а. Цензура в русской литературе 1830-х годов

Хотя в 1830-х годах российская цензура получила сверху строгие указания, рядовые цензоры находились в сложном положении. Они не имели точного и ясного понятия о том, что же разрешается в конце концов издавать. Московский цензурный комитет запрещал даже медицинские справочники, предназначенные для наставления людей «простого звания». Так, например, 13 октября 1831 года была запрещена рукопись, предназначенная для «Дамского журнала» Шаликова «Краткое наставление как лечить крестьян простыми, дешевыми и безвредными средствами» под тем предлогом, что некоторые средства «не проверены»[16]. В начале 1834 года Московский цензурный комитет направил «Потерянный рай» и «Возвращенный рай» в духовную цензуру как «духовные книги». Министру просвещения пришлось разъяснять комитету, что «эти книги никогда не были относимы к сочинениям богословским». В том же году М. Каченовский отклонил рукопись известного А. А. Орлова «Союз трех братцев: «голода, холода и во всем недостатка». В своем сообщении Каченовский пишет: «Все сочинение, написанное для низшего класса людей, может иметь весьма неприятное впечатление в читателе, особенно при нынешней дороговизне»[17]. Комитет вынес постановлением относительно Орлова вообще: «Сочинения губернского секретаря Орлова, отличающиеся нелепостью своего содержания, не только не могут споспешествовать успехам словесности нашей, но по духу и направлению (!) оных могут еще иметь вредное влияние на нравы низшего класса людей, для коего большей частью они назначаются»; сочинения Орлова «показывают дух неблагонамеренный, о чем комитет и доводит до сведения высшего начальства»[18]. В сентябре 1832 года Комитет запретил рукопись попечителя тюрьмы Ф. Гааза «Об открытии в Москве попечительного комитета о тюрьмах» со следующей формулировкой: «Никакой чиновник не имеет права без дозволения начальства обнародовать дел и сведений, вверенных и известных ему»[19].

Иногда цензура вымарывала безобидные места, пропуская так называемые «опасные». Это случалось с переводами. С. Аксаков, будучи цензором, вынужден был обратить внимание «начальства» на подобные несообразности: он указал» что в драме Дюма «Наполеон» цензура вычеркнула места «самые не винные»[20]. (Переводы цензуровались непосредственно в министерстве. Л. К.). Среди цензоров были такие, которые чрезвычайно ретиво относились к своим обязанностям, запрещая буквально все и вся. К таким цензорам относился Лев Цветаев, запретивший драму В. Белинского «Дмитрий Калинин». Журналы заседаний Московского цензурного комитета на протяжении ряда лет заполнены его пространными «донесениями» по самым пустячным поводам. Он не допускал к печати вещи, уже в свое время опубликованные, а о политике не позволял и намекать. 25.02.1831 года, по представлению Цветаева Комитет изъял из «Московского телеграфа» статью «О государственном устройстве Соединенных штатов» под тем предлогом, что она – «не соответствует программе» журнала. А статья, по-видимому, была бы очень полезна для читателей, так как Комитет счел необходимым удержать ее при себе «для справок»[21]. С другой стороны, таким либеральным цензорам, как С. Аксаков, работать было очень трудно, В спорах с Цветаевым он неоднократно оставался один против всего комитета, спешившего согласиться с ретивым законником. Так было с трагедией «Аттила», которую Цветаев предложил запретить только потому, что изображенный в трагедии священник служит перед воинами по латыни»[22]. Но Аксаков не мог ничего изменить в порядках цензуры и вынужден был им подчиняться, хотя и поступал в трудных случаях более гуманно, чем другие.

Так, в январе 1832 года по представлению Аксакова Комитет сделал предупреждение типографии Станиславского за то, что она без разрешения стала выпускать журнал «Телескоп»[23]. Но такие цензоры, как Аксаков, не могли долго удержаться в комитете: от них скоро избавлялись. Зато Цветаев буквально процветал, забрав в свои руки весь Московский цензурный комитет. Журналы «Телескоп» и «Телеграф» находились под особым наблюдением цензуры и самого шефа жандармов Бенкендорфа. 16 марта 1834 года Бенкен орф указал попечителю Московского учебного округа, что в статье «Влияние Вальтер-Скотта на богатство, нравственность и счастье современного общества», помещенной в 18 № – «Телескопа» за 1833 год на с. 221–225 «содержатся мысли, могущие произвести невыгодное на читателей впечатление. В сем журнале нередко бывают выходки против высшего дворянства, которое иронически называется аристократами, аристократической ветошью и пр.». «Неприлична виньетка… на заглавном листке I книжки “Телескопа” на текущий год». Московскому цензурному комитету предложено «обращать особенное, строжайшее внимание на статьи журналов «Телескоп» и «Телеграф»»; «профессору Надеждину объявить, чтобы он строго соблюдал данное ему им (Бенкендорфом – Л. К.) лично наставление». Виньетку предложено немедленно заменить[24]. «Телескоп» здесь ставится Бенкендорфом по его «опасности» на первое место хотя и «Московский телеграф» не оказался забытым. Еще в 1831 году Московский цензурный комитет в своем постановлении от 10 августа записал: «Дабы журнал «Московский телеграф» на предбудущее время ограничивался одною только литературою, по той причине, что неоднократно в оном помещались такие статьи, которые не совсем одобряемы высшим начальством и что издатель оного, купец Николай Полевой не пользуется совершенною доверенностью правительства»[25]. При таком положении вещей Полевой не мог больше держаться, как ни пытался он изменить тон. В 1834 году на 5-й книжке «Московский телеграф» был прекращен по распоряжению правительства. Формальным поводом к запрещению послужила рецензия на драму Кукольника «Рука всевышнего отечество спасла».

В начале 1830-х годов правительство особенно усилило надзор за всеми печатными изданиями, ввиду ряда русских и европейских политически событий (восстания в Польше и во Франции). 20 января 1831 года Московский цензурный комитет получил через Бенкендорфа распоряжение Николая I посылать в 3-е отделение по одному экземпляру всех выходящих изданий. На заседаниях от 20.01.1831 года и от 27.01.1831 года Московский цензурный комитет передал издателям следующие указания:

«В случае напечатания статьи, имени автора коей издатель не объявил, она считается как бы написанной самим издателем журнала и он ответственен за оную»[26]. И далее указано издателям, «чтоб они ни под каким видом не осмеливались ничего печатать касающегося до особы Государя-императора и всех членов императорской фамилии, а также о торжественных съездах, бывающих при дворе, без особого на то высочайшего разрешения»[27]. Это распоряжение передано через министра народного просвещения всем Цензурным комитетам. При этом в первую очередь было обращено внимание на «Телескоп» и «Московский телеграф» с их «европейскими» названиями и «вредным» направлением. 28 февраля 1832 года Московский цензурный комитет по распоряжению Бенкендорфа «предупредил» Надеждина и Полевого, записав в своем журнале: «…г. Генерал-адъютант (Бенкендорф – Л. К.) неоднократно имел случай заметить расположение издателей московских журналов к идеям самого вред ного либерализма. В сем отношении особенно обратили на себя внимание г. генерал-адъютанта журналы «Телескоп» и «Телеграф», издаваемые Надеждиным и Полевым. В журналах сих часто помещаются статьи в духе весьма неблагонамеренном и которые особенно при нынешних обстоятельствах (!) могут посеять вредные понятия в умах молодых людей, всегда готовых, по неопытности своей, принять всякого рода впечатления»[28].

Напуганный революционными событиями Николай I усилил нажим на печать. В том же 1832 году на 1-м номере был запрещен журнал И. Киреевского «Европеец». В журнале Московского цензурного комитета об этом сказано:

«Его величество изволил найти, что статья «19-й век» есть не что иное, как рассуждение высшей политики, хотя в начале оной сочинитель и утверждает, что говорит не о политике, а о литературе… Деятельность разума означает у него революцию… под словом просвещение он понимает свободу, а искусно отысканная середина не иное что, как конституция… Оная статья… писана в духе самом неблагонамеренном… В той же книжке… в статье «Горе от ума»… неприлична выходка насчет находящихся в России иностранцев»[29]. В том же году по совершенно невинной причине был отстранен от цензорства С. Т. Аксаков; он пропустил рассказ «Двенадцать спящих бутошников»[30]. «Государь император, прочитав оную, изволил найти, – читаем в протоколе Московского цензурного комитета от 4 марта 1832 года, – что она заключает в себе описание Московской полиции в самых дерзких неприличных выражениях, написанных самым простонародным языком, приноровлена к самым грубым понятиям низшего класса людей, из чего, видимо обнаруживается цель распространять чтение ее в простом народе и внушать оному неуважение к полиции»[31].

7 сентября 1833 года Цензурный комитет наложил запрет на гранки «Телескопа» со статьей без подписи. «Летопись отечественного просвещения. Свод законов Российской империи». Запрещение мотивировано тем, что статья «со держит странные, непонятные… выражения»[32]. Автор пишет в статье: «Народ есть существо нравственное: он хочет знать, какими законами он управляется, чего от него требуют, чего он должен бояться и чего надеяться?». «Народ не менее ученых всегда и везде жаловался на безвестность законов». «Мысль кодекса есть постоянное стремление народа к сему самосознанию, сопровождаемое иногда покойным, иногда напряженным требованием; бывают приливы таковых требований, и тогда момент появления кодекса делается необходимым». Здесь речь явно идет о конституции, как вынужденном кодексе в результате требований народа. Автор не склонен верить букве закона; он указывает, что «при рассуждении о кодексе должно различать форму законодательства от содержания»[33]. Судя по тому, что статья без подписи, Надеждин, безусловно, ознакомился с ней, так как нес за нее полную ответственность. «Телескоп» в это время принимал «опасное» направление.

К светской цензуре прибавились еще и требования цензуры церковной, которая не только запрещала издавать без ведома Синода духовные книги, но и не допускала «вольности» в адрес церкви. 20 июля 1834 года министр народного просвещения приказывает Цензурным комитетам «ни под каким видом не допускать печатания критик на распоряжения, делаемые евангелическими консисториями»[34].

Зато в этой обстановке «всесильными» были такие журналисты, как Греч и Булгарин. Они пользовались доверием 3-го отделения и иногда наводили страх даже на весь Московский цензурный комитет. Так, летом 1831 года Греч написал «жалобу» непосредственно в Московский Цензурный комитет, в которой в резких выражениях выступил против «одобрения и напечатания статьи о сочи нениях чиновника 8 класса Булгарина в 9 книжке «Телескопа». Председатель Московского цензурного комитета вынужден был обратиться к министру на родного просвещения с довольно унизительной просьбой:

«Покорнейше прошу Вашу светлость, – писал он, – оказать законную защиту Московскому цензурному комитету против несправедливых и оскорбительных наветов г. Греча»[35].

В таких условиях издатель «Телескопа» вынужден был лавировать, как, впрочем, лавировал он и в «Вестнике Европы». Он начинял свои статьи (и статьи сотрудников) отступлениями и вставками верноподданнического характера. Это, вероятно, и продлило существование «Телескопа», хотя в конце концов двойственность его издателя стала ясна и для 3-го отделения и «Телескоп» в 1836 году был запрещен, всего лишь двумя годами пережив «Московский телеграф». Помещичье-крепостное хозяйство уже не удовлетворяло требованиям даже простого воспроизводства и все более клонилось к упадку. Правительственные меры по искусственному поддержанию крепостных порядков не давали видимого эффекта. В печати появлялись всевозможные рецепты по увеличению доходности крепостного хозяйства. Такова, например, предложенная в 1837 году А. П. Яновым «Книга для помещиков, желающих через хлебопашество при холодной почве получить с тягла 228 рублей ежегодного дохода»[36]. Эти рецепты при усиливающемся развитии наук и промышленности могли быть использованы только при наличии свободного труда. Необходимость освобождения крестьян становилась очевидной для самих помещиков. С середины 1830-х годов увеличивается количество различных филантропических проектов, которые в конечном счете сводились к одному – к освобождению крестьян.

В этом отношении представляет интерес поступившая в 1836 году в Московский цензурный комитет рукопись Шахматова «Речь, читанная помещиком при объявлении свободы крестьянам своим мая 9-го дня 1836 года (90 мужеска и 86 женска пола)»[37].

«Поздравляю Вас, любезные мои дети, с получением свободы, – обращался помещик к своим крестьянам, – доселе вы находились в полной нашей зависимости, что по сделанному нами распоряжению не могли вы предпринять никакого дела, не вольны были отлучиться в ближайший город без спроса, без дозволения нашего»[38].

Рукопись была запрещена, хотя автор ее придерживался благонамеренных целей. Он призывал почитать бога, не пьянствовать, подавать милостыню и учиться, как советовал и Гоголь в его «Выбранных местах». Но само упоминание об освобождении крестьян не было приемлемо для властей. А автор предлагал и более «либеральные» мероприятия. Указывая на необходимость учить крестьянских детей, он и для девочек не делал исключения: «Предрассудок не учить девочек грамоте»[39], – говорил он.

В своей речи помещик сожалеет о необходимости расставаться с крестьянами и уповает на встречу в загробном мире:

«Другого такого близкого соединения, какое я имел с Вами доселе, будем ожидать в будущей жизни, где не будет ни господина, ни раба. Один будет всех владыка и господь»[40].

Даже такое сочинение было запрещено, хотя его элегический тон и увещевания скорее рассчитаны были на обратный эффект: показать крестьянам невыгоды их раскрепощения.

Напуганная репрессиями цензура, слепо выполняла букву устава, не вникая в существо сочинений. После закрытия «Московского телеграфа» цензура стала еще более придирчива. Николаю I чудилась революция. Запрещались произведения и переводные, и оригинальные. В январе 1835 года министр просвещения сделал строгое замечание Московскому цензурному комитету за то, что он пропустил книгу Шатобриана «Король – изгнанник или жизнь герцога Бордосского с приложением подробностей о Парижской революции, известной под именем июльской и последствий оной»[41].

Напрасно цензор Болдырев оправдывался тем, что эти события уже были описаны в «Северной пчеле», ему было сделано строгое внушение, что в отдельной книге описание этих событий недопустимо. 25 января 1835 года была запрещена рукопись Ф. Кузьмичева «Ратник на Бородинском поле» под тем предлогом, что ратник – «крестьянский сын» и что в книге содержатся «неприличные» выражения[42]. Здесь же цензор Цветаев доносит, что он «поражен смелостью многих выражений» в статье «Права и сила царей» из книги Г. Л. Терека «Ручная книга истории древних государств» (перев. с немец.)[43], изданной Погодиным. Цензор Лазарев нашел «предосудительной» сказку «Иван-лапотник», напечатанную в «Московском наблюдателе»[44]. 3 апреля 1835 года был сделан выговор цензору Снегиреву за то, что он пропустил «Повести» Павлова, «и особенно «Именины»». Снегирев был предупрежден, что «при первой подобной оплошности он будет отдан под суд».

Тогда же у издателя Степанова решено было изъять виньетку: «Чудовище, «поражаемое кинжалом невидимою рукою», с эпиграфом: «Домашние дела». Даже у таких безобидных сочинителей, как А. Орлов, были найдены «либеральные» мысли. После ряда бесплодных попыток издать свои сочинения, А. Орлов обратился в Цензурный комитет с курьезнейшей просьбой: разрешить издать надгробные надписи, собранные им «на всех московских кладбищах»[45].

Попечитель Московского учебного округа Д. Голохвастов пользовался, по-видимому, неограниченной властью в литературном мире. Насколько это верно, подтверждает тот факт, что кн. Д. Львов, бывший издатель «Листка», в 1836 году даже написал стихи: «На возвращение из С-Петербурга в Москву его превосходительства г. Попечителя»[46].

Кроме этого, литература находилась под бдительным церковным надзором. В этом отношении напуганные цензоры проявляли излишнее усердие. Тот же Снегирев в 1836 году, например, удерживает две книги Г. Сковороды на том основании, что «в них встречаются мысли, клонящиеся к поколебанию учения Православной Греческой Церкви»[47]. Цензор докладывает: «На стр. 23 сочинитель говорит, что «человек не сотворен, а от бога рожден», на стр. 7, 10, 12, 13, 24, 27 поставляет монашество в грязном гнезде спершихся страстей препятствием ко спасению» и «говорит, что многие монахи могли бы лучше быть целовальниками». Снегирев берет под сомнение такое общеупотребительное понятие в литературе, как «гений»; он пишет, что Сковорода «на стр. 22 смешивает христианское понятие о Духе Божием с языческим».

Даже самые настойчивые просьбы об издании сочинений А. Полежаева встречали отказ. Так, в апреле 1838 года было запрещено его стихотворение «Урна» на том основании, что здесь те же стихи, которые встречались в его ранее запрещенной книге «Часы выздоровления»[48]. Эти попытки издать стихи Полежаева предпринимались Е. Барковым уже после смерти поэта, который скончался в январе 1838 года. И, несмотря на это, стихи его по-прежнему не могли получить доступа к читателю через печать. Барков, как свидетельствуют протоколы заседаний Цензурного комитета, пытался обмануть бдительных цензоров, заменив название рукописи. Так, уже через месяц, в апреле 1838 года «дворовый человек Евреинова Егор Макаров Барков», «по доверенности от автора» вновь представил в Комитет «Часы выздоровления», но уже под названием «Из Виктора Гюго»[49]. Это обстоятельство не укрылось от глаз цензуры, и Комитет принял по этому вопросу уже более радикальные меры через обер-полицмейстера Москвы, которому было направлено специальное донесение: «Г. Московскому обер-полицмейстеру. Московский Цензурный Комитет покорнейше просит Ваше превосходительство приказать, кому следует отобрать от дворового человека г. Евреинова Егора Макарова Баркова, живущего на Тверской улице в доме купца Лонгинова, сведения: по какому поводу и праву стихотворения Полежаева, которые приобщены были к числу запрещенных, и на основании Устава цензуры удержаны при делах Комитета, вновь под заглавием: «Из Виктора Гюго» представлены на рассмотрение»[50].

Егор Барков был мало осведомлен в тонкостях цензурной политики правительства и едва ли знал, что еще в начале 1835 года Николай I выразил недовольство стихами Гюго, появившимися в «Библиотеке для чтения» и назвал их «неприличными», о чем имеется соответствующая запись в журнале Московского цензурного комитета[51]. Поэтому стихи, поданные Барковым, вдвойне были «опасны» для цензурного комитета.

29 марта 1833 года цензор Цветаев донес, что он прочитал рукопись «Горя от ума» и не считает возможным ее издать; Цветаев указывал, что в 1-м и 2-м действиях «девушка» (Софья – Л. К.) ведет себя неприлично и нашел «странным», что эта пьеса шла уже в театре[52]; «Комедия была играна несколько раз на московском театре», – удивлялся Цветаев.

Вообще женские образы первых реалистических произведений русской литературы вызывали много нареканий со стороны поборников «светской» морали. Так, в рецензии на 7 главу «Онегина», помещенной в «Галатее» за 1830-й год, автор сетует на то, что «барышня (Татьяна – Л. К.) была в комнатах Онегина»[53].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.