1962 год

1962 год

(Нижеследующий огчет касается задания, выполненного по поручению правительства Соединенных Штатов!

По соображениям государственной безопасности в нем сделано несколько необходимых купюр и изменены отдельные детали.)

Четверг, 11 января

По приглашению правительства США я присутствовал на совещании в Вашингтоне, где мне было сообщено, что, согласно принятому «на высшем уровне» решению, обмен Абеля на Пауэрса будет отвечать национальным интересам.

— Если вы согласны, — сказали мне, — то мы хотели бы, чтобы вы взяли на себя миссию выехать в Восточную Германию для переговоров об обмене.

Я охотно согласился, и мы обсудили все возможные последствия этой миссии. Естественно, возникал вполне законный вопрос: насколько велика будет потеря с нашей стороны, если мы освободим такого «мастера шпионажа», как Абель? Невольно напрашивался ответ, что это не будет особенно большой жертвой. Во-первых, почти за пять лет его пребывания в тюрьме стало ясно, что Абель отнюдь не намерен «сотрудничать» с нашими контрразведывательными органами. Во-вторых, поскольку в функции агента разведки входит не только сбор сведений, но и незамедлительная передача их своему начальству, то можно было полагать, что теперь Абель может представить в Москве только текущие отчеты о жизни в тюрьмах США. Все сведения, собранные им до ареста, были уже известны его руководству. И, наконец, в-третьих, после международной огласки, которую получило его дело, невозможно было представить, что его вновь попытаются использовать в качестве разведчика.

— А как насчет его использования там, у себя, для оценки поступающих отсюда разведывательных данных? — спросил я. — С его знанием Соединенных Штатов он, видимо, будет идеальным человеком, чтобы возглавить отдел Северной Америки в московском КГБ.

— Вряд ли, — сказали мне. — Если бы мы приняли обратно человека, который много лет прожил за границей и был изолирован от нас, мы наверняка усомнились бы в его полной лояльности. В таких вещах нельзя рисковать. А коль скоро даже мы стали бы колебаться в вопросе о том, можно ставить такого человека во главе «совершенно секретного» отдела или нет, то уж советские органы, известные своей осторожностью, безусловно, еще менее охотно пойдут на это. Абель провел здесь около девяти лет. Его собственный помощник оказался перебежчиком. Одно то, что мы соглашаемся освободить его, непременно вызовет у русских сомнения, и они будут подозревать, что он «продался». Вероятнее всего, его будут использовать только для того, чтобы обучать технике шпионажа других. Но даже и тут при его возрасте и слабом здоровье он не сможет быть особенно полезен, если только его вообще решатся использовать.

Эти рассуждения показались мне разумными.

Поскольку отъезд по делам в Европу был для меня вполне обычным явлением, мы договорились, что я отправлюсь в Лондон привычным порядком. Я заранее извещу своих друзей, забронирую номер в гостинице, куплю билет на гражданский самолет, но скрою цель моей поездки не только от своих сослуживцев, но и от своей семьи.

Я составил и отправил из Вашингтона в Лейпциг письмо «фрау Абель», в котором говорилось, что произошли «важные события», вследствие которых возникла необходимость нашей встречи. Я закончил его следующими словами: «Предлагаю встретиться в советском посольстве в Восточном Берлине в субботу, 3 февраля 1962 г., в двенадцать часов дня. Не следует никому рассказывать об этой встрече. В случае согласия телеграфируйте мне, пожалуйста, в мою адвокатскую контору тремя словами: «Счастливого Нового года».

В мае наше министерство юстиции категорически отклонило адресованное г-жой Абель президенту Кеннеди ходатайство о помиловании. Я счел для себя необходимым запастись официальным письмом, которое убедило бы русских, что правительство Соединенных Штатов выполнит обещание освободить Абеля, которое я дам. В конце дня мне вручили такое письмо, но я был неудовлетворен чрезмерной осторожностью формулировки, носившей расплывчатый и туманный характер. Изменить ее, однако, отказались, и это было все, что я повез с собой в Восточную Германию в качестве доказательства моего официального статуса. Вот текст письма, напечатанного на бланке министерства юстиции:

«Уважаемый г-н Донован.

В связи с состоявшимся недавно при вашем участии совещании по вопросу о помиловании вашего клиента настоящим заверяю вас, что после выполнения определенных условий изложенная в письме к жене вашего клиента причина, по которой вопрос о помиловании не может рассматриваться, уже не будет существовать.

Искренне ваш Рид Коварт,

атторней по делам о помиловании»

Четверг, 25 января

В десять часов утра я в своей конторе получил телеграмму из Берлина. «Счастливого Нового года», — говорилось в ней, и стояла подпись: «Елена». Вопрос о встрече в Восточном Берлине был решен.

Я тут же отдал все необходимые распоряжения для поездки в Лондон и послал предварительные телеграммы.

Суббота, 27 января

После завтрака я на такси отправился в Гарвардский клуб, где у меня была договоренность о встрече с одним лицом, с которым я был связан в Вашингтоне, чтобы получить окончательные инструкции. Я дал ему подробный маршрут своего путешествия, а он сообщил мне, когда я могу получить официальные инструкции в Лондоне.

Он рассказал мне, что в Восточной Германии арестован молодой американец из Мичигана, студент Йельского университета Фредерик Л. Прайор, которому предъявлено обвинение в шпионаже. До постройки берлинской стены Прайор занимался в Восточном Берлине исследовательской работой, завершая докторскую диссертацию о торговле за «железным занавесом». Он копнул слишком глубоко и раздобыл какие-то материалы, которые считались секретными, и теперь восточные немцы собирались организовать пропагандистский процесс над ним. Прокурор официально заявил, что потребует смертной казни для молодого американца. Полагали, что вся эта история широко освещается в печати в надежде на то, что американское общественное мнение настроится в пользу Прайора и вынудит тем самым Соединенные Штаты пойти на какую-то форму признания восточногерманского правительства.

Другой молодой американский студент, Марвин Макинен из Пенсильванского университета, был тоже арестован за шпионаж на том основании, что, совершая туристическую поездку по России, он тайно фотографировал военные объекты. Его дело рассматривалось в советском суде. Он был признан виновным и приговорен к восьми годам тюремного заключения в России.

Мне сообщили, что теперь восточногерманский адвокат Фогель утверждает, что он представляет интересы как семьи Абеля, так и семьи Прайора. На днях он прислал в миссию США в Западном Берлине письмо, в котором сообщалось о том, что г-жа Абель уверена в возможности освобождения Прайора и Макинена, если США согласятся обменять Абеля на Пауэрса. Однако наши люди считали, что доверять Фогелю не следует. Рекомендация, данная мне правительством, заключалась в том, что моей основной задачей должен стать обмен Абеля на Пауэрса, хотя и не возбранялось попытаться освободить всех трех американцев, ибо вне рамок этого обмена «человека за человека» мне представлялось право поступать по собственному усмотрению, «по наитию». Я решил попытаться освободить всех трех американцев.

Вторник, 30 января

Я прибыл в Лондон рано утром после обычного полета на реактивном пассажирском самолете Панамериканской компании и остановился в гостинице «Клэридж», где меня посетил молодой, но чрезвычайно эрудированный «г-н Уайт», который сообщил мне, что в Берлин я должен отправиться в следующую пятницу. Он сообщил мне, что в течение остальной части путешествия меня из соображений безопасности будут называть «г-н Деннис». Затем он отсчитал мне пачку купюр в западногерманских марках, а я налил ему для подкрепления рюмку коньяка «Клэридж».

Отдыхая в своем номере, я мысленно все время возвращался к периоду второй мировой войны, когда я часто останавливался в гостинице «Клэридж» вместе с покойным генералом Донованом. Управлению стратегических служб приходилось держать здесь в резерве апартаменты для находившихся в эмиграции правительств, подпольную деятельность которых мы субсидировали. Югославский король Петр и румынский король Михай помещались на нашем этаже. К нам же без конца приходили самые разнообразные посетители, которые хотели посоветоваться с генералом. Помнится, многие из них при знакомстве представлялись мне как «г-н Деннис».

Пятница, 2 февраля

«Г-н Уайт» явился до рассвета, и я выписался из гостиницы. Я попросил администратора задержать до моего возвращения почту, которая прибудет на мое имя, и отправил жене телеграмму, где сообщал, что друзья пригласили меня на несколько дней отдохнуть в Шотландии. Она давно уговаривала меня устроить себе именно такой отпуск.

Еще до рассвета мы заехали за молодой женщиной, служащей в английских органах безопасности. Она спокойно уселась на заднем сиденье нашей маленькой машины. Часа два «Уайт» вел машину, взяв направление на одну из английских воздушных баз, расположенных в лондонских окрестностях. Всю дорогу, не переставая, лил дождь.

Когда мы прибыли на воздушную базу, женщина показала документы часовому, а тем временем из постовой будки вышел какой-то господин в темной штатской одежде с весьма подходящим к случаю котелком на голове. Усаживаясь на заднем сиденье машины, он приподнял котелок, приветствуя «г-на Денниса», пожаловался на ненастную погоду, а затем спросил у меня паспорт. Согласно полученным мною инструкциям, я открыл его на странице с визой, где не было ни моей фамилии, ни фотографии, и он аккуратно поставил на ней официальный штамп, удостоверяющий, что я только что покинул пределы Великобритании. Мы миновали почти всю территорию базы и несколько минут спустя остановились у ожидавшего нас американского самолета С-45. Я вышел из машины с саквояжем в руках. Молодая англичанка, стоя под дождем, помахала мне рукой и весело сказала: «С богом, г-н Деннис». Господин в штатском снова приподнял котелок.

Капитан ВВС США Макартур тут же представился мне, и самолет поднялся в воздух с единственным пассажиром на борту — «г-ном Деннисом». За завтраком, состоявшим из жареных пирожков с кофе, капитан пояснил, что из-за отвратительной погоды нам придется лететь на военно-воздушную базу в Висбадене (Западная Германия), обогнув Амстердам. Следующие три часа я провел за чтением книги.

Мы заправились в Висбадене, подкрепились в самолете сэндвичами с кофе, а затем летели два часа в полнейшем тумане, прорезая то дождь, то снег, вдоль узкого «коридора» над территорией Восточной Германии в Берлин. Наконец мы спустились на аэродром Темпельгоф, где наш самолет встретил американец по имени Боб, чья небольшая машина ожидала нас на стоянке неподалеку. Шел сильный снег. Никому, казалось, до нас не было дела, и мы быстро уехали.

Молча мы проделали весь путь, пока не остановились у неосвещенного частного дома в жилом секторе Западного Берлина. Войдя, мы зажгли свет в столовой, опустили шторы, сняли покрытую снегом одежду и впервые как следует разглядели друг друга.

— Привет, — сказал мой попутчик. — Извините, что я не очень-то занимал вас разговорами во время поездки, но я полагал, что после перелета из Лондона вам захочется отдохнуть, прежде чем мы с вами поболтаем. (Это был высокий симпатичный мужчина лет сорока, спокойный и уверенный в себе.)

— Вы будете жить здесь один. Ежедневно по утрам сюда будет приходить вполне надежная прислуга-немка, которая будет готовить вам завтрак и убирать постель. Мы постарались устроить вас поудобнее, и вы найдете здесь все что нужно — от американских сигарет и старого выдержанного шотландского виски до самых свежих журналов. Вам, пожалуй, следует распаковать теперь ваши вещи и пару часов отдохнуть. Я зайду попозже, и мы пойдем обедать.

Три часа спустя мы превосходно пообедали с ним в ресторане, расположенном на маленькой улочке. Разговор шел о чем угодно, только не о моей миссии. Затем мы отправились на машине в гостиницу «Берлин-Хилтон», полностью оккупированную коммерсантами, и Боб показал мне ее тускло освещенный бар «Голден-сити». Когда мы ехали сквозь снегопад домой, он сказал, чтобы я позвонил ему завтра, после поездки в Восточный Берлин, из гостиницы «Берлин-Хилтон» по не зарегистрированному в справочнике телефону, который я должен был запомнить. У этого телефона, по его словам, должны были, исключительно для этой цели, круглосуточно дежурить, пока я буду находиться в Берлине. Вернувшись в свой пустой дом, я поднялся наверх и улегся спать в холодную постель, вспоминая вчерашний вечер в «Клэридже» с его теплой атмосферой и музыкой.

Суббота, 3 февраля

Я проснулся от холода. На улице шел дождь со снегом, и стоял тот удручающий мрак, которым обычно бывает окутан Берлин в плохую погоду. Но меня беспокоил главным образом страшный холод в спальне.

Прошло не менее часа, прежде чем я разобрался в устройстве дома, являвшем собой образец типично немецкой бережливости. В доме были две раздельные отопительные системы. Одна — для нижнего и другая — для верхнего этажа, установленные с тем расчетом, чтобы ни одна из них не использовалась напрасно, без нужды. Днем ни один из жильцов, у которого есть хоть капля здравого смысла, не стал бы зря расходовать топливо, обогревая спальню, а ночью — столовую. Согласно немецкой логике, даже в самые суровые морозы в Берлине только круглый идиот поддерживал бы тепло во всем доме в течение суток. Чтобы обеспечить полную эффективность этого дьявольски хитроумного плана, из прихожей шло два отдельных хода, один — в столовую, а другой — на лестницу, которая вела на второй этаж в спальню. Накануне вечером ни Боб, ни я не позаботились включить верхнюю отопительную систему. А температура была около нуля.

Вскоре я обнаружил, что простудился. У меня ныла спина, и похоже было, что начинается плеврит. Когда приехал Боб, мы установили, что температуры у меня нет, и он обещал привезти мне мазь для втираний. Мы оба считали нежелательным, чтобы я обращался к американскому гражданскому врачу. Мы попытались представить себе сурового немецкого бюргера (потихоньку проклиная его), который построил этот дом, а теперь, видимо, греется на солнышке где-нибудь на пляже в Аргентине.

До прихода Боба я вышел пройтись и обнаружил неподалеку старый католический костел. Как раз шла восьмичасовая месса. В тускло освещенном костеле было немного людей. Вероятно, многим помешало прийти ненастье. Я заметил, что среди прихожан почти не было молодежи. Больше всего было женщин. У нескольких присутствовавших на службе стариков на рукавах имелись черные повязки — вероятно, в память о сыновьях, погибших на фронтах второй мировой войны. В древнем костеле было почти так же холодно, как и в моей спальне.

После вкусного завтрака, поданного нам молчаливой прислугой-немкой, Боб показал мне на карте города единственные оставшиеся открытыми проходы через берлинскую стену.

Когда мы ехали на западноберлинскую станцию эстакадной железной дороги, где я купил билет в оба конца (на счастье, как я сказал Бобу), была сильная метель. Я поднялся по лестнице и сел в первый же вагон. Поздно ночью я описал все подробности своей поездки в моем официальном донесении в Вашингтон.

Каждый раз, возвращаясь вечером из Восточного Берлина, я шел в бар «Голден-сити» и набирал не числившийся в справочнике номер телефона, после чего в бар являлся Боб. Тем временем я успевал набросать краткую сводку за день. Он вез меня домой, сразу же отсылал сводку в Вашингтон, а после ужина приводил ко мне стенографистку, которой я диктовал подробное донесение. Все последующие «ежедневные записи» представляют собой выдержки из таких донесений. Остальные подробности взяты из моих дневников.

Около 11 часов 15 минут я вошел в здание станции «Зоопарк» эстакадной железной дороги и сел в поезд, который через двадцать минут доставил меня на Фридрихштрассе. Поезд проследовал над «стеной», которую охранял большой отряд полицейских. Все они были вооружены карабинами и пистолетами или холодным оружием, висевшим у них на ремне.

Дойдя до Унтер-ден-Линден, я ужаснулся. Некогда красивейший из бульваров мира являл собой картину полной разрухи. Несколько одиноких прохожих с трудом пробирались сквозь снег. Мне вспомнилось лето 1936 года, когда я жил в гостинице на этой оживленной улице во время Олимпийских игр. В тот период Германия находилась на подъеме, лелея ложное представление, будто она вновь стала мировой державой. Лишь немногие из тех, кто тогда прогуливался по Унтер-ден-Линден, могли предвидеть, что великолепные сооружения превратятся в руины.

Скоро я разыскал советское посольство, но сидевший в приемной служащий после проверки документов сообщил мне на чистейшем английском языке, что я должен пройти в следующую дверь, в консульство, где и состоится моя встреча. Я прошел туда, позвонил и открыл массивную дверь.

— Здравствуйте, — приветствовала меня с улыбкой молодая женщина. — Я дочь Рудольфа Абеля. Это моя мать, г-жа Абель, и мой кузен, г-н Дривс.

Я пожал им всем руки, но ничего не сказал. «Дочери» было лет тридцать пять; она бегло говорила по-английски и казалась очень проницательной. Я принял ее за славянку. «Г-же Абель» на вид было около шестидесяти, и она выглядела типичной домашней хозяйкой. «Кузен Дривс» не проронил ни слова. Это был худой, суровый на вид человек, лет пятидесяти пяти. Он все время сжимал и разжимал свои могучие кулачищи, и я мысленно отнес его к типу «Отто-веша-теля». Он, вероятно, был из восточногерманской полиции.

После нескольких минут молчания, когда я закуривал сигарету, г-жа Абель вдруг встала и подошла ко мне.

— Как там мой бедный муж Рудольф? — воскликнула она на ломаном английском языке.

Когда я ответил «хорошо», она разразилась рыданиями, которые длились несколько минут. Дочь все время гладила ее по спине, а кузен принес ей стакан воды. Я сидел неподвижно.

— Почему последнее письмо моего отца было написано на необычной бумаге? — внезапно спросила дочь. — И почему на его письме, да и на вашем был проставлен вашингтонский штемпель?

Помедлив, я ответил:

— Письмо было отправлено из Вашингтона, с тем чтобы оно не прошло через мою адвокатскую контору, я хотел предотвратить всякую возможность огласки. Что касается вашего отца, то я написал ему о своей поездке в Берлин, но по моей просьбе это письмо не было отправлено обычным путем. Ему прочли его в кабинете начальника исправительной тюрьмы в Атланте. Это было сделано во избежание появления всяких слухов среди других заключенных, и его ответ был послан в Вашингтон для отправки почтой.

Дочь как будто была удовлетворена моим ответом.

— Вы что же, можете произвести этот обмен? — спросила жена, снова как бы повторяя заученную реплику из иностранного фильма.

— Хоть сегодня, — ответил я, — если все мы будем действовать разумно и добросовестно.

— Как себя чувствует отец в тюрьме? — спросила дочь.

— Он никогда не выглядел лучше. Это неплохая тюрьма, и он работает в художественной мастерской, где целыми днями занимается живописью.

— Даже золотая клетка остается клеткой, — заметила дочь, а г-жа Абель снова разразилась рыданиями. Я начал подумывать о том, когда же, наконец, кончится эта не слишком приятная комедия.

Прошло минут пятнадцать, и я выкурил за это время несколько сигарет. Ровно в двенадцать часов открылась дверь и вошел высокий, стройный и хорошо одетый человек в очках без оправы. С независимым видом он всем нам представился. Это был второй секретарь советского посольства Иван Александрович Шишкин.

— Вы говорите по-немецки? — спросил он меня на английском языке.

— Очень плохо, — ответил я.

— Хорошо, — сказал он, — нам обоим будет легче говорить по-английски.

Он пригласил нас в кабинет и, усевшись за стол, жестом предложил нам сесть. За время пребывания в комнате, в течение целого часа, никто из так называемой семьи не проронил ни слова, если не считать, что дочь ответила утвердительно, когда ее спросили, может ли семья снова прийти сюда для второй встречи в будущий понедельник.

Я начал разговор с Шишкиным, пояснив ему, что я адвокат и занимаюсь частной практикой, что у меня много неотложных дел и что для поездки сюда пришлось пойти на известные жертвы в смысле своего времени. Я сказал, что должен зарабатывать семье на жизнь и не могу долго оставаться в Берлине, поэтому мне необходимо получить ответ на мои предложения как можно быстрее.

— Да, — сказал Шишкин. — Мне это вполне понятно.

По-английски он говорил безукоризненно.

Он спросил меня, как я доехал из Нью-Йорка в Берлин и не доставила ли мне каких-либо неприятностей погода. Я ответил, что по роду своей адвокатской деятельности мне почти ежегодно приходится бывать в Лондоне и что я прибыл туда на гражданском воздушном лайнере. Через несколько дней я вылетел в Берлин на специальном военном самолете, предоставленном мне руководством страны. Я добавил, что способ передвижения и поездка в Берлин окольным путем планировались для того, чтобы место моего пребывания было известно лишь очень немногим высокопоставленным правительственным служащим.

— Где вы остановились в Западном Берлине? — спросил он.

Я ответил, что миссия США поместила меня в частном доме, но я не знаю ни его адреса, ни местонахождения.

— Г-н Шишкин, — сказал я, — я приехал в Берлин только по одному делу. Один восточногерманский адвокат, по имени Вольфганг Фогель, прислал мне письмо, в котором говорилось, что, по мнению г-жи Абель, если мне удастся добиться освобождения ее мужа, будут освобождены Пауэрс, американский студент Прайор, задержанный в Восточной Германии, и находящийся в настоящее время в тюрьме в Киеве американский студент Макинен. В связи с этим я получил от моего правительства обещание доставить Абеля в любой указанный вами в Берлине пункт через сорок восемь часов после достижения договоренности.

Шишкин побарабанил пальцами по столу. Затем я передал ему письмо от атторнея по делам о помиловании из министерства юстиции. Внимательно ознакомившись с ним, он отложил его в сторону и сказал: «Весьма туманное». Я ответил, что в письме намеренно опущены лишние подробности, чтобы избежать каких бы то ни было разговоров среди стенографисток, которые могли бы привести к «утечке информации».

Затем я снова уселся на свое место.

После небольшой паузы Шишкин снял очки, протер их и сказал:

— Более года назад Абели, являющиеся восточными немцами, пришли ко мне в консульство. Я выслушал их и пообещал запросить Советское правительство, можно ли обменять Пауэрса на Абеля. Что же касается этих американских студентов, Прайора и Макинена, то я никогда о них не слышал. Вы подняли новый вопрос, и я абсолютно не уполномочен обсуждать его с вами.

Я выразил свое изумление. Единственной причиной моей поездки в Берлин, сказал я, было письмо от Фогеля, в котором приводились слова г-жи Абель. Если Шишкин не намерен обсуждать это предложение, то у меня никаких дальнейших инструкций от моего правительства нет и мне остается только вернуться восвояси.

— У вас нет никаких дальнейших инструкций? — лукаво спросил Шишкин.

— Никаких, — ответил я. — Но я хотел бы рассказать вам о подготовительных мероприятиях, проведенных для того, чтобы доставить Абеля сюда, если обещание Фогеля будет выполнено. Я сообщу о нашей договоренности в Вашингтон. Абеля немедленно отправят сюда на военном самолете в сопровождении заместителя начальника Управления тюрем США. Последний будет иметь при себе приказ об отмене приговора, уже подписанный президентом Кеннеди, но на нем должен будет поставить свою подпись и заместитель начальника Управления тюрем. Это будет сделано на месте, где будет произведен обмен (мы предлагаем мост Глиникер-брюкке), после того как я засвидетельствую, что мы получили именно тех людей, которых должны были получить. Человек, который может опознать Пауэрса, уже в Берлине. Семья Прайора, как вам, вероятно, известно, находится здесь, а людей, которые знают Макинена, нетрудно найти. Нужно только ваше согласие, и Абель будет вам передан.

Выслушав меня внимательно, Шишкин сказал:

— Вы уверены, что президент Кеннеди уже подписал такой документ?

— Абсолютно уверен, — ответил я. — Конечно, в нем указано, что Абель никогда не сможет вернуться в США под страхом того, что нынешний приговор будет приведен в исполнение… Я хотел бы указать еще на одно обстоятельство. Уже некоторое время наша печать выступает за такой обмен. По моему личному мнению, если вы хотите, чтобы Абеля освободили, действовать надо именно сейчас. Если мы затянем дело, благоприятная атмосфера может измениться в связи с каким-нибудь международным инцидентом или из-за изменения внутриполитического положения у нас в стране.

— Вы уверены, — спросил Шишкин задумчиво, — что точка зрения, которую вы только что выразили, отражает также и мнение правительства Соединенных Штатов?

— Безусловно, — ответил я.

Шишкин снова заявил, что его беспокоит то обстоятельство, что у меня нет при себе никаких письменных подтверждений, кроме «туманного» письма атторнея по делам о помиловании. Я сообщил ему, что в случае необходимости мог бы передать ему дополнительные мандаты от главы нашей миссии в Западном Берлине.

— И больше того, — добавил я, — неужели не ясно, что ни один загруженный своими делами частный гражданин не поехал бы за несколько тысяч миль с таким заданием, если бы у него не было на это достаточных полномочий.

Я также выразил серьезное неудовольствие по поводу того, что вопрос нельзя решить сразу на месте.

— Коль скоро я приехал сюда, пожертвовав своим личным временем, — заявил я, — и выясняется, что Фогель ввел меня в заблуждение ложными утверждениями, то он — отъявленный мошенник и должен быть наказан.

— Я вас понимаю, — ответил Шишкин, — но, как бы то ни было, ваши предложения невозможно обсудить сегодня. Мне придется связаться с моим правительством.

Я невольно обернулся к г-же Абель и сердито сказал:

— Фогель говорил, что это вы велели сделать такие заявления. Правду он говорил или нет? — Она выглядела испуганной и смущенной, но продолжала молчать.

Шишкин быстро перебил меня:

— Сейчас больше не о чем говорить. Однако мне кажется, вы рассердились всерьез.

Затем Шишкин сказал, что он хотел бы оставить письмо атторнея по делам о помиловании пока у себя. Я спросил, не может ли он снять с него фотокопию, чтобы я мог сохранить подлинник у себя.

— Я официальный представитель советского посольства, — раздраженно ответил Шишкин. — И если я обещаю вернуть, вы можете не беспокоиться.

Я дал согласие и затем спросил, нельзя ли ввиду ограниченного времени, которым я располагаю, прервать нашу беседу. Я позавтракаю где-нибудь в Восточном Берлине, а тем временем Шишкин мог бы запросить Москву по радио о согласии на мое предложение и мы могли бы закончить дело позднее, сегодня же.

— Сегодня суббота, — ответил он. — Вы предлагаете слишком быстрый план действий. Не сможете ли вы приехать сюда в понедельник в пять часов дня?

Я ответил, что смогу, но что после понедельника мне нельзя оставаться здесь долго, ибо, напомнил я ему, мне потребуется еще сорок восемь часов, чтобы доставить сюда Абеля. Между тем, продолжал я, если он получит ответ из Москвы до понедельника, он сможет связаться со мной по одному западноберлинскому телефону. Я записал на карточке не указанный в справочнике телефон Боба и передал карточку ему. Он спросил, ответят ли по этому номеру ночью и в воскресенье. Я заявил, что у этого телефона дежурят все время, пока я нахожусь в Берлине. Мое правительство, добавил я, сознает, насколько мне дорого время, и оказывает мне эту любезность, чтобы облегчить мою задачу.

Затем Шишкин задумчиво произнес:

— Итак, они хотят трех за одного!

Я заметил, улыбаясь:

— Один истинный художник всегда стоит больше трех ремесленников.

Он ответил мне самодовольной улыбкой при моем упоминании об Абеле.

— Мне хотелось бы теперь выразить свое личное мнение, — сказал я. — Поскольку Абели теперь утверждают, что они являются гражданами Восточной Германии, а Прайор задержан восточными немцами, то освобождение Прайора, безусловно, избавит Советскую Россию от каких-либо трудностей, когда ей надо будет официально объяснить свою позицию. В противном случае это было бы расценено как проявление чрезмерной заботы о восточногерманском гражданине Абеле.

Он задумчиво кивнул головой, как будто я подал ему новую идею.

Шишкин спросил, насколько трудно мне было попасть в Восточный Берлин. Я рассказал ему, как проехал, и пояснил, что единственной трудностью было то, что на станции собралась большая толпа. Если мне придется вернуться сюда, добавил я, то я просил бы его избавить меня от стояния в очереди. Он заявил, что очередь обычно бывает на станции только по субботам, но, если она доставляет мне неприятности, он может договориться о предоставлении мне особой привилегии. Почему, спросил он, мое правительство не предоставило в мое распоряжение машину, которая могла бы пройти через «контрольный пункт Чарли»? Я пояснил, что поехал рабочим поездом специально, чтобы остаться незамеченным и не привлекать к себе внимание прессы. Ответ как будто удовлетворил его.

Я вручил Шишкину свою адвокатскую визитную карточку и в качестве дружественного жеста дал ему также свою карточку вице-председателя Управления по делам просвещения города Нью-Йорка. Он внимательно посмотрел на нее и заметил:

— У вас замечательная работа.

Я попросил его карточку, но он с удивлением спросил:

— Разве это необходимо?

Я ответил:

— Нет, но желательно.

Тогда он протянул мне свою визитную карточку, которую я положил в карман. Мы пожали друг другу руки, и я вышел из кабинета.

Понедельник, 5 февраля

В семнадцать часов я прибыл в Восточный Берлин и явился в советское посольство. Оно размещалось в большом здании из белого камня, выдержанном в классическом стиле, в форме невысокой буквы «V». Налево был вход в посольство, а через двор — такой же вход в консульство. Перед зданием стояли советские часовые. Чтобы попасть в посольство или в консульство, надо было нажать кнопку звонка у входной двери.

В этот день я пришел в консульство несколько раньше назначенного времени. В приемной находились мисс Абель и кузен Дривс, который одарил меня довольно натянутой улыбкой. По моей просьбе мисс Абель назвала мне по буквам фамилию кузена — «Drews» (по-немецки она произносится как «Дривс»). Она сказала, что ее мать осталась в гостинице, поскольку она до сих пор «страшно нервничает» после нашей встречи в субботу.

— У вас хорошие новости? — спросила она.

Я ответил, что этот вопрос можно будет обсудить только в присутствии секретаря Шишкина.

Внезапно появился Шишкин. Он сухо поклонился мисс Абель и Дривсу, но сердечно пожал руку мне. Затем он, полностью игнорируя моих собеседников, предложил мне побеседовать с ним наедине в кабинете.

Я передал ему короткую записку от главы миссии США в Западном Берлине, где указывалось, что я уполномочен выезжать в Восточный Берлин по делу, которое есть у меня в советском посольстве, и что он полностью осведомлен о цели моего приезда в Берлин. Письмо было написано на бланке дипломатической службы США и подписано американским посланником.

Шишкин стоя прочел вслух записку, затем сказал:

— Хотя я во время нашего совещания в субботу нисколько не сомневался в вашей компетентности, но в таких вещах надо соблюдать осторожность.

— Теперь ближе к делу, — сказал он. — Доложили ли вы своему руководству о нашей встрече? Какие инструкции вы получили?

— Доложил немедленно, — ответил я, — и единственные инструкции, которые я получил, заключались в том, чтобы я встретился с вами, как вы просили, и узнал, какие дальнейшие указания вы получили от своего правительства, если вы получили их вообще.

Шишкин сел за стол и с сугубо официальным видом открыл большой кожаный портфель, заявив, что он получил инструкции из Москвы. В ответ на мой вопрос он сказал, что не будет возражать, если я запишу их текст дословно. Затем он прочел следующее:

«1. Советское правительство, руководствуясь чувством гуманности, согласно обменять Пауэрса на Абеля.

2. Такие гуманные действия с обеих сторон и устранение одного из постоянных источников антисоветской пропаганды должны будут способствовать улучшению отношений между нашими странами.

3. Если американское правительство заинтересовано в освобождении Макинена, находящегося в настоящее время в Киеве, то Советское правительство готово обменять Абеля на Макинена, но обмен Пауэрса и Макинена на Абеля невозможен. Американская сторона должна сама сделать выбор. Если вопрос решится положительно и последует улучшение отношений, то могут иметь место и дальнейшие шаги в этом направлении.

4. Что касается Прайора, то данный вопрос не входит в компетенцию советских органов и может быть разрешен только правительством Восточной Германии. Это можно сделать через г-жу Абель и ее адвоката Фогеля, который уже сообщил Доновану, что их ходатайство было благожелательно рассмотрено правительством Восточной Германии».

Затем Шишкин заявил, что других инструкций у него нет и что мы с г-жой Абель должны приступить к разработке плана обмена, который затем будет рассмотрен Советским правительством. Об американском предложении относительно места обмена — моста Глиникер-брюкке (упомянутого мною во время нашей предыдущей встречи) — Шишкин сказал, что это «неплохо».

Я сообщил ему, что меня крайне заинтересовало упоминание о Марвине Макинене. Могу ли я считать, что после освобождения предполагаемых лиц и улучшения международных отношений СССР в недалеком будущем помилует Макинена? Шишкин сказал, что в данный момент он не может подтвердить такое толкование, но наведет справки по данному вопросу.

Я сказал Шишкину, что извещу об этом контрпредложении свое правительство и надеюсь вернуться с ответом в течение суток. Шишкин заметил, что, поскольку у меня болит спина (а это было довольно заметно), мне незачем являться лично. Он предложил прислать ответ моего правительства в советское посольство через дипкурьера.

Передав мне официальное послание, Шишкин стал держаться свободнее и во время беседы спросил, добровольно ли я взял на себя зашиту Абеля. Я объяснил, что Абель обратился не с обычной просьбой о «назначении судом» адвоката, а скорее о назначении судом «адвоката по выбору Ассоциации адвокатов». Я сказал, что это не понравилось федеральному судье, который счел, что Абель ему не доверяет. Шишкин улыбнулся с понимающим видом.

Он спросил, какое я получил вознаграждение. Я сказал, что договорился с Абелем о гонораре в десять тысяч долларов за зашиту и что затем пожертвовал всю сумму трем университетам.

Когда мы вышли из посольства, мисс Абель и кузен Дривс попросили меня рассказать о беседе. Я вкратце изложил им наш разговор, и мисс Абель сказала:

— Мы должны немедленно пойти к г-ну Фогелю, он обещал подождать нас у себя в конторе.

На мой вопрос, почему он не мог прийти к нам в посольство, она заявила, что его многочисленные клиенты и дела не позволили ему покинуть контору. Она называла его контору на французский лад — «бюро».

Мы сели в такси и во время получасовой поездки обсуждали с мисс Абель возможную процедуру обмена. В конце концов мы предварительно договорились, что обмен произойдет на мосту Глиникер-брюкке в десять часов вечера в среду 7 февраля. В случае нелетной погоды или какой-либо другой непредвиденной случайности, из-за которой прибытие одного из заключенных задержится, встреча будет перенесена на следующий вечер в то же время и в том же месте.

Наконец мы подъехали к конторе Фогеля.

Фогель сразу же справился, хорошо ли я говорю по-немецки, на что я ответил по-английски: «Очень слабо». К моему изумлению, кузен Дривс вызвался служить нам переводчиком и перевел Фогелю мое короткое сообщение о том, что произошло в кабинете у Шишкина. Фогель кивнул и сказал, что он рад показать мне официальное сообщение генерального прокурора Восточногерманской республики. Оно было на немецком языке и гласило:

«Настоящим удостоверяется, что ходатайство о передаче вашего клиента американским властям может быть удовлетворено, если американская сторона согласится на известные вам условия.

Официальный представитель Генерального прокурора:

Виндлиш, Государственный прокурор».

Бросалось в глаза, что письмо было сформулировано по образцу письма атторнея по делам о помиловании США, которое я передал Шишкину при нашей первой встрече и которое тот неодобрительно назвал «туманным».

Письмо было датировано 5 февраля 1962 г. и показано мне только в оригинале, то есть на немецком языке. Дривс признался, что не может перевести его дословно, а может лишь вкратце передать его содержание своими словами. Я попросил дать мне фотокопию оригинала и его точный перевод на английский язык. Фогель ответил, что у него нет фотокопировального оборудования, а затем, вызвав секретаря-стеногра-фистку, сообщил мне, что она может перевести письмо только на французский или итальянский языки: в конторе у него нет ни одного человека, который мог бы сделать точный перевод на английский язык. По моей просьбе он велел этой девушке напечатать копию немецкого оригинала, которую он лично заверил своей подписью.

После краткого обсуждения письма я сказал Фогелю, что мне необходимо (для выработки собственного плана действий) получить простой ответ на простой вопрос: может ли теперь Фогель гарантировать, что, если предварительный план обмена, назначенного на вечер в среду, будет одобрен всеми сторонами, восточногерманские власти доставят Прайора в то же время и на то же место для тройного обмена?

— Безусловно, да, — ответил Фогель.

По окончании нашей беседы Фогель вызвал для нас такси, и все мы, уходя, попрощались с ним.

Мисс Абель и Дривс проводили меня на такси до станции на Фридрихштрассе. По дороге мисс Абель несколько раз пыталась узнать мое мнение о событиях этого дня, говоря, что ее матери очень «захочется узнать все новости». Я сказал ей, что, честно говоря, не могу заранее предсказать реакцию со стороны моего правительства. Однако, добавил я, если обещания, данные в этот день, будут выполнены добросовестно и быстро, то не исключена возможность, что мое правительство примет эти условия.

На станции «Фридрихштрассе» мы расстались.

Мне снова пришлось пройти через посты восточногерманской пограничной охраны.

Пообедав в тихом кафе, я вернулся домой и собирался лечь спать, как вдруг пришел Боб. По незарегистрированному западноберлинскому телефону, номер которого я сообщил только Шишкину, было получено сообщение для меня. Из телефонной будки, расположенной в Западном Берлине, звонил человек, говоривший по-немецки:

«Возникли непредвиденные осложнения. Должен срочно поговорить с вами в моей конторе в одиннадцать часов утра завтра, 6 февраля. Фогель».

Мы с Бобом обсудили значение этого сообщения, оба мы отнеслись к нему подозрительно. Я был твердо убежден, что если я на другой день в указанное время поеду в Восточный Берлин, то мне следует идти не к Фогелю, а неожиданно явиться к Шишкину, показать ему запись разговора и потребовать объяснений. Боб согласился с этим, а затем известил Вашингтон. Поздно ночью Вашингтон одобрил этот ход.

Вторник, 6 февраля

В десять часов утра я снова тем же маршрутом отправился в Восточный Берлин и позвонил в двери советского консульства. Резкий голос спросил меня по-немецки, по какому делу я пришел, и громко повторил этот вопрос, но я никак не мог понять, откуда слышится этот голос. Наконец я заметил, что он, видимо, исходил из прорези над дверным звонком, и сказал:

— Я хотел бы видеть г-на Шишкина.

После небольшой паузы голос спросил:

— Вы говорите по-английски?

Я громко ответил:

— Именно по-английски я и говорю, и я хочу видеть г-на Шишкина.

Дверь автоматически открылась, и я вошел.

Минут через пятнадцать в комнату вошел Шишкин. Он извинился, что задержал меня, но выразил удивление по поводу моего «неожиданного визита». Он пригласил меня в кабинет, и я сообщил ему, что вчера, после разговора с ним, я по его совету отправился с мисс Абель и ее кузеном в адвокатскую контору Фогеля. Я рассказал ему об этом посещении, показал письмо от генерального прокурора Восточной Германии и сказал, что по возвращении в Западный Берлин я обо всем информировал Вашингтон. В моем донесении, продолжал я, говорилось, что, хотя первоначально мое правительство было заверено в возможности освобождения Пауэрса, Макинена и Прайора в обмен на Абеля, я рекомендовал принять сделанное мне теперь предложение об освобождении Пауэрса и Прайора, ибо из переданного мне Шишкиным московского письма я понял, что по мере улучшения отношений между Соединенными Штатами и Советским Союзом в недалеком будущем можно будет ожидать и помилования Макинена. Шишкин кивнул. Я сказал, что после этого мое правительство известило меня о своей готовности принять советское предложение об обмене Пауэрса и Прайора на Абеля, учитывая, что Макинен будет вскоре также освобожден.

Наконец, я рассказал Шишкину о загадочном телефонном сообщении, полученном ночью от Фогеля, и о том, что оно было передано в Вашингтон и сорвало все наши планы. Я передал Шишкину стенограмму этого сообщения. Он был удивлен:

— Какое странное сообщение! Что же оно означает?

Я ответил, что для выяснения этого я и нанес столь ранний визит Шишкину, поскольку сообщение было получено по телефону, номер которого я дал только ему во время нашей первой встречи в субботу.

Я выразил надежду, что Советское правительство не намерено отказываться от своей позиции, которую оно изложило в полученном из Москвы накануне сообщении. Ибо, полностью полагаясь на это сообщение, я окончательно договорился с Фогелем и мисс Абель и рекомендовал этот план Вашингтону, который его одобрил. Я добавил, что теперь уже все готово для доставки Абеля в Берлин для обмена.

Шишкин откинулся на спинку стула и торжественно заявил, что Советское правительство не имеет привычки менять однажды занятую им позицию. Он сказал, что хочет снова подтвердить готовность его правительства обменять Пауэрса на Абеля, но должен еще раз подчеркнуть, что вопрос о Фредерике Прайоре не входит в компетенцию Советского правительства.

Подумав минуту, Шишкин сказал:

— Мне кажется, коль скоро вы получили это сообщение от Фогеля, вы должны к нему же и пойти в контору. После разговора с ним вы можете, если пожелаете, вернуться сюда сегодня в любое время дня.

Я спросил, не может ли он позвонить Фогелю и, чтобы ускорить дело, вызвать его сюда, в советское посольство. Шишкин ответил, что он иногда встречается по официальным делам с министром юстиции Восточной Германии, но, к сожалению, беседовать с частным восточногерманским адвокатом для советского официального представителя было бы крайне неуместно.

— По прошлой встрече с Фогелем я знаю, что во время переговоров с ним мне следовало бы иметь переводчика, — сказал я, — и в этом смысле ваше присутствие здесь на встрече было бы очень ценным. К тому же мне придется ехать на такси в его контору одному, и я не могу заплатить за проезд, так как у меня только несколько западногерманских марок, а здесь они считаются контрабандной валютой.

Шишкин ответил, что лично он не может помочь мне в качестве переводчика, но уверен, что у меня не будет никаких трудностей.

После бесплодного пятнадцатиминутного ожидания такси у здания посольства я пошел пешком по снежным сугробам к вокзалу на Фридрихштрассе, где и нашел такси. Мы доехали до конторы Фогеля, и шофер молча взял мои западногерманские марки. В конторе я увидел только Дривса. Он сказал, что мисс Абель не придет. Она расстроена возникшими трудностями, о которых сообщил Фогель, и к тому же «ухаживает за матерью».

Дривс начал читать пространное заявление на английском языке, которое, по его словам, было написано мисс Абель. Я перебил его, сказав, что прочту это заявление сам и возьму его с собой. Фогель не согласился, и тогда я сказал, что должен снять копию с заявления. Этот документ, написанный по-английски от руки на дешевой линованной бумаге, гласил следующее:

«Вчера вечером, после того как мы расстались, меня вызвал к себе г-н Фогель и сообщил мне неблагоприятные известия.

Г-н Фогель видел представителя канцелярии генерального прокурора, и, когда он упомянул о ваших словах, будто вы получили согласие Советского Союза на обмен известного нам лица еще на кого-то, этот представитель был крайне удивлен. Он подчеркнул, что вначале они согласились на обмен Прайора на Абеля, то есть одного человека на одного. Теперь, видимо, условия обмена меняются, и представитель канцелярии предвидит возникновение известных осложнений. ГДР согласилась обменять Прайора на Абеля, и только. Эта договоренность должна быть выполнена точно.

В противном случае правительство ГДР считает себя вправе действовать по собственному усмотрению и не может дать согласие на обмен одного лица на двоих, когда одно из них к тому же находится в другой стране. Г-н Фогель просил меня сообщить вам о его беспокойстве по этому поводу, так как он не в состоянии отсрочить процесс Прайора, а в канцелярии генерального прокурора ему дали понять, что в случае, отказа американцев обменять Абеля на Прайора немцы начнут широковещательный судебный процесс, ибо у них имеется достаточно улик, чтобы осудить Прайора. Это, как вы понимаете, может отрицательно повлиять на авторитет США и затронет в особенности семью Прайора».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.