Глава IV История завещания Льва Толстого

«Поэт в России больше, чем поэт» – мысль, высказанная в ХХ веке поэтом Евгением Евтушенко, точна в отношении послепетровской культуры России. «Пусть с 1721 г. в России отменено патриаршество, пусть Синодом ведает обер-прокурор в мундире, кафтане или в сюртуке, но вовсе не отменена культурная привычка, согласно которой у человека и у нации должен быть духовный отец, – писал в 1991 году академик А. М. Панченко. – История русской души в петербургский период есть история его поисков»[566]. В силу определенных культурных обстоятельств этот поиск привел не к монархам, не к представителям Церкви. Так сложился феномен мирской святости, в культуре поставивший русских писателей в совершенно особое положение.

Русский писатель мог выступить и выступал духовным пастырем, Учителем. Однако в этом случае в глазах современников вопрос о соответствии его духовного поиска его же частной жизни обретал значимость и остроту. Писатель личной жизнью как бы выверял свой духовный опыт, свидетельствовал в пользу его убедительности и неоспоримости. И это – рано или поздно – сопровождалось для него мученичеством. Оно поднимало его в глазах нации, и особенно после его смерти.

Художественные произведения позднего Льва Толстого отличает высокий этический пафос. Напряженные религиозно-философские искания писателя стали важнейшей частью русской культуры рубежа XIX–XX веков. Поздний Толстой продолжал настаивать на необходимости неустанного нравственного самосовершенствования, провозгласил в качестве одного из фундаментальных законов человеческого общежития непротивление злу насилием, критически отзывался как об институте Православной церкви, так и о социальном устройстве Российской империи, при котором одни были непомерно богаты, а другие обречены на бедность и нищету, бесправие и страдания, призывал отказаться от частной собственности, передать землю крестьянам, опроститься. Степень ответственности Толстого перед современниками за свои представления и общественную позицию была чрезвычайно высока.

Старший сын Сергей размышлял над ситуацией, сложившейся за два последних десятилетия жизни отца: «Передав семье имения и право издания своих произведений, написанных до 1881 года, а право на свои произведения, написанные после этого года, на общее пользование, отец, однако, сознавал, что не разрешил вопроса о несоответствии между своими убеждениями и своим образом жизни. Обстановка зажиточных помещиков, хозяйничание жены в Ясной Поляне, требовавшее охранительных мер, издание и продажа его произведений женой – все было прямо противоположно мировоззрению Льва Николаевича; а живя с семьей в Ясной Поляне, он поневоле участвовал в этой жизни. Отсюда – его страдания и упреки как самому себе, так и своим семейным. Люди, мало его знавшие, говорили, что он лицемерно отказался от собственности, переведя свое имущество на имя семьи. Он это чувствовал и постоянно мучился противоречием между своей жизнью и своим мировоззрением. Но как ни тяжело ему было это противоречие, он не мог сделать большего, то есть отказаться от своего авторского права на все свои произведения и не жить в Ясной Поляне. Он встретил бы такое противодействие со стороны своей семьи, что семейная жизнь его была бы разрушена, а он не считал себя вправе оставить жену и детей. Уехать из Ясной Поляны? Это он также не считал выходом из своего положения. „Где родился, там и годился“, – говаривал он. Лев Николаевич не считал внешнюю перемену в жизни – перемену места жительства – шагом вперед на пути к нравственному совершенствованию»[567].

Л. Н. Толстой. 1908

По Толстому, для человека между идеалом и действительностью пролегал длительный путь – путь жизни. Эту позицию помогает понять письмо Л. Н. Толстого от 29 августа 1910 года одной из корреспонденток:

«Я так же, как и вы, уверен, что больше вас страдаю от роскоши той среды, в которой я живу, рядом с ужасной бедностью огромного большинства того народа, к[оторый] кормит, одевает, обслуживает нас. Страдаю от этого ежечасно и не могу избавиться, могу находить только средние пути, при которых не нарушаю любовь с окружающими меня и делаю что могу для того, чтобы сгладить разницу положения и разделения между нашим кругом и рабочими.

Самая обыкновенная ошибка, и вы делаете ее, в том, чтобы думать, что, узнав путь к идеалу, вы можете достигнуть его. Если бы идеал был достижим, он бы не был идеал, и если бы люди достигли его, жизнь бы кончилась. Идеал всегда недостижим, но из этого не следует то, что надо махнуть на него рукой и не следовать идеалу, а только то, что надо все силы свои полагать на все большее и большее приближение к нему. В этом приближении и жизнь, и ее благо. Есть такие люди, которые могли, не имея тех препятствий семьи, которые для вас есть, сразу разорвать связи с преступной жизнью богачей. Такая старушка Мар[ья] Ал[ександровна] Шмидт живет в двух верстах от Засеки[568] (жаль, что вы не побывали у нее). Но есть и такие, как мы с вами, к[отор]ые не умеют или не осилят этого сделать, но это не мешает и этим людям жить для души и подвигаться к совершенству. Только не заглушайте в себе стыд и раскаяние перед своим положением, а разжигайте его в себе и вместе с тем не забывайте требований любви к семейным, и вы пойдете по тому пути, к[оторый] ведет к истинному благу. Прощайте, помогай вам живущий в вас Бог.

Александра, Татьяна, Софья Андреевна и Мария Толстые. 1903

Любящий вас

Лев Толстой»[569].

Всё так. Однако была и внешняя логика событий. Все последние годы Л. Н. Толстой оставался под прицелом упреков. Многие современники, о чем писал Сергей Львович, и не только он, воспринимали «барскую» жизнь Толстого в Ясной Поляне как противоречащую его представлениям. Высокие идеалы, к которым он призывал и которым сам же, с их точки зрения, не следовал, виделись им несостоятельными.

На письмо киевского студента, в котором тот советовал отказаться от графского титула, раздать имущество бедным и покинуть дом, Толстой ответил: «…одно, что я живу в семье с женою и дочерью в ужасных, постыдных условиях роскоши среди окружающей нищеты, не переставая и все больше и больше мучает меня, и нет дня, чтобы я не думал об исполнении вашего совета»[570].

Сложение внешних обстоятельств как бы неуклонно подталкивало его к уходу из дома и к окончательному отказу от собственности. Все отчетливее в яснополянской истории проступала своего рода роковая непреложность, которой сопутствовали два фактора.

Первый был связан с его единомышленниками. Они шли за своим учителем и, по существу, способствовали созданию его идеального образа, спрямленного и упрощенного. При этом отблеск этого высокого образа падал и на них. Парадокс состоял в том, что само безупречное служение учителю оборачивалось для него несвободой, связывало и обязывало его, ибо с его стороны предполагалось твердое и неукоснительное следование своим заветам, подвижничество, подвиг. И, по мнению единомышленников, многое уже свершилось: Лев Толстой был отлучен от Православной церкви[571]. Графу осталось разрубить свои последние связи с частной собственностью: он должен был отказаться от барской жизни, от прав на все свои литературные, религиозно-философские, публицистические сочинения в общую пользу, а также способствовать передаче земли крестьянам и жить простой жизнью.

Сыновья Толстого: Сергей, Илья, Лев, Андрей, Михаил. 1903

Второй фактор был определен толстовской семьей. Он находился в плоскости материальной. Жена неустанно и решительно противостояла опасности утраты детьми права литературного наследования. Парадоксально, но энергичное и осложненное ее болезнью сопротивление явилось своего рода решающим импульсом, мощным толчком для принятия мужем окончательного завещательного решения не в пользу семьи. Именно оно, это сопротивление, изо дня в день убыстряло движение событий к финальной катастрофе ухода Льва Толстого из Ясной Поляны.

В истории толстовского литературного завещания, согласно которому он отдал все написанное им в общую собственность, много действующих лиц. Конечно же, в первую очередь это завещание касалось каждого члена его большой семьи. Много было свидетелей и участников разворачивавшихся на протяжении нескольких лет событий, в их числе дети – Сергей, Лев, Андрей и Татьяна. И все-таки определился и основной, «деятельный» круг лиц: это В. Г. Чертков, С. А. Толстая, дочери Толстого Мария и Александра. И у каждого из них была и своя роль. Обратимся к этой многоэтапной истории завещания, растянувшейся на несколько десятилетий[572].

По мнению старшего сына Сергея, Софья Андреевна «не любила и не умела хозяйничать. Дело велось плохо, и трудно сказать – убыточно или доходно: правильного счетоводства не велось»[573]. «Наша семья, – писал он, – жила почти исключительно на доход от сочинений отца ?…? Яснополянский дом содержался частью продуктами с имения – мукой, молочными продуктами, сеном и овсом для лошадей и т. д., но главным образом деньгами, получаемыми с изданий сочинений Л. Н. Толстого»[574]. 21 мая 1883 года Толстой дал С. А. Толстой «полную доверенность на ведение всех своих имущественных дел. Тогда же он передал ей право издания своих сочинений, напечатанных до 1881 года. Это право он предоставил ей сначала на словах, а затем по формальной доверенности»[575].

Очень важно следующее рассуждение Сергея Львовича: «Передачу жене права на издание его сочинений до 1881 года, то есть собственности, нажитой его личным трудом, можно было бы назвать слабостью с его стороны. Но он руководствовался тем соображением, что до 1881 года он был другим человеком, что этот человек как бы умер, оставив свое наследство семье, а приблизительно с восемьдесят первого года родился новый человек, не признающий никакой собственности: с этого времени все им написанное не должно быть частной собственностью, а принадлежать всем. Этот новый человек надеялся, что со временем его семья последует за ним, и оставался жить с ней»[576].

Однако ни жена, ни старшие дети не поддерживали его. В 1884 году, в ночь с 17 на 18 июня, напомним, Толстой впервые принял решение «уйти совсем» от жены, и, взяв котомку, он покинул Ясную Поляну. В конце 1885 года Лев Толстой вновь попытался оставить семью вследствие раздражения от московской роскошной барской жизни.

1 сентября 1887 года с согласия мужа С. А. Толстая поместила его рукописи в архивохранилище московского Румянцевского музея, где находилось крупное собрание книг, рукописей, исторических материалов. Софья Андреевна, как никто другой, представляла себе ценность этих толстовских бумаг.

В 1891 году Толстой публично отказался от прав литературной собственности на произведения, написанные и опубликованные после 1881 года.

«В том же году, – писала Татьяна Львовна, – он освободился и от собственности. Мечтою моего отца было раздать все, что он имел, и начать жить всей семьей, как живут крестьяне. На это жена не соглашалась. Надо было найти какой-то другой выход. Он предложил передать ей все свое состояние. Она отказалась, и не без основания.

„Ты считаешь, что собственность – зло, и хочешь это зло переложить на меня?!“

Что же делать? Надо было на чем-то остановиться. В конце концов решили поступить так, как если бы отец умер, – а именно чтобы его наследники вошли во владение его имуществом и разделили его между собой. Произвели оценку всего недвижимого имущества. Затем все разделили на десять частей, по одной на каждого ребенка и выделили одну матери. Мы тянули жребий»[577].

Сергей Львович унаследовал имение в Чернском уезде (800 десятин земли), Татьяна Львовна – Овсянниково, Илья Львович – Гриневку и 368 десятин земли при селе Никольско-Вяземском, Лев Львович – московский дом в Хамовниках и около 400 десятин в Самарской губернии. Андрей Львович и Александра Львовна – по 2000 десятин земли в Самарской губернии. Младший сын Иван и Софья Андреевна – Ясную Поляну. Неравенство долей было решено восполнить денежными выплатами.

«Дележ этот был для нас очень тягостен, – вспоминала Татьяна Львовна. – Мать это чувствовала. Она пишет сестре: „Есть в этом разделе что-то грустное и неделикатное по отношению к отцу“»[578]. В происходящем не участвовала только Мария Львовна: она «отказалась от участия в наследстве родителей как в настоящее, так и в будущее время». Однако Софья Андреевна с большим недоверием отнеслась к решению средней дочери и «взяла ее часть на свое имя и написала на этот капитал завещание в ее пользу»[579]. Время показало, что мать поступила предусмотрительно: как помним, Мария Львовна изменила свое решение, выйдя замуж за Оболенского. В последние минуты своей жизни она же подписала завещание в пользу мужа.

Жизнь вносила и другие коррективы. После смерти младшего сына Толстых, Ивана, в 1895 году принадлежащая ему часть Ясной Поляны перешла к братьям: Сергею, Илье, Льву, Андрею и Михаилу. При этом управлять яснополянским хозяйством продолжала Софья Андреевна.

7 марта 1895 года, через месяц после смерти Ванечки, с которым Лев Толстой связывал надежды на продолжение своего дела, впервые появилось неофициальное завещательное распоряжение. Глава семьи обратился к своим наследникам с просьбой отказаться от авторских прав на его сочинения. Вот сам текст:

«Мое завещание приблизительно было бы такое. Пока я не написал другого, оно вполне такое.

1) Похоронить меня там, где я умру, на самом дешевом кладбище, если это в городе, и в самом дешевом гробу – как хоронят нищих. Цветов, венков не класть, речей не говорить. Если можно, то без священника и отпеванья. Но если это неприятно тем, кто будет хоронить, то пускай похоронят и как обыкновенно с отпеванием, но как можно подешевле и попроще.

2) В газетах о смерти не печатать и некрологов не писать.

3) Бумаги мои все дать пересмотреть и разобрать моей жене, Черткову В. Г., Страхову ?и дочерям Тане и Маше? (что замарано, то замарал сам. Дочерям не надо этим заниматься), тем из этих лиц, к[оторые] будут живы. Сыновей своих я исключа[ю] из этого поручения не п[отому], ч[то] я не любил их (я, слава Богу, в последнее время все больше и больше любил их), и знаю, что они любят меня, но они не вполне знают мои мысли, не следили за их ходом и могут иметь свои особенные взгляды на вещи, вследствие к[отор]ых они могут сохранить то, что не нужно сохранять, и отбросить то, что нужно сохранить. Дневники мои прежней холостой жизни, выбрав из них то, что стоит того, я прошу уничтожить, точно так же и в дневниках моей женатой жизни прошу уничтожить все то, обнародован[ие] чего могло бы быть неприятно кому-нибудь. Чертков обещал мне еще при жизни моей сделать это. И при его незаслуженной мною большой любви ко мне и большой нравственной чуткости, я уверен, что он сделает это прекрасно. Дневники моей холостой жизни я прошу уничтожить не п[отому], ч[то] я хотел бы скрыть от людей свою дурную жизнь: жизнь моя была обычная дрянная с мирской точки зрения, жизнь беспринципных молодых людей, но п[отому], ч[то] эти дневники, в к[оторых] я записывал только то, что мучало меня сознанием греха, производят ложно одностороннее впечатление и представляют…

А впрочем, пускай остаются мои дневник[и], как они есть. Из них видно, по крайней мере, то, что, несмотря на всю пошлость и дрянность моей молодости, я все-таки не был оставлен Богом и хоть под старость стал хоть немного понимать и любить Его.

Из остальных бумаг моих прошу тех, кот[орые] займутся разбором их, печатать не всё, а то только, что может быть полезно людям.

Все это пишу я не п[отому], ч[то]бы приписывал большую или какую-либо важность моим бумагам, но п[отому], ч[то] вперед знаю, что в первое время после моей смерти будут печатать мои сочинения, и рассуждать о них, и приписывать им важность. Если уже это так сделалось, то пускай мои писанья не будут служить во вред людям.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.