Глава 7. НИКОГДА НЕ ВЕРЬ СЛУХАМ

Глава 7.

НИКОГДА НЕ ВЕРЬ СЛУХАМ

I

После высадки в Нормандии я получил приказ возглавить голландскую контрразведывательную миссию, приданную штабу союзных экспедиционных сил, и отправиться на континент с группой из шести офицеров. Вместе с английской контрразведкой нам предстояло очистить тылы союзников от шпионов и саботажников и обеспечить безопасность линий коммуникаций их наступавших армий, которые уже освободили Нормандию и через Францию и Бельгию неудержимым потоком хлынули в Голландию.

Для пятидесятипятилетнего человека эта работа оказалась нелегкой. В полевых условиях ешь нерегулярно и всухомятку, спишь урывками, не раздеваясь, где придется, и непрерывно разъезжаешь по изрытым бомбами и снарядами дорогам — все это очень тяжело. Я, конечно, не собираюсь строить из себя героя или жаловаться на свою судьбу — опасности и лишения, которым ежеминутно подвергались фронтовики, не шли ни в какое сравнение с моими. Но я уже был немолод и, хотя еще мог идти в ногу с остальными, навсегда потерял бесценное качество юности — гибкость тела и духа, которая помогает после нескольких часов отдыха восстановить силы.

Каждый день на меня сваливалось столько работы, что ее немыслимо было бы сделать и за двое суток. Во всех освобожденных городах приходилось разбирать множество обвинений и контробвинений. Рассчитывая, видимо, свести старые счеты, многие присылали в контрразведку самые правдоподобные обвинения в адрес того или иного человека. Все эти обвинения нужно было изучать, проводить допросы. Правда или почти правда в конце концов всегда раскрывалась, но на это уходило много времени. А там накапливались другие неразобранные дела. Отступавшие немцы оставили позади себя много саботажников и шпионов, приказав им взрывать мосты, склады боеприпасов или просто сообщать о продвижении и численности наступающих войск. Этих агентов необходимо было разыскать и обезвредить.

Кроме своих обычных обязанностей мне пришлось заняться одним очень интересным делом, оказавшимся самым значительным из всех, которые мне когда-либо попадались. Я расскажу о нем ниже.

Трудности мои все возрастали. Шестеро отобранных в мою группу офицеров контрразведывательной службы постепенно начали расползаться, как жуки. Американцы, остро нуждавшиеся в хорошо подготовленных офицерах-контрразведчиках, забрали двух человек. Расставаясь с ними, я должен был бы сказать им «прощайте» вместо «до свидания» — встретиться с ними мне больше не довелось. Затем мне приказали временно отдать двух офицеров англичанам. Они тоже не вернулись. Наконец, канадское командование забрало двух последних офицеров. Сколько я ни добивался возвращения своих подчиненных, все мои попытки оставались тщетными Итак, мне пришлось одному приняться за работу, для которой было мало и семи офицеров. Я нисколько не преувеличу, если скажу, что, создав свою группу по расточительным штатам высших штабов, я загрузил бы работой по меньшей мере сто офицеров и солдат. Судите сами: за несколько недель мне предстояло без сколько-нибудь удовлетворительных транспортных средств и помощи высших властей очистить от саботажников и шпионов сотни квадратных километров в тылу широкого фронта союзных армий, которые быстро продвигались в Голландию.

Штаб союзных войск передислоцировался в Брюссель, а я достиг Эйндховена, что на юге Голландии. Тут я почувствовал себя на грани крайнего нервного истощения: потерял в весе почти двенадцать килограммов, днем страдал от непрерывной головной боли, а ночью — от бессонницы. Аппетит пропал так давно, что я уже не мог вспомнить, когда ел с удовольствием. Я был не в состоянии долго оставаться на одном месте и в то же время настолько утомился умственно и физически, что у меня не было сил двигаться. И вот 22 декабря 1944 года я свалился.

Один из друзей отвез меня в штаб контрразведки в Брюсселе, а оттуда меня направили в госпиталь для обследования. Военный врач, майор, внимательно осмотрел меня. Целых полтора часа он расспрашивал меня о болезнях в нашей семье, задавал вопросы о настоящем и прошлом образе жизни и о таких вещах, которые, казалось, не имели никакого отношения к болезни. Он простукал, прощупал и прослушал меня со всех сторон, обследовал сердце, легкие, желудок… Специалист в других видах обследований, я мысленно отдал врачу должное за его скрупулезность.

Пока я одевался, он написал диагноз на листе бумаги, подписался и, запечатав конверт, передал его мне. Затем он сказал, что мне придется немедленно возвратиться в Англию и там передать этот конверт моему врачу.

Слишком много людей прошло передо мной на допросах, чтобы я не почувствовал за внешне спокойным, даже равнодушным тоном врача что-то очень серьезное. Кроме того, когда речь идет о нашем здоровье, мы становимся крайне чувствительными к малейшим оттенкам речи и поведению врача.

— Доктор, я не ребенок и, смею надеяться, не трус. Скажите прямо, что со мной.

В ответ он что-то пробормотал о профессиональной этике.

— К черту этику! — воскликнул я. — Я же все равно узнаю, когда приеду в Лондон… Скажите лучше теперь: что со мной?

Он пожал плечами.

— Ну хорошо. По-моему, у вас рак брюшной полости и обоих легких. Я не хотел говорить, но вы меня вынудили.

Когда я услышал слово «рак», сердце у меня, кажется, остановилось. Дыханием смерти повеяло от этого слова.

— Операцию делать поздно? — спросил наконец я.

Врач посмотрел мне в глаза и кивнул:

— Боюсь, что да.

— Сколько же мне осталось?

— Трудно сказать. Одни живут долго, другие — нет.

— А я?

— Ну что ж, если вы настаиваете… Месяца два, может быть, три. Точно сказать невозможно. — Он криво улыбнулся, чувствовалось, что ему очень жалко меня. — Я очень сожалею, старина, чертовски тяжело говорить такие вещи. Но вы хотели знать правду. Прощайте.

Он пожал мне руку. Не помню, как я очутился на улице, на свежем воздухе. И вдруг ощутил ту особую остроту восприятия, которая появляется у обреченных людей. Вдыхать воздух было до боли приятно. Стоя на улице и жадно глотая воздух, я не отрывал глаз от остроконечных крыш домов, громыхающих военных грузовиков, цветастых шарфов и шалей женщин. Все это вырисовывалось с какой-то удивительной четкостью и ясностью.

Через два дня будет сочельник. Это будет мое последнее рождество! Кровь била в виски, и, казалось, жуткий барабанный бой провожал меня на пути, конец которого был уже близок.

Много часов, потрясенный, я бродил по холодным улицам Брюсселя. Утренний разговор казался мне кошмаром, от которого я проснусь крепким и здоровым, но острые углы конверта со «смертным приговором» напоминали о действительности каждый раз, когда рука опускалась в карман. Мне хотелось немедленно уехать отсюда — так животное в предчувствии смерти спешит в свое логово, — но из-за рождества все билеты на самолеты были проданы. Раньше двадцать седьмого декабря уехать было невозможно. Я лишь пожал плечами при этом первом разочаровании. Что ж, во время праздников смерть должна уступить дорогу жизни. Да и какое значение имеет день для человека, который не может убежать от своей судьбы?

Я направился в столовую, куда был прикреплен. Срочный отъезд в Англию приходилось как-то объяснять, по крайней мере друзьям. У дурных новостей длинные ноги, и вскоре все офицеры в столовой знали о причине моего неожиданного отъезда. Смущенное, молчаливое и трогательное сострадание этих добрых англичан под силу описать только большому писателю. Я могу сказать только, что это рождество было самым грустным в моей жизни и печальным для большинства моих товарищей.

Двадцать седьмого декабря я вылетел в Лондон и чуть ли не с аэродрома пошел к своему врачу. Я передал ему диагноз военного врача, а затем он осмотрел меня и спросил:

— Надеюсь, что, прежде чем врач пришел к такому заключению, он направил вас на рентген?

— Нет, — ответил я.

— Что? Он обошелся без рентгеновского снимка? Как же так? Откровенно говоря, Пинто, осмотрев вас, я не нахожу никаких признаков рака. Но окончательные выводы я делать пока остерегусь. Необходимо провести тщательные исследования, в том числе и рентгеноскопию. Во всяком случае, я, гражданский медик, придерживаюсь такой точки зрения. Может быть, в армии считают иначе, — Он иронически улыбнулся.

В глубине души у меня вспыхнула искра надежды, и лед, сковывавший все мое существо, начал таять.

— Что же теперь делать? — спросил я.

— Я поведу вас на консультацию к одному видному специалисту, — сказал он. — И чем скорее, тем лучше. Например, завтра вы свободны?

Я молча кивнул — у меня не было сил вымолвить хоть слово.

Встреча со специалистом по раковым болезням состоялась. В его клинике мне сделали тщательную рентгеноскопию. Через два дня я пошел к своему врачу. Больной от ожидания, все еще не зная, какой будет окончательный ответ, я вошел в приемную врача. Я чувствовал себя, как осужденный на смерть перед казнью, когда он надеется, что в последнюю минуту может прийти помилование.

Врач встретил меня сердечно и приветливо, с довольной улыбкой потирая руки.

— Ну что ж, Пинто, — сказал он, — очень рад сообщить вам приятную новость. Врачи не любят публично опровергать своих ученых коллег, но должен сказать, что на этот раз ваш армейский специалист попал впросак. У вас нет ни малейшего признака рака. Вы страдаете от крайнего нервного истощения — это ясно даже профану. Все остальное у вас в полном порядке. Два месяца спокойного отдыха — вы выздоровеете и будете прыгать, как воробей. Ну, что же вы молчите? Скажите что-нибудь. Иначе можно подумать, что вы предпочли бы умереть.

Но я ничего не мог сказать — я понял, что значит помилование перед казнью.

II

Три месяца наслаждался я отдыхом. Наступление немцев в Арденнах провалилось, стало очевидно, что война в Европе подходит к концу. Меня ждало много работы, но все это я отодвинул на задний план. «Пусть подождут», — думал я — ведь это был первый мой отдых почти за пять с половиной лет.

К концу марта 1945 года я выздоровел и приступил к своей работе на континенте. Не прошло и шести недель, как наступил долгожданный день победы и окончательное освобождение северных провинций Голландии, где немцы долго продолжали оказывать яростное сопротивление. В начале июня я по делам службы приехал в Гаагу. Мне предстояло допрашивать одного эсэсовца, который был не немцем, а голландским коллаборационистом.

Он сидел в тюрьме для политических заключенных, прозванной «Апельсиновой гостиницей», в курортном городке Схевенинген, близ Гааги. Тюрьма находилась в ведении канадских военных властей. Одно ее крыло было отведено для политических заключенных, а также для подозреваемых шпионов и коллаборационистов.

Этот эсэсовец-голландец был схвачен одним из отрядов голландского Движения сопротивления. Он попал в плен в черной эсэсовской форме. Судя по красно-белой ленте на мундире, он был кавалером «Железного креста». Круглая голова с низким лбом, коротко подстриженные волосы, маленькие, заплывшие жиром свиные глазки, надменность и высокомерие, свойственные эсэсовцам, — все это говорило само за себя. На мой взгляд, дело его не вызывало сомнений, и я рассчитывал покончить с ним за каких-нибудь пять — десять минут. Человеку, пойманному на месте преступления в форме противника, трудно оправдаться. Но я ошибся. Допрос я начал с самого главного.

— Итак, вы коллаборационист, — сказал я. — Иначе трудно объяснить, почему на вас эта щеголеватая форма, не так ли?

Он вспыхнул:

— Как вы смеете? Обвинять меня в сотрудничестве с немцами?! Я патриот и много сделал для своей страны.

Я пристально посмотрел на него.

— Вы патриот? Если следовать вашим взглядам, то Геринг — самый безгрешный человек на земле, а Гиммлер — богобоязненный учитель воскресной школы. Если вы патриот, то почему вы оказались в этой форме? Разве немцы наградили вас «Железным крестом» за вашу любовь к Голландии? В наш век чего только не случается, но этому, извините, я никак не могу поверить.

— Вы не знаете всех обстоятельств, — ответил он. — Разумеется, непривычно видеть голландца в этой отвратительной форме, но я могу все объяснить.

Он старательно разыгрывал возмущение.

— Это вопиющая несправедливость! Человек неоднократно рисковал жизнью во имя своей родины, а его бросили в эту тюрьму, тогда как настоящие коллаборационисты на свободе и даже слывут героями. Теперь, когда немцев прогнали, они вылезли из своих нор, захватывают теплые местечки, прикарманивают все, что плохо лежит, а вы и не вспоминаете о том, что они якшались с немцами. А меня, честного человека, который так много сделал для своей страны, хотят сгноить в этой тюрьме. Разве это справедливо?

Я не прерывал его.

— Ну хорошо, Иоанн-мученик, — вставил наконец я, — расскажите о себе что-нибудь еще. Все это очень интересно, даже интригующе.

— О, я вижу, вы мне не верите, сэр, но это чистая правда, клянусь вам. Я стал эсэсовцем, потому что мне приказал один старший офицер из нашей секретной службы. Он подробно проинструктировал меня, как войти в доверие к немцам, как отвечать на их вопросы и т. д. А когда мне удалось поступить на службу к немцам, он говорил, какие сведения необходимо узнавать. Раз в месяц я должен был передавать добытые мною данные его офицеру связи, встречаясь с ним на набережной в Роттердаме.

Я ни одной секунды не верил этому эсэсовцу — слишком много подобных россказней пришлось мне выслушать за долгие годы службы в контрразведке. Но если не удастся доказать его виновность, он будет оправдан военным трибуналом за отсутствием прямых улик. В самом деле, к противнику засылалось много наших агентов. Во время войны эти люди ежедневно рисковали своей жизнью, а в конце войны с ними могли расправиться как с коллаборационистами. Следовательно, в «Апельсиновую гостиницу» мог попасть и наш агент, но я не верил, что им оказался этот эсэсовец. Нужно было принять какое-то решение, и я продолжал перекрестный допрос.

— Ну ладно, — сказал я. — Допустим, вы должны были раз в месяц в Роттердаме встречаться с офицером связи и передавать ему разведывательные сведения. Как его фамилия, чтобы я мог проверить это по архивам?

Заключенный высокомерно улыбнулся.

— У разведчиков, сэр, не спрашивают имени и адреса. Чем меньше вы знаете о своем коллеге, тем меньше вы можете сказать о нем. Я никогда не спрашивал его фамилии и никогда не называл своей. Нас занимали более важные дела, чем обмен визитными карточками.

— О да, я вижу. Благодарю за урок о разведывательной работе — он еще может мне пригодиться. Раз вы не знаете фамилии этого английского офицера связи, может быть, вы расскажете о нем что-нибудь еще?

Он немного подумал.

— Я уже говорил вам, сэр, что я встречался с ним по указаниям одного старшего офицера секретной службы.

— Да, да, вы о нем говорили. Этого старшего офицера вы должны знать лучше, например его фамилию и т. д. Стоит вам назвать его фамилию, как я свяжусь с ним и он подтвердит ваши показания. После этого вы выскочите отсюда как пробка.

Заключенный печально покачал головой и произнес:

— В том-то и дело… Если бы мой друг был здесь, я бы не гнил заживо в этой камере. Он сразу вытащил бы меня отсюда. Но дело в том, что он… он умер.

— Умер! Его схватило гестапо?

— О нет, сэр! Гестапо не могло напасть даже на его след — он был неуловим. Нет, мой бедный друг умер своей смертью.

— Что же с ним случилось?

— Я слышал, у него был рак, сэр, рак желудка.

Я почувствовал, что желудок у меня судорожно сжался, но спокойно продолжал допрос:

— Очень жаль, но в данном случае это не имеет значения. Даже если он умер, он может помочь вам. Разумеется, если вы назовете его фамилию. Я сделаю запросы. Может быть, в его секретных документах найдутся упоминания о вас или кто-нибудь из его помощников знает о вашем деле. Скажите мне его фамилию.

Эсэсовец без колебаний произнес:

— Пинто, сэр. Подполковник Пинто.

Я с трудом удержался от восклицания и долго сморкался, чтобы прийти в себя.

— Да, по-моему, я слышал о нем… — сказал я. — Но разве он умер? Впрочем, когда много ездишь, за всеми новостями не уследишь. Но продолжайте. Именно подполковник Пинто и дал вам детальные инструкции о поступлении на службу в гестапо?

— Да, сэр, именно он.

— Вы давно его знали?

— Да, сэр. Я много лет выполнял его поручения.

— Значит, подполковник Пинто вам доверял?

— О, конечно, сэр. Он знал, что я выполню все его приказания, не щадя своей жизни. И он сделал бы для меня все, сэр. Если бы он был жив, он давно вытащил бы меня отсюда.

— По-моему, вам не следует беспокоиться, даже если он умер. Я сделаю запрос, и где-нибудь в штабе подполковника Пинто мы найдем человека или документы, которые оправдают вас. Я много слышал о подполковнике Пинто, но ни разу не встречался с ним. Не можете ли вы описать его?

Заключенный глубоко задумался.

— Я не умею описывать внешность людей, да и, кроме того, в его наружности не было ничего примечательного.

Вдохновленный моим молчанием, эсэсовец продолжал:

— По-моему, это приносило ему успех, сэр. Он был хорошим разведчиком, потому что не выделялся из толпы. У него была заурядная внешность. Помнится, он был среднего роста, но никаких особых примет я не могу назвать.

— Понятно. Как вы думаете, он не был похож на меня?

Заключенный взглянул на меня и засмеялся.

— Конечно, нет! Он был совсем не похож на вас.

— Ну что ж, может быть, — сказал я. — Ваше дело представляется мне достаточно ясным, и я доволен, что поговорил с вами. Как только ваши показания будут проверены по архивным материалам, отпадет нужда задерживать вас здесь. Когда мне станет ясно, что вы сделали для своей страны, я постараюсь сделать все, чтобы вам воздали по заслугам.

— О, спасибо вам, сэр. Я не могу выразить, как я признателен вам за любезность.

— Да полно, полно, не стоит благодарить меня. Ровно столько же я сделал бы для любого человека в вашем положении. Между прочим, не могли бы вы оказать мне одну любезность.

— Все, что вам угодно, сэр!

Судя по его лицу, он был счастлив услужить мне.

— Когда мы расстанемся, вы, вероятно, припомните различные детали вашей разведывательной работы. Они могут быть очень полезными, да и просто интересно узнать поподробнее о вашей опасной деятельности. На досуге запишите, пожалуйста, все, что вам удастся вспомнить о вашей работе в эти несколько лет. Я попросил бы вас не опускать ничего, какими бы незначительными ни были, на ваш взгляд, некоторые детали. Я скажу надзирателю, чтобы он дал вам все необходимое для письма. Закончив заметки, передайте их надзирателю, скажите мое имя, и они попадут прямо ко мне.

— Хорошо, сэр, я сделаю все, что могу.

Немного подумав, он спросил:

— Да, но кому мне адресовать свою докладную? Я не знаю вашей фамилии.

Я молчал и только пристально смотрел на него.

— Моя фамилия? Моя фамилия Пинто, подполковник Пинто!