В. С. Морозов Воспоминания о Л. Н. Толстом ученика яснополянской школы
Как Лев Николаевич разводил нас по вечерам
Школа наша росла и росла, крепла и крепла. В учении было легко, в играх весело. Учителя, я говорил, были веселые. Каждый преподаватель говорил так, что нам было легко понимать. Все залегало в память, и мы отвечали на вопрос охотно. Сам Лев Николаевич находился с нами почти безотлучно. В особенности он более привязался к первоклассникам, то есть лучшим ученикам. Занятие было серьезное. Он как бы доставал что-то глубокое в душе ученика.
Не раз мы запаздывали с учением. Второй и третий классы бывали уже распущены по домам, а мы оставались вечерять, так как любил Лев Николаевич по вечерам читать с нами книги. Любимая наша вечерняя книга была «Робинзон Крузо». Я читал бойко и внятно, и чтение поручалось мне и Чернову. И когда поздно засиживались до полуночи в чтениях, рассказах и шутках, в дурную ненастную погоду Лев Николаевич развозил нас на своих лошадях по домам.
Он часто следил и зорко всматривался в нас, на кого какие книги действуют. Из излюбленного моего чтения были стихи Кольцова: «Что ты спишь, мужичок». Я эти стихи приравнивал к моему отцу, вспоминая, как отец последние два пуда муки продавал на праздник. Или стихи: «Посмотрю, пойду, полюбуюся, что послал господь за труды людям»[277]. Такие стихи я заучивал наизусть.
Времени и охоты у Льва Николаевича хватало с нами на все. Учились, играли, веселились, беседовали, полуночничали, по Заказу[278] и лесам гуляли.
Идем однажды по дороге. Лев Николаевич остановился, уперлись и мы. Он указал будто на серьезную находку – валявшийся кончик веревочки в четверть.
– Поднимите кто веревочку, она на что-нибудь годится. Мы рассмеялись и спросили:
– На кой она ляд?
– Как на кой ляд? Она годится мешок завязать или подтяжек[279] привязать; спросят, а у тебя готово, не искать.
Никто не поднял. Я подурачился перед товарищами, поднял веревочку, и как раз она пригодилась подвязать мой худой карман, из которого терялся у меня завтрак.
Идем дальше. Вдруг Козлов залетел с вопросом:
– Лев Николаевич, а хорошо быть богатым? Как можно разбогатеть?
Лев Николаевич оборотился и сказал:
– Когда ты будешь работать, то старайся каждый день от трудов сберечь по пяти копеек, проживешь тридцать лет, сочти, у тебя будет денег много.
Дошли до деревни, и Лев Николаевич, как десятский, разводил нас по квартирам, интересуясь, заглядывая каждому в окно: где ужинают, где ложатся, а где уже спят.
Когда мы дошли до нашего дома, то у нас еще горел огонь ярко, в окно видно было, сидел отец мой, Кандауров и Тит Борискин. Перекидывали карты, играли в «темную с нашей» на деньги. Лев Николаевич посмотрел попристальней и сказал:
– У вас играют в карты, и деньги на столе. Ну, прощай!
– Прощайте, Лев Николаевич! – И он пошел вниз, к себе домой, один, бесстрашный, не боясь нашей колдуньи Копыловой.
Соревнование с гимназистами.
Вечер после этого
Сидим мы однажды в школе, занимаемся. Приходит Лев Николаевич, объявляет нам новость:
– Знаете ли, что я вам скажу?
Мы навострили уши, думаем, что за новость.
– На завтрашний день к нам приедут из тульской гимназии гимназисты с своим учителем и хотят нас оспорить, что они лучше нас учатся, они или мы – кто лучше?
На завтрашний день мы стали готовиться. Робость нас брала, как в первый раз, когда мы поступали в школу, как мы станем на спор с такими хорошенькими барчатами. Наране[280] мы стояли у черной доски, решая заданные нам задачи. Не столь трудно было решать задачи, сколько трудно было нам сблизиться с приезжими, как двум народцам-противникам. Они смотрели на нас, как на новинку, мы смотрели на них, как на редкость. Мы пересилили боязнь, и они пересилили свой стыд. Мы приступили к решению одной и той же заданной нам и им задачи. Началась выписка, деление, умножение, вычитание, дробление. Мы сосредоточились на задаче, будто про наших противников забыли. По арифметике были у нас первые забияки Романцев и Козлов. Они, как приз взяли, первые решили задачу и сказали Льву Николаевичу:
– Что, так мы решили?
У нас получилось 943 и ?. Лев Николаевич следил за решением задачи и сказал:
– И я так думаю, что должно получиться столько.
Лев Николаевич обратился к учителю гимназистов:
– Мы решили, у нас получилось требуемое число.
– Сейчас и мы кончаем, – сказал ихний учитель.
Доска у них вся была исписана, и задача решена неправильно. Лев Николаевич, не унижая, любезно обратился к нашим товарищам:
– Так, так, прекрасно!.. Вы хорошо сделали, только вот здесь вы пропустили в дроблении, а то у вас шло прекрасно.
Во всем, что только преподавалось у нас в школе, мы померились знаниями и ничем не уступили нашим городским барченятам, и любезно распростились, как равные, с своими товарищами. Лев Николаевич был доволен нами и ими. Только сказал нам, когда те уехали:
– Пущай их подумают.
Вечер этого дня был у нас особенный, как торжественный праздник. Все были веселей веселого. Играли в лапту со Львом Николаевичем и бегали до упаду.
Потом сидели на террасе, беседовали, говорили шутки, которые всегда были у Льва Николаевича наготове. Он рассказывал нам сказки, страшные и смешные, пел песни, прикладывая слова к нам. Начал с меня:
Уж ты, Васька-карапуз…
Кабы скушал ты арбуз…
То-то бы ты подрос…
Кирилл стоит,
В окно глядит…
и т. д. каждому.
Лев Николаевич вообще был ужасный-ужасный шутник; не пропустит случая, чтобы как-нибудь всегда не пошутить, не посмеяться.
Называл он нас разными прозвищами. Он часто это делал. Тараса Фока нова называл «Мурзик», меня – «Васька-кара пуз», Кирюшку – «Обожженное ушко» и т. д. Я один раз спросил его:
– А как бы нам вас прозвать?
– А вы еще до сих пор не знаете, как меня маленького дразнили? Я вам не говорил?
– Нет.
– Меня дразнили Левка-пузырь.
Мы все, засмеявшись, спросили:
– Почему вас прозвали пузырь?
– Я был толстый, надутый, как дыня. Вот меня так и прозвали[281].
Вечер у нас прошел по-прежнему скоро за полночь. Я сказал Льву Николаевичу:
– Как вы скоро сочинили про нас песни.
Стали прощаться, но Лев Николаевич остановил нас и сказал:
– Напишите мне от себя письма.
Мы, пораженные новостью, не зная, что писать, спросили:
– Какие письма и что нам писать?
– Ну опишите, что вы дома делаете и как живете.
Когда мы пришли с составленными письмами, подавая один за другим, он прочитал молча и никому ничего не отвечал. Прочел все и потом взял одно письмо и начал читать вслух:
«Лев Николаевич. Мы бедные, и кабы вы дали мне денег, я бы стал торговать и был бы богатым. Данила Козлов».
Прочел письмо Лев Николаевич, положил его и сказал:
– Такие письма, Козлов, нехороши. Мне не нравится. Потом взял другое письмо, просмотрел его молча и сказал мне:
– Морозов, а ты все это правду мне описал?
– Вы сказали же написать, что мы делаем и как живем. Я же написал, думается мне, правду.
Лев Николаевич улыбнулся мне, как бы отдавая за письмо мне благодарность, и мурлыкнул что-то, – я не разобрал.
Писание сочинения.
Близость со Львом Николаевичем
Читали мы как-то вместе со Львом Николаевичем одну книгу. Не упомню заглавие книги, но книга была очень хороша. Я часто спрашивал Льва Николаевича, останавливаясь на точках, с вопросом:
– Лев Николаевич, а вы можете так сами составить?
– Не знаю.
После чтения книги Лев Николаевич сказал нам, всему классу:
– Давайте и мы что-нибудь напишем, выдумаем.
И мы приступили к сочинению. Задача трудна, стали думать, а думать не о чем, и не знаем, как начать.
– Ну вот, начнемте хоть про какого-нибудь старика, хотя бы в стихах.
Опять не начинаем. «Как про старика писать?» – думаем.
– Ну, хотя бы так, – сказал Лев Николаевич. – У окна стоит старик, – начал он и замолчал.
– Ну, кто будет дальше продолжать? – сказал Лев Николаевич.
Все молчали, подбирали рифму, но далее писать подсказал опять Лев Николаевич.
– В чем он одет?
– В худеньком тулупе, – сказал Макаров.
Лев Николаевич поправил:
– В прорванном тулупе еще лучше. Ну, дальше?
– А на улице мужик красны яйца лупя, – подсказал я.
Подбор был трудный, и мы, остановясь на этом, закончили. Одно закончили, но, по-видимому, Льва Николаевича брала охота начать другое. Он задавал нам писать на пословицы, но что-то у нас ничего не выходило. Один раз мы стали писать сочинение втроем: Лев Николаевич, Макаров и я, Морозов. Все пошло у нас порядком. То Лев Николаевич скажет, то Макаров, то я. И мы как бы друг другу не уступали, сочинители были равные. Написали уже целый лист, перешли на другой. Лев Николаевич восхищался нашему успеху и то и дело говорил:
– Как прекрасно у нас выходит! Как хорошо! Бог даст, окончим и напечатаем, будет книга.
Мне стало завидно, что Лев Николаевич воспользуется один всеобщей книгой, будут читать и скажут: «Лев Николаевич написал». Не желая ему одному уступить то, что выдумывали и мы, я заявил ему претензию, сказал:
– Лев Николаевич, а как будете отпечатывать?
Лев Николаевич посмотрел на меня и не понял вопроса.
– Так и напечатаем.
– Нет, Лев Николаевич, а вы напечатайте всех нас троих. Вот, например, по фамилии: Макаров, Морозов, а ваша как фамилия?
– Толстой.
– Ну вот так троих и ставьте: Макаров, Морозов и Толстов. Лев Николаевич улыбнулся и сказал утвердительно:
– Так мы и напечатаем троих[282].
К сожалению, я не могу вспомнить ничего из «знаменитого нашего произведения», как называл его Лев Николаевич. Все забыл, исчезло из воспоминаний. И, к сожалению, тот самый наш труд не осуществился. Он был уничтожен нашими учениками на игры на хлопушки[283]. И долго-долго Лев Николаевич скучал о нашем сочинении, негодовал на шалунов. Я взялся было возобновить потерянное и написать точь-в-точь, что было. Мы остались на всю ночь ночевать в доме Льва Николаевича и с Макаровым приступили к делу. И переписка у нас не выходила. Мы спорили между собой с Макаровым, и оба забывали самую суть. Мы написали, но уже не так хорошо, и всегда Лев Николаевич скучал о потерянном. Все-таки желание свое Лев Николаевич не оставил, и он сказал мне:
– Морозов, напиши ты что-нибудь мне сам.
– А что писать, Лев Николаевич?
– Напиши так, как ты стал себя помнить, каких лет ты был. Пяти или шести лет. Как вы жили и как ты помнишь вообще свою жизнь.
– Хорошо, Лев Николаевич.
И я стал писать, долго я писал, мудрствовал. Написанное Лев Николаевич просматривал и все говорил:
– Хорошо, очень, очень хорошо!
Я опять с большим усердием продолжаю, и опять Лев Николаевич просматривает и опять говорит:
– Хорошо, очень, очень хорошо! Продолжай еще.
Я мудрствовал все дальше и дальше, и мне наконец стало надоедать. Мне казалось длинно и хотелось скорей закончить конец.
В конце я поставил: «С тех пор мы стали хорошо жить», – и потом подношу ему и говорю:
– Лев Николаевич, посмотрите, что, не довольно мне писать? Лев Николаевич посмотрел и сказал:
– Хорошо, очень, очень хорошо! – свернул мое писание, прибрал к себе.
– Вот я тебе его напечатаю.
Я в душе не верил этому. Но вскоре я свой рассказ прочел напечатанным, – «Солдаткино житье», как назвал мой рассказ Лев Николаевич[284].
Я радовался на свой написанный и отпечатанный рассказ. Меня повысили, я как бы выдавался первым учеником Яснополянской школы. Приезжали некоторые посетители, любители школ и близко знакомые Льва Николаевича, отдавали мне должное, как маленькому писаке, мне сыпались одобрения, и я с гордостью в душе торжествовал. Лев Николаевич относился ко мне не так, как к школьнику рассеянному, а серьезно, как к старшему ученику. Он никогда не хвалил меня и не возвышал ни за какие подвиги, но я, как воришка, приладился к его характеру. И хотя он относился в школе, в играх, в беседах, в гулянье со всеми нами одинаково, но я мог читать в нем, что Лев Николаевич любит меня. Я, как прикомандированный к нему, часто оставался в доме Льва Николаевича ночевать, и спал с ним вместе, в его спальне, на полу.
Он любил пение и играть на фортепиано. А я обладал хорошим голосом. И мы с ним пели его любимую песню:
С тобой вдвоем
Сколь счастлив я,
Поешь ты лучше соловья,
И ключ по камушкам течет,
К уединенью нас влечет…[285]
В школе нас учили церковному пению. Несколько раз мы ездили в церковь петь хором вместе со Львом Николаевичем. Иногда хор собирался человек в 20–25. Лев Николаевич пел басом. Голос у него был хороший, сильный. Отправлялись мы в церковь так: собирались у школы утром, к школе подавали катки, и мы вместе со Львом Николаевичем насаживались в эти катки, и нас отвозили в церковь. Я пел альтом, и пел хорошо. За такое альтовое пение я получал от него награду – ставленный балл 5+. Иногда он эту пятерку всю обставлял кругом крестами,
+ + +
вот так: + 5 + Выше жаловать меня было нечем.
+ + +
Баллы нам ставили не за одно пение. Помнится, сам Лев Николаевич ставил баллы нам очень редко, и то как бы в шутку, и, кажется, только за одно пение. Другие же учителя ставили по всем предметам. Больше же всех ставил баллов сердитый учитель Владимир Александрович. В начале учения мы совсем даже не понимали, что такое «баллы». Помнится, их ставили в середине учения. В конце же учения их опять не было.
Гулянье на масленицу
Подходила масленица. Лев Николаевич сказал:
– Давайте мы устроим гулянье на масленицу, созовем учеников из всех деревень к нам сюда на блины.
– А разве всех накормишь? – сказали мы. – Не напечешься блинов, народу соберется полк полком. Из одной ведь нашей школы сколько!
– А мы позовем четырех баб. В две печки поджаривай да и ладно.
– Скажи только, чтобы насушили дрок побольше, чтобы был пыл, – посоветовали мы.
– А масла-то мало ли пойдет, – сказал я.
– Приготовим и масла.
– Хорошо будет! – предвидя радость, сказал Макаров.
И вот Лев Николаевич объявил учителям своих школ, чтобы они приезжали на масленицу со всеми своими учениками на блины.
Наступила масленица. Съехались ученики со всех школ. Приехали на подводах со стариками и старухами. Пришли и мы. Около школы народу пушкой не прошибешь. Вышел Лев Николаевич, со всеми здравствуется и говорит:
– Очень рад, что вы приехали к нам на блины.
Блины жарились, масло коровье растоплено. Лев Николаевич вошел в кухню и поблагодарил баб за блины.
Лев Николаевич распорядился прежде накормить старух и стариков, а после учеников, потому что всем сразу некуда было поместиться. Уселись рядом, началось угощение. Лев Николаевич ходил возле столов, угощал, подставлял сам масло, подавал сметану и творог, просил есть без стеснения, мазать блины пожирней, творог и сметану не жалеть. Кончилась одна застольщина, пошла другая, сели ученики. Лев Николаевич стал обходить и этих гостей, спрашивал каждого: «Ты из какой школы, а ты из какой?»
Всех благодарил, что приехали на блины.
– Ешьте смелей, не стесняйтесь.
Лев Николаевич обратился к бабам и сказал:
– Арина, Степанида, кормите досыта, чтобы всем вдоволь было.
– Всего много, ваше сиятельство, – сказала раскрасневшаяся от печки Арина, – блинов много и масла пропасть.
– Вот это хорошо, ну а я пойду других кормить.
Лев Николаевич вышел из этого дома и пошел в тот дом, где он жил. Мы отправились с ним. В этом доме были написаны на какой-то ленте буквы: «Гуляем, ребята! Масленица!»
Начали и нас угощать, блины хорошие с маслом и с сметаной, ешь хоть в примочку. Лев Николаевич тоже ел и подхваливал блины:
– Ай-да блины! ай-да вытуленки!
Алексей Степанович не успевал ходить с тарелками за блинами. Наелись на славу. Мы поблагодарили Льва Николаевича за блины и стали расходиться. К дому собралась целая толпа школьников, старух и стариков из других деревень отблагодарить Льва Николаевича. А Лев Николаевич их тоже благодарил за то, что приехали. Все разъехались и долго помнили широкую масленицу, какую устроил им Лев Николаевич.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.