Любовь, продиктованная войной: Тапио Тапиоваара

Туве Янссон и Тапио Тапиоваара обучались живописи в Атенеуме в одно и то же время, и любовная связь между ними возникла в самом начале войны. История их любви была полна бушующих страстей, и сценой для нее служил сам театр военных действий. Любовь выгорела дотла еще до окончания Второй мировой войны, но сохранилась дружба, важная для них обоих. Тапиоваара, или Тапса, как его звали друзья, по своему характеру был абсолютно не похож на Сама Ванни, однако обоих мужчин объединяла склонность к «проповедям», то есть к попыткам повлиять на мысли и ценности молодой Туве. Впрочем, в своих рекомендациях они придерживались разных принципов.

Война диктовала свои условия, в которых развивалась связь Туве и Тапио; она же определила динамику отношений и их конец. Выглядит так, будто Туве терпела все выходки Тапио не в последнюю очередь потому, что верила: его жизнь будет короткой. Она думала, что Тапса погибнет на передовой, хотя прямо об этом никогда и не говорила. Тапса был для нее живым мертвецом: еще дышит, но вот-вот должен умереть. На то были все причины. Большинство молодых людей их поколения погибли. Из тех, кто ушел на фронт вместе с Тапиоваарой, большая часть не вернулась назад, как писала Туве.

В этих отношениях задачей Туве было холить, понимать и прощать. Она приняла решение, согласно которому для Тапсы ни один час, ни одно мгновение из проведенных дома в перерывах между боями не должно было быть грустным или тоскливым. Она не хотела портить ему настроение. Туве должна была все прощать и пытаться войти в положение, принять чувства возлюбленного, хотя подчас это было нечеловечески сложно. Неважно, как поступал мужчина. Главное, что она любила его и заботилась о нем. С такими мыслями Туве похоронила все собственные нужды и желания.

Фотопортрет Тапио Тапиоваары

Из близких друзей Туве Тапса был первым, кто принадлежал к финноязычной культуре, и круг его общения отличался от той социальной среды, в которой вращалась Туве. Уже юношей он был убежденным приверженцем левых взглядов, и во время учебы Туве так и звала его – «наш коммунист». Брат Тапсы Нюрки был подающим надежды и вызывающим всеобщее восхищение молодым режиссером. Он также являлся активным членом общества «Киила», к которому присоединился и Тапио, ставший впоследствии выдающимся «левым» художником. Графика и огромные мозаики, которые он выполнял, в том числе и по заказам из СССР, составляют значительную часть искусства, рожденного расколовшимся надвое обществом. Тапиоваара открыл для Туве мир социалистических воззрений, к которому она не была подготовлена: Туве выросла в доме, где главенствовало мировоззрение отца, и в стране, где общество стремилось придерживаться либеральных ценностей находящейся во власти шведскоязычной интеллигенции. Туве никогда не интересовалась партийной жизнью, хотя и вращалась в тех же кругах, что и политически активная молодежь. Ее лучшая подруга Ева тоже любила поговорить о политике, и Тапса после отъезда Евы в Америку скучал по их «священным политическим дебатам», как их в шутку называла Туве.

И Сам Ванни, и Тапио Тапиоваара принадлежали к одному кругу молодых художников, и Туве просто сменила одного мужчину на другого. Она писала Еве, что беспокоится за Сама, переживает по поводу того, что они отдалились друг от друга, но в то же время уверена, что Тапса стал ей ближе. Она лишь недавно осознала его силу и необузданность и поняла, что он для нее значит. Тапса каждый день писал ей письма с фронта – прекрасные и полные любви, по крайней мере когда не был в сражениях. Письма были настолько чудесными, что Туве думала: «Если война не заберет Тапсу, я хочу оставить его себе. Во мне зародилась новая жажда чего-то постоянного и стабильного, жажда тепла и доверия. Хватит с меня эпизодов и смиренных влюбленностей. Тапса и я хорошо знаем друг друга, и наша связь – это бесконечно большее, чем просто эротика. Он научил меня не страшиться жизни. Если он вернется, то я (все мы здесь, дома) буду смелой и веселой и постараюсь заставить его забыть все то, чего не должен видеть человек».

Ожидая любимого с войны, Туве все же сохраняла рассудительность и боялась, что тот вернется домой изменившимся до неузнаваемости. Война изуродовала души многих молодых людей, и большинство из них так никогда и не сумели до конца залечить оставленные ею шрамы. Через это Туве прошла еще в детстве, увидев морально сломленным войной отца. Ожидание, неуверенность и страх управляли жизнью молодой влюбленной женщины. Хоть она не подавала виду, внутри ее все кипело: «Сначала я считала, что это страшное время будет просто неким периодом – существованием, ненастоящей жизнью. Но теперь я начала думать, что, наоборот, именно сейчас эта настоящая жизнь подбирается вплотную и требует определиться, одобрить или отторгнуть ее».

Шли месяцы, и чувства к Тапсе становились все крепче. Счастливая Туве писала, как заполучила своего мужчину домой на целых три недели. Он был легко ранен в сражении под Петрозаводском и теперь находился в больнице на лечении. Ожидание встречи было томительным. В воздухе повисло напряжение, и Туве утверждала, что не могла толком ни на чем сосредоточиться. Она слонялась по дому и готовилась к встрече своего солдата – словом, страдала от всех типичных симптомов влюбленности. С некой циничностью она заявила тогда, что чувствует себя семнадцатилетней идиоткой. Однако влюбленность – волшебное состояние, и Туве была счастлива. В темное время войны это многое значило. В том же письме Туве пишет, что ей удалось продать на выставке одну из работ за 1000 марок и что семья смогла запастись на зиму грибами, рыбой, брусникой и мукой. То есть все было хорошо. Сам Ванни женился, но, по словам Туве, «уже пробуждался от свадебного дурмана».

«Девушка и комод», автопортрет в шелковом платье

Фотография Туве в бордовом шелковом платье, снятая Евой Кониковой

Отпуск Тапсы начался чудесно, и Туве ностальгически вспоминала в письме к Еве о первых днях, проведенных вместе: «Первые сутки были только наши. Он был здесь инкогнито, пришел прямо в мастерскую и принес с собой цветы, икону, русские консервы, сахар и воспоминания. Он был таким уставшим, спал все время, пока я чинила его одежду и варила на завтрак макароны. Я чувствовала себя в эпицентре забавной домашней идиллии. Мы устроили праздничный ужин – было вино и твои свечи, Импи приготовила птицу… На мне было темно-красное шелковое платье, а на его мундире красовалась – единственный раз – медаль. Атмосфера была такой торжественной, что мы вряд ли произнесли хотя бы слово. Подумай, он среди тех десяти из двух сотен, ушедших на войну из Кяпюля, кто еще жив».

Любить было тяжело. После первого совместного вечера Тапса позабыл о Туве, не показывался в мастерской и вообще пропал из виду. Тапса умел пробуждать интерес в женщинах и был падок до восхищенных вздохов. Он даже не считал нужным скрывать свои связи на стороне. Очевидно, ранее он был робок, по крайней мере, по отношению к Туве, но теперь осмелел. Возможно, причиной тому стала война. «Женщины, разыскивая его, звонят мне. Он стал таким, как я хотела: его вечно извиняющийся, словно у собаки, взгляд, пропал, он больше не умоляет и не слушается… Теперь я люблю его», – писала Туве.

Когда долго ждешь и скучаешь, переполненный любовью, твои силы исчезают. Когда вдобавок к этому питаешь большие надежды и ожидания, которые затем рушатся, становится неимоверно трудно встретить лицом к лицу неприглядную реальность. Крушение надежд было болезненным, и Туве раз за разом писала об этом Еве, перечисляя все те же трудности, из которых самой тяжелой казалось постоянное отсутствие Тапсы.

Характер и взгляды Тапсы были пропитаны страстью. Время от времени казалось, что он терял связь с реальностью. У него было слишком много друзей, по крайней мере, так считала Туве. Невеста погибшего на фронте Нюрки Тапиоваары подозревала, что некоторые из этих друзей используют Тапсу и за спиной смеются над его голубоглазым идеализмом. Так что Туве не напрасно и не одна переживала за возлюбленного.

Тапса был одержим идеей книги, которая должна открыть читателям глаза и обнажить истинную сущность войны, однако сам он заниматься ее сочинением не хотел. Он не думал о военном романе или триллере, это должно было быть «что-то настоящее, труд, который бы помог людям сделать что-то, чтобы война не была такой бессмысленной». Никто, даже Туве, не понимал, что именно он подразумевал под этим. Он метался от человека к человеку, маниакально пытаясь отыскать кого-то, кто смог бы взяться за книгу.

«Перед маскарадом», 1943

Однажды Туве и Тапса отправились к Хагару Улссону, критику и писателю. Туве так запомнила их встречу: «Однажды вечером мы были в гостях у Хагара Улссона, Тапса то тряс его за плечи, то на коленях умолял взяться за книгу до того, как Тапса вернется обратно на фронт. Хагар выглядел наполовину польщенным, наполовину раздраженным и очень озабоченным. В тот вечер Тапса в первый раз был пьян – друзья спаивали его с самого утра, а потом Хагар закончил начатое. Я в первый раз увидела, как ужасно он страдает от всего того, что видел на передовой, от этих преследующих его лиц, какой он запутавшийся и беспомощный. Боже мой, каким только я получу его обратно в следующий раз! Сейчас он мечется в разные стороны и говорит, говорит – говорит слишком много – и мне страшно».

Хагар Улссон был видным и добившимся успеха деятелем культуры, критиком и писателем из среды шведскоязычных финнов. Его радикальные мнения подчас вызывали неодобрение. Написанная еще в 1939 году пьеса Улссона «Снежная война» рассказывала об угрозе и предчувствиях войны и предостерегала от ведущих к ней настроений. В годы войны и после нее он был видным мыслителем, анализирующим свое время, причем его текстам был свойствен глубокий пессимизм. Собрание эссе Улссона под названием «Я живу», выпущенное в 1948 году, является своеобразной декларацией личного мнения автора, где он описывает нацистские концлагеря с их печами. Улссон требовал от художников отчета о том, чем они занимались в военное время, в чьих рядах сражались, что защищали и с кем боролись.

«Туве рисует», скетч работы Тапио Тапиоваары, 1941

Эссе «Писатели и мир» от 1944 года – это некое программное заявление, в котором Улссон анализирует ситуацию, сложившуюся в последние годы войны. Время, когда люди лицом к лицу встретились с Дьяволом, подходило к концу. Теперь необходимо, по мнению Улссона, составить «черный список» писателей. Недостаточно просто знать, кто о чем писал, необходимо было понимать, кто и чью сторону занимал. Писатели, которые занимались исключительно воплощением собственных авторских замыслов, просто бросали слова на ветер. Те же, кто защищал проявленное безразличие и политическую безответственность, были, по мнению Улссона, самыми опасными врагами рода человеческого.

Мысль посетить Улссона, вероятно, была правильной, однако высказывания Тапсы казались лишенными смысла, и сильное опьянение вряд ли делало их более доступными для понимания. Книга так и осталась ненаписанной. Всплеск эмоций Тапсы стал отражением того, насколько трудным было для него осмысление войны, его личного участия в ней, а также понимание ее обоснованности с точки зрения его взглядов на жизнь.

В тот период Туве много размышляла над природой собственной ревности. Она убеждала себя, что интрижки Тапсы ее не интересуют, поскольку в конце концов значение имело не то, с кем он был, а то, был ли он счастлив. Спустя три дня после описываемых событий Туве писала о том, как тяжело отринуть горечь, не бояться и осознать значение происходящего. Горечь и страх – она не хотела провести свою жизнь в оковах этих эмоций. После вечера, проведенного у Улссона, Тапса внезапно признался Туве, что сделал глупость и изменил ей. Захваченная вихрем эмоций, Туве приняла решение не досаждать мужчине проявлениями негатива и позаботиться о том, чтобы отпущенное ему, как она думала, короткое время было по возможности счастливым. Тапса, как саркастически припоминала Туве, в своей обычной мужской манере объяснил, что был пьян, вдобавок он объяснял случившееся долгим воздержанием на фронте. У обиженной Туве вырвалось: «Он мог отправляться к кому пожелает… Я ждала три ночи, ведь мужчина признался в том, что любит меня. Сон не шел, а раньше со мной такого не происходило. Выпить снотворное я тоже не осмеливалась, думая, что он все-таки может прийти… Когда мужчины прекратят убивать друг друга, я рожу – но они ведь наверняка не прекратят».

Тапса предложил Туве зачать ребенка непосредственно во время своего короткого отпуска. Предложение выглядело странным и переходящим все границы, в особенности в свете его поступков. Маниакальное желание продолжить род можно понять, оно было продиктовано войной, а вовсе не отношениями. Повсеместно высказывались желания видеть новую жизнь взамен тех, кого уносила смерть, возместить потери на фронте. Для отдельного индивидуума ребенок являлся продолжением себя самого, чем-то, что осталось бы после того, как смерть с большой вероятностью соберет свою жатву. Однако в отношении детей Туве была непреклонна. Тапса рассказал, что живет у женщины, которая пообещала ему ребенка. Это известие расстроило Туве, но в то же время она припомнила, что Тапса и ее просил родить ему малыша. Он с таким желанием зачал бы «маленького Тапсу» до того, как вновь отправиться воевать, вспоминала Туве.

За день до отъезда Тапсы на фронт Туве проглотила собственную гордость и позвонила ему. Тапса пообещал зайти попрощаться. Туве описывала, как пыталась сделать мужчине приятное, пыталась быть благодарной и простить его, уверяя в том, что понимает его. Она утверждала, что не испытывает горечи, а любит жизнь и надеется на то, что благословение Господне снизойдет на всех них. Но про себя она все же думала: «Казалось, будто Бог смеется надо мной… все прошло гладко, я сказала все, что намеревалась, это было как в театре… а затем он произнес: «Послушай, я не поеду на фронт»».

Это известие вновь пробудило в Туве шквал эмоций: это не последний раз, когда она видит его живым! Казалось, будто она написала некролог, а мертвец вдруг восстал из мертвых. Новость принесла Туве облегчение и радость.

Между тем Тапса заявил, что отправляется завтракать, и Туве захотела к нему присоединиться. Он лишь нервно пожал плечами, но тем не менее, пара взялась за руки и отправилась на завтрак. На месте Тапсу встретила ожидавшая его уже сорок пять минут крупная, ярко накрашенная блондинка. Туве описала ее как тихоню, полную трагизма. И снова ей было тяжело чувствовать себя влюбленной. «Я не понимала, что происходит, и чувствовала себя уставшей. Я сбежала на выставку, и Тапса отправился за мной следом. Я сказала ему, что хочу определенности и больше не намерена ждать… он сказал, что в конце концов вернется». Туве потребовала от него сделать выбор. Она хотела избавиться от постоянной неуверенности и разочарований и так описывала свою реакцию: «Я не удовлетворюсь этим…» Тебе нужно закрыть одну дверь и открыть вторую, а не оставлять первую наполовину распахнутой», – сказала я ему. Уходи, и уходи насовсем».

В десять вечера Туве ожидала Тапио в мастерской. Он был пунктуален, но ситуация выглядела мрачно, и просветов не ожидалось. По-прежнему работа казалась Туве единственным источником счастья. Чувства молодой женщины были глубоко задеты.

«…Он казался мне чужим… Мне нужно понять, сказала я… Его письма ничего не значили, его заверения в любви просто позволили мне ожидать его ночами… Тапса молчал. Я ничего не понимала. Он заснул, и я чувствовала себя ужасно одинокой. Вдруг я подумала, что должен быть кто-то, кто сможет снова сделать все прекрасным. Люди, которые действительно любят друг друга, могут не просто простить, а еще и забыть. Я разбудила его и пыталась озвучить мысли, крутящиеся у меня в голове, я сказала, что все позабыла. Пускай мы будем счастливы. Не имеет такого уж значения, что он чувствовал ко мне или что натворил, главное, что я любила его очень сильно. Он улыбнулся и обнял меня, а потом снова заснул. Я лежала и пыталась почувствовать, что полна любви. Но покой не приходил, и я чувствовала недовольство собой. Все произошедшее доказало мне снова, что я не хочу выходить замуж. Я припомнила всех мужчин, которые снисходили до меня, ранили меня… всё их лояльное по отношению к самим себе, защищенное, привилегированное общество, их бессилие и безучастность… У меня нет времени восхищаться ими и утешать их, и я не хочу притворяться, будто мои действия – нечто большее, нежели просто кулисы. Мне жаль их. Они мне нравятся – но я не желаю провести свою жизнь, выстраивая декорации, которые все равно оказываются фальшивыми. И я вижу, что произойдет с моей живописью, если я выйду замуж. Потому что во мне, несмотря на все, живет врожденный женский инстинкт утешать, восхищаться, покоряться и отказываться от того, что мне причитается. Либо я стану плохой художницей, либо плохой женой. Если бы я стала хорошей женой, тогда работа мужа была бы для меня важнее собственной, я бы покорилась ему и родила бы ему детей, тех детей, которых бы убили на одной из грядущих войн. У меня нет ни времени, ни желания, ни возможности выходить замуж…»

Автопортрет, 1942

Позже Туве неоднократно возвращалась в своих письмах к событиям, произошедшим во время отпуска. Тапса уже вернулся на фронт, и Туве ощутила депрессию и апатию. Казалось, будто вся радость и желание трудиться и жить исчезли, хотя, с другой стороны, она знала, что все вернется в свое время. Порой она снова принималась писать, занималась делами и встречалась с друзьями. Она заполняла записную книжку пометками о том, что они с Тапсой могли бы делать вместе: например, танцевать ради самого танца, вытанцевать прочь войну и предрассудки, кататься на лыжах, ходить в театр и на выставки. Несмотря на разочарование, она по-прежнему переживала из-за наивности и голубоглазого идеализма Тапсы. Туве не отказалась от него, а надеялась на то, что найдется какой-то другой способ быть с ним: «Просто быть вместе, не нести ответственность за работу, жизнь и мысли другого… Тогда быть друг с другом, наверное, получится». Тем не менее, неоднократно повторенная Тапсой мысль о том, что Туве – некий безбилетный пассажир, «заяц в вагоне жизни», явно мучила ее. Казалось, она поверила в обвинения Тапсы и винила себя в дурном к себе отношении с его стороны. «Но могу ли я говорить о любви, я, для которой собственные дела кажутся самыми важными? Ведь это значит, что любишь недостаточно. Я не плачу ни гроша и не могу ожидать получить что-то в ответ. Одни вещи переплелись с другими, стрелки отсчитывали часы, я заснула, и на рассвете, когда было еще хоть глаз выколи, проснулась от телефонного звонка. И снова какая-то женщина спрашивала Тапсу. Все казалось мне каким-то грязным – и Бог смеялся надо мной еще сильнее… Вечером Тапса позвонил и сказал тихо и мрачно: “Я ошибался, я все-таки отправляюсь на фронт”».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.