V. Ласковый урус

V. Ласковый урус

Пью я сухими устами

Ветер благоуханный.

С. Есенин

Если прежде Есенин повторил чайльд-гарольдовский мотив возвращения после долгих странствований в родные места, то «Персидские мотивы» воспроизводят схему пушкинского «Кавказского пленника», связанного, в свою очередь, в общей массе русских байронических поэм, с т. наз. Восточными поэмами Байрона. Есенинская Персия – это Шираз, осиянный лунным светом, прозрачный и синий воздух, луга в диком цветении, желтая прелесть месяца – далекая и незнакомая страна, «голубая родина Фирдуси»; здесь и непривычный быт чужого народа, непривычные фигуры: чайханщик с круглыми плечами, угощающий красным чаем; меняла, дающий за полтумана по рублю и в то же время – хранитель восточной мудрости; персидские женщины, спрятанные под чадрой; задумчивая пери за замкнутой дверью, за порогом, обсыпанным розами. И надо всем этим миром веют хмельные, как брага, ароматы, звучит флейта Гассана и песня Саади. Налицо – обязательное для байронической поэмы изображение экзотического пейзажа и непривычной жизни чужого народа.

Повторяется и основная ситуация «Кавказского пленника» – любовь чужестранца к туземной женщине. Есенин создает образ героини – прекрасной персиянки, спутницы, возлюбленной и собеседницы героя, обучающей его искусству любви. И так же, как пушкинский герой, предаваясь в забвеньи ласкам черкешенки, обнимает «тайный призрак», в объятиях страстной подруги мыслит о другой, – так и лирический герой Есенина – в дыханьи свежих чар, в ласках лебяжьих рук, в любви своей Шаганэ напрасно пытается забыть о «дальней северянке».

Но прошлое кавказского пленника теряется в романтически-неясных далях, дано, как обобщенная Forgeschichte байронического героя:

Людей и свет изведал он,

И знал неверной жизни цену,

– прошлое же есенинского героя знакомо и близко нам по прежним стихам поэта, и при каждом новом, даже глухом упоминании воскрешается во всем своем конкретном трагизме. Если пушкинский пленник, глядя на уединенный путь, ведущий в Россию, взволнован тяжелою думой о стране, где он

…бурной жизнью погубил

Надежду, радость и желанье,

то есенинский урус вспоминает не такую, не отвлеченную родину, а свою деревянную, деревенскую Русь, свои рязанские раздолья:

У меня в душе звенит тальянка,

При луне собачий слышу лай.

О дальней северянке поэт лишь раза два упомянул в своих «Персидских мотивах», о далеком же имени «Россия» не устает вспоминать: любовь к персиянке и любовь к девушке, оставшейся «там, на севере», воспринимаются где-то на втором плане. В ласковом урусе мы узнаем все того же героя «кабацкой Москвы», и сопровождает его все тот же лейтмотив. Вот почему персидские стихи Есенина примыкают к предшествующим его стихам, как новая глава все того же единого романа.

Роман не завершается любовью персиянки. Герой не находит забвенья в этой любви – то ли потому, что,

Слишком много виделось измены,

Слез и мук, кто ждал их, кто не хочет,

то ли потому, что Русь опять властно позвала его к себе:

Мне пора обратно ехать в Русь.

С этой персидской своей любовью, как с любовью московской, как с мечтою о родимом крае, – он прощается таким же грустно-примиренным прощанием:

Но и все ж вовек благословенны

На земле сиреневые ночи.