настроить струны своего организма, чтобы он был способен на новом, более высоком уровне чувствовать и воспринимать, мыслить и действовать.
…Урэктэ, мать Ермиша, и Наталья Самар выходили больного русского. Когда он улыбнулся мальчику, то показался ему совсем нестрашным.
Однажды Наталья, отец и мать Ермиша надели нарядные халаты с широкой узорной оторочкой, а мальчику дали новое пальто с блестящими пуговицами и новую фуражку Женщины встали по краям, а отец сел в середине, обняв сына. Серьёзно смотрели они, как русский геолог направляет на них коробку с круглым окошечком.
Так в отчёте экспедиции среди кадров с геологическими обнажениями и видами рек и сопок появилась фотография с подписью: «Гольды рода Самар в посёлке Кондон».[99]
Много позже, в повести «На краю Ойкумены», появится сцена исцеления главного героя, грека Пандиона, оказавшегося в африканском племени в центре Чёрного материка. Пандион пострадал в борьбе с огромным носорогом, потерял силы и радость жизни. Женщины племени вылечили его с помощью древнего магического ритуала. Возможно, эта сцена была написана именно под впечатлением исцеления самого Ивана в Кондоне.
Кирзовые сапоги геолога сносились, наступала зима, и нанайские женщины подарили Ефремову высокие олочи из белой оленьей кожи, с носами, вышитыми национальными узорами, и с широкой каймой наверху из красного китайского сукна с цветами.[100]
На прощание русский подозвал к себе Ермиша:
— На, держи на память!
Несколько листков из блокнота и карандаши показались мальчику настоящим богатством. Главным сокровищем стал толстый карандаш — двухцветный, с одной стороны которого был синий, с другой — красный грифели…
Как познать силу импульса, передаваемого от человека к человеку? Какие чудеса творит энергия знания и мысли? Ермиш Владимирович Самар стал замечательным нанайским писателем, автором повести «Из жизни Кесты Самара» и книги «Трудные тропы».
Осенью бригадира Никифора Дзяпи вызвали в село Возне-сеновское, в райком ВКП(б), по делам колхоза. Там он неожиданно встретился с геологом, которому не повезло с плотом на Мони. Никифор не раз встречал геологов, но этого крепкого парня он запомнил хорошо. Узнал его и геолог, в знак благодарности снял с руки часы… Эти часы, уже старые, с испорченным механизмом, Никифор Дмитриевич хранил до конца своей жизни.
Через несколько месяцев, весной 1932 года, возле села Пермское причалили пароходы «Коминтерн» и «Колумб». Около тысячи молодых строителей высадились на берег. Светлым майским днём закончилась история Пермского — началась история Комсомольска-на-Амуре.
В 1984 году, спустя более полувека после экспедиции Ефремова, через станцию Кондон до Комсомольска-на-Амуре прошёл первый поезд легендарной Байкало-Амурской магистрали.
Но уже тогда, в начале 1930-х, стремление сшить стальными стежками Сибирь и Дальний Восток жила в умах и сердцах советских людей. Спустя несколько месяцев Ефремов уже готовился к новой экспедиции, составлял смету, а друзья подшучивали над ним: «Зачем тебе, Иван Антонович, вообще получать продукты и таскаться потом с ними, если ты прекрасно ходишь голодом, налегке?..»
Данный текст является ознакомительным фрагментом.