Глава четвертая

Глава четвертая

Гамбургский зоопарк

— Заниматься любимым делом, да еще получать за это приличные деньги, — что может быть лучше? — сказал Эрнст Кейль, когда Брем пришел к нему посоветоваться. — Конечно, мне грустно расставаться с вами, но нельзя же быть эгоистом. Поэтому я могу дать вам лишь один совет: соглашаться!

Брем и сам в душе уже был согласен принять предложение Гамбургского зоологического общества. Правда, Альфред плохо представлял себе, что это за общество, чем оно занимается и для чего создано. Во всяким случае, ни один сколько-нибудь известный ученый не входил в него. Но конкретная цель людей, сделавших Брему столь интересное предложение, была понятна: они хотят организовать в Гамбурге зоопарк.

Первый зоопарк в Европе был организован в Париже по ходатайству ученых-натуралистов в конце XVIII века. Идея создания его родилась в период Великой французской революции. И в 1792 году Конвент — высший орган власти — специальным декретом постановил организовать на территории Ботанического сада «манжерию» — зоологический сад.

В 1828 году зоологический сад появился в Лондоне, через десять лет в Амстердаме, еще через пять в Берлине и Антверпене. И вот, наконец, и гамбуржцы захотели иметь свой зоосад. Впрочем, к тому времени зоопарки и зверинцы существовали уже во многих городах Европы: в Кельне, в Дрездене, в Дублине, Бристоле, Роттердаме. Да и в самом Гамбурге время от времени появлялись бродячие зверинцы. Их успех, видимо, и надоумил предприимчивых членов Гамбургского зоологического общества создать свой собственный зоосад. Ну а на пост директора трудно было найти кандидатуру лучше, чем Альфред Брем.

Хозяева зоопарка — акционерное общество, состоящее из людей, решивших вложить деньги в это мероприятие, — рассчитывали, что он принесет им немалый доход. Еще бы! Если тюлени, помещенные в обыкновенное деревянное корыто для стирки белья и выставленные для обозрения рыботорговцем Готфридом Гагенбеком на площади Сан-Паули в портовом предместье города, вызвали такой интерес публики, то что же будет, когда откроется зоопарк? Да еще если станет известно, что директор этого зоопарка — доктор Брем! Деньги потекут в карманы акционеров если не рекой, то уж ручьем, во всяком случае.

Деньги, о, эти проклятые деньги! Сколько неприятностей доставляли они Альфреду и в молодости, и вот сейчас, когда он, уже зрелый тридцатипятилетний известный ученый, всей душой отдался новому и увлекательному делу!

Животные в клетках никогда не радовали Брема. Особенно в маленьких и грязных зверинцах. Ему ли любоваться львом, который едва мог повернуться в своей тесной клетушке, когда этих же львов он видел на свободе, слышал их громоподобный рык. В страхе замирало все вокруг, сбивались в кучу домашние животные, жались к своим перепуганным хозяевам грозные сторожевые собаки, когда гордый и благородный царь зверей объявлял о своем выходе на охоту.

Мог ли прикованный цепями грустный слон доставить радость Брему, который видел этих животных свободными, не имеющими равных себе в силе, не знающих страха ни перед кем?

Могли ли доставить ему радость сидящие в клетках птицы, те самые птицы, полетом которых он всегда любовался?

Но Брем понимал и другое: люди должны видеть животных, должны знать их. Огромное количество людей еще живет в плену предрассудков, верит во всякие чудеса, в необыкновенных существ, наделяет даже знакомых животных самыми фантастическими чертами и свойствами. Интерес людей к животным почувствовали дельцы, торговцы зверями и птицами. Значит, зоопарки будут возникать все равно. И задача не в том, чтоб остановить их возникновение, — это все равно не удастся, а в том, чтобы найти для них какую-то новую форму.

Согласившись стать директором Гамбургского зоопарка, Брем мечтал о том, что сможет создать животным, находящимся в неволе, условия, хотя бы отдаленно напоминавшие им природные. Это нужно не только животным, страдающим и гибнущим в зверинцах и зоопарках, — это нужно и людям, которые не могут получить правильного, даже отдаленно правильного представления о зверях и птицах, если они зажаты железными прутьями решеток в узких щелях клеток, если они не могут двигаться, бегать, прыгать, летать…

Так думал доктор Брем, подписывая контракт с председателем акционерного общества, или, как оно себя стыдливо стало называть, наблюдательным советом, — господином Майером.

Так говорил Брем, выступая перед членами попечительского совета будущего зоопарка в Гамбурге.

Так и начал он организацию зоопарка.

И сразу наткнулся на препятствия.

Слушая Брема, Майер — важный и богатый гамбуржец — молчал. Молчали и члены попечительского совета, когда Брем излагал им свои мысли и планы. Но едва начал новый директор действовать, они заговорили.

Брем хочет, чтоб птицы жили не в клетках, а в просторных вольерах? Что ж, похвальное желание, но устройство вольер стоит гораздо дороже, чем клеток!

Господин директор хочет, чтоб клетки хищников были просторными?

Господин доктор требует, чтоб бассейны для крокодилов и бегемотов были гораздо глубже и шире, а копытные животные жили не в клетках, а в загонах, где можно было бы бегать и прыгать, как на воле? Да, это все прекрасно, но подумал ли господин директор, сколько это будет стоить, понимает ли господин доктор, что для этого территория зоопарка должна быть гораздо больше, а земля в Гамбурге очень дорогая?!

Брем не сдавался, и акционерам-попечителям на первых порах пришлось уступить. Но это были жалкие, нищенские уступки. По-прежнему звери, как и всюду, были помещены в маленькие темные клетки, и лишь для птиц удалось Брему отвоевать более или менее сносные условия и устроить вольеры. Но Брем надеялся, что добьется своего^[2].

Но если вопрос об устройстве новых вольер, расширении территории зоопарка, создании подходящих условий для животных можно было отложить на какое-то время и вести за это упорную и постоянную борьбу, то были вопросы, отлагательства не терпящие.

По своему маленькому зверинцу в Африке, по многочисленным наблюдениям, наконец, по зоологической литературе, которую тщательно и постоянно изучал, Брем знал, как и чем кормить животных и сколько надо давать им еды. А то, что животные, содержащиеся в неволе, должны быть сытыми, для Брема был вопрос бесспорный. Для хозяев зоопарка было бесспорно другое: животные в зоопарке должны получать столько еды, сколько требуется им, чтоб не умереть с голода. Кормить животных досыта — непростительная роскошь, это стоит слишком много денег. Деньги, опять деньги! Но разве можно экономить на этом?! Брем помнил, как, оказавшись в Хартуме в тяжелейшем положении, продавая вещи, влезая в долги, отказывая себе во всем, он никогда даже подумать не мог о том, чтоб оставить животных голодными.

И вновь при встрече с Майером, на заседаниях попечительского совета говорил об этом Брем. Он каждый раз давал себе слово говорить спокойно, но каждый раз выходил из себя, видя равнодушные лица своих слушателей. Они были спокойны — они знали, что ни одной лишней копейки не отпустят на корм для животных. И до поры до времени прощали Брему его непочтительность и настойчивость — он пока еще был им нужен. Но настало время, когда начали нервничать и члены попечительского совета.

Началось все с эпизода, казалось бы, не имеющего отношения к доходам акционеров (а ведь именно доходы волновали большинство акционеров). Став директором, Брем сразу и категорически потребовал, чтоб сторожа и смотрители, находящиеся при клетках хищников, не дразнили животных. Но странное дело — обычно послушные и исполнительные служители в данном случае не особенно слушались директора. И, если его не было поблизости, продолжали дразнить хищников.

Брем знал, что такое часто практикуется в зверинцах и в некоторых зоопарках. Но ведь Гамбургский зоопарк — совсем другое дело! Разве он может сравниться с бродячим зверинцем, перед входом в который осипший зазывала обещает публике леденящие кровь зрелища?! Требовать от служителей, чтоб они не мучили и не дразнили животных, Брем считал не только своим правом, но и обязанностью. И очень удивился, когда Майер, вызвав его к себе в кабинет, затеял с ним разговор по этому поводу.

В зоопарке был сторож, отличавшийся особо жестоким отношением к животным. Любимым развлечением его было дразнить старого льва. Если лев засыпал, сторож просовывал между прутьями длинную палку и изо всей силы ударял спящее животное. Испуганный лев вскакивал и спросонок бросался на решетку под хохот и улюлюканье собравшихся у клетки зрителей. Но особенно жесток сторож был во время кормления. Бросив в клетку мясо, он ждал, когда голодное животное приблизится к еде, и, просунув сквозь решетку заостренный металлический прут, сильным ударом отгонял его от мяса. Лев отскакивал и снова шел к мясу. И снова встречал его острый прут. Лев начинал злиться, затем приходил в ярость, пытаясь ударить лапой по пруту, приближался к мясу то с одной, то с другой стороны, каждый раз получая удар, и, наконец, доведенный до бешенства, в отчаянье бросался на решетку, за которой стоял его мучитель.

Брем не раз делал замечания сторожу, но это не помогало. И однажды, застав его во время очередного издевательства над животным, директор тут же объявил сторожу, что тот уволен.

А на другой день Брема пригласил к себе президент попечительского совета господин Майер.

— Я восстановил уволенного вами служащего, — сказал он, едва Брем сел в предложенное ему кресло. — Не перебивайте и выслушайте меня, господин доктор, — продолжал он ровным, бесстрастным голосом, — вы уволили служащего за то, что он дразнил льва. Вы хотели его лишить дополнительного заработка…

Брем удивленно посмотрел на Майера.

— А между тем это именно так, уважаемый доктор. Публика охотно платит сторожам за то, что они показывают животных во всей красе. Да, они платят сторожу, чтоб тот злил хищника, они платят за вход в наш зоопарк, чтоб увидать зверей такими, какими они должны быть. И львов они хотят видеть ревущими, рычащими, бросающимися на решетку. Только такими они представляют себе хищников. Вы не согласны со мной?

Брем почувствовал, как кровь приливает к голове, как бешено начинает стучать сердце. Еще немного — и он взорвется, наговорит Майеру дерзостей, возможно, хлопнет дверью.

Он встал и быстро подошел к окну, чтоб хоть не смотреть в холодные прищуренные глаза президента совета.

Почему люди хотят видеть только оскаленные морды животных, их бешеные глаза, слышать их рычание и рев? Да, лев хищник, но разве не он, этот хищник, — пример благородства? Ведь лев никогда не нападет исподтишка, — выходя на охоту, он громким рыком объявляет об этом, как и положено настоящему царю зверей. И убивает он не ради убийства, а ради того, чтобы быть сытым. Он никогда не нападает зря, и Брем сам наблюдал, как мирно паслись антилопы и зебры неподалеку от отдыхающего льва, — лев был сыт и никому не угрожал. Да и разве всегда он должен быть грозным? Кому, как не ему, Брему, знать, что животные способны отвечать добром на доброе к ним отношение? Он видел перед собой веселые и добрые зеленые глаза Бахиды и думал о том, что, возможно, и над ней так же издеваются в Берлинском зоопарке, где она теперь живет.

Задумавшись, он не сразу услышал, о чем продолжает говорить Майер, а услышав, не сразу понял смысл его слов.

— Из-за ваших запретов, господин директор, мы тоже несем убытки, — говорил президент, — публика стала меньше посещать наш зоопарк, и наши доходы сократились. А вы должны наконец понять, что мы не благотворительное общество, а коммерческое предприятие! Поэтому убедительно прошу вас впредь не мешать служителям зарабатывать свои деньги и помогать зарабатывать их нам. Люди должны видеть животных такими, какими они их себе представляют!

Брему хотелось крикнуть, что задача зоопарков, задача ученых — рассказать и показать людям животных не такими, какими они хотят их видеть, а такими, какие они есть. Но промолчал: циничные слова Майера, его холодные глаза, растянутые в презрительную улыбку губы, неподвижное, как маска, лицо оглушили Брема, лишили его речи.

Откуда ему, человеку, понимавшему душу животных, очевидно, лучше, чем душу таких людей, как Майер, и таких, как хохочущая или вздрагивающая от удовольствия толпа у клетки яростно бросающегося на решетку хищника, знать, что жестокость так сильна и так живуча в людях? Что жестокость воспитывают, на ней спекулируют, зарабатывают ловкие дельцы, для которых деньги — главное и единственное?

Даже через сто лет, когда замечательный немецкий ученый Бернгард Гржимек и его сын Микаэль^[3] на свой страх и риск сняли фильм о диких животных, кинопредприниматели отказались взять его в прокат: слишком добрыми, совсем не кровожадными выглядели там звери. К счастью, человечество в целом оказалось мудрее и добрее предпринимателей — фильм Гржимеков все-таки вышел на экраны и имел огромный успех. Люди теперь хотят видеть животных такими, какие они есть. Хотят спасти их, сохранить их на Земле. И в изменившемся отношении к животным немалая заслуга Альфреда Брема. И Брема-путешественника, и Брема-натуралиста, и Брема-писателя, и Брема — директора Гамбургского зоопарка, который на категорическое требование Майера разрешить сторожам дразнить животных так же категорически ответил: нет!

С каким удовольствием указал бы Майер Брему на дверь! Но, к счастью, он был не единственным хозяином зоопарка. А среди членов попечительского совета все еще держалось (и справедливо!) мнение, что имя Брема украшает зоопарк, способствует притоку публики. Были среди членов совета и такие, кто прямо сочувствовал Брему.

Прошло два года. Это было удивительное время для Брема. Гамбург — большой портовый город, и многие звери, которых привозили в Европу, прибывали в гамбургский порт. А торговля животными в то время принимала уже значительные размеры.

Немало ловких предпринимателей, почувствовав интерес людей к животным, открывали зоопарки и зверинцы, все больше животных появлялось в цирках. Жестокое обращение, отвратительные условия, голодная жизнь приводили часто к гибели животных. Но из Африки и Азии, из Австралии и даже из Америки поступали все новые и новые партии четвероногих и пернатых пленников — их тогда еще много было на этих континентах.

Не одна тысяча животных прошла за эти годы через гамбургский порт, и, пожалуй, не было такого животного, которого бы не видел, за которым бы хоть короткое время не наблюдал Брем. Он встречал пароходы, привозившие животных в Европу, провожал поезда, увозившие их в глубь страны и в другие страны, часто бывал Брем и в знаменитом доме 19 на Шпильбунденплац, во дворе которого находились животные, купленные для перепродажи Готфридом Гагенбеком^[4].

И все-таки главным для Брема был зоопарк. Он многого добился за эти три года. Уже не было сторожей, изводивших животных, уже появились просторные клетки и вольеры, около которых нередко Брем рассказывал публике о животных, и в такие дни зоопарк был переполнен. Доходы от сборов значительно возросли, но Брем постоянно требовал, чтоб попечительский совет отпускал деньги на новые вольеры, на ремонт и постройку клеток, на корм животным. Увлекаясь все больше и больше работой, Брем и от акционеров требовал все больших и больших расходов.

Майер, возненавидевший директора после первой стычки, конечно же, пользовался этим. На заседаниях попечительского совета в отсутствие Брема, в частных беседах с отдельными членами акционерного общества он никогда не упускал случая сказать что-нибудь нелестное о директоре.

— Мы могли бы уже иметь пятьдесят процентов дохода! — говорил Майер. — Наш зоопарк едва ли не самый популярный во всей Германии, а то и во всей Европе. Публика валом валит. Но фактически мы имеем лишь десять процентов прибыли. И все благодаря господину директору. Благодаря его непомерным требованиям!

— Но ведь и доходы мы имеем благодаря господину директору, — пробовал кто-нибудь вступиться за Брема.

Однако Майер не сдавался. Он распустил слух, что Брем, вместо того чтобы проводить все время в зоопарке, сидит в своем кабинете и пишет, получая деньги и за свое директорство, и за свои литературные труды. Это была явная ложь, потому что все время, с утра до позднего вечера, отдавал Брем своему детищу. И лишь ночью садился он за письменный стол, чтоб работать над тем, о чем уже давно мечтал, что считал важнейшим делом своей жизни.

Клевета, даже явная, разъедала души людей, как ржавчина железо. И все больше и больше акционеров начинали косо поглядывать на директора зоопарка.

Друзья Брема советовали ему поменьше вступать в споры с Майером и членами попечительского совета, предупреждали его об опасности. Но не таков был Брем — не думая о последствиях, он вступал в споры, он по-прежнему требовал, чтоб совет отпускал деньги на усовершенствование зоопарка, не считаясь ни с чем, он говорил в глаза правду, шел напролом, не признавая дипломатических ходов. Таков был Альфред Брем.

Но хозяева зоопарка больше не хотели считаться с ним. Под влиянием Майера они решили, что Брем сделал свое дело — организовал зоопарк, создал ему славу, и теперь можно расстаться с господином директором.

Тучи сгущались над головой Брема. Требовался лишь предлог, чтоб попечительский совет предложил ему покинуть службу. И такой повод нашелся. Брем давно добился того, чтоб сторожа не дразнили на потеху публике животных. Одних, наиболее жестоких, он уволил, другие побаивались крутого нрава директора, и над клетками хищников уже не раздавался яростный или жалобный рев. И вдруг однажды в открытое окно директорского кабинета донесся отчаянный медвежий вопль. Недавно Брем купил старую медведицу, которая долго работала в цирке, но одряхлела и почти ослепла. Купил он ее не потому, что уж так нужны были медведи в Гамбургском зоопарке — их было достаточно, а потому, что хозяин цирка собирался ее застрелить. Брему стало жалко добродушное, совершенно ручное животное. Он решил, что хозяева не разорятся, если в зоопарке появится еще один медведь.

Брему не пришлось жалеть о приобретении: отдохнув, медведица стала всеобщей любимицей — проделывала перед зрителями различные цирковые трюки и, услышав аплодисменты или получив угощение, уморительно раскланивалась. И вот сейчас он услышал отчаянный, полный боли и горечи крик медведицы.

Через минуту Брем был уже у клетки, в толпе, горячо обсуждавшей происшествие. Брем сразу понял, что произошло, не мог лишь понять, кто из двух — сторож или старший смотритель — они оба были здесь — ткнул палкой в глаз зверю. Старший смотритель, увидав директора, очень разволновался и стал кричать, что сторож издевается над животным и его надо немедленно наказать. Сторож — молодой парень — испуганно поглядывал то на старшего смотрителя, то на директора и что-то невнятно бормотал.

— Господин директор, — услышал вдруг за спиной Брем, — виноват во всем я!

Брем резко обернулся. Перед ним стоял изысканно одетый молодой человек, окруженный такими же нарядными молодыми женщинами.

— Да, именно я, — улыбаясь и не вынимая изо рта сигары, продолжал молодой человек. — Я попросил одного из них — кого, не имеет значения, — развлечь моих спутниц и разозлить медведя. Надеюсь, за свои деньги я имею право на такую просьбу? — и, не дождавшись ответа, продолжал: — К сожалению, исполнитель моей просьбы переусердствовал, попал в глаз зверю палкой. Но какое это имеет значение? Ну, пристрелите этого медведя, я готов оплатить убытки…

Брем ничего не ответил, лишь скрипнул зубами и молча направился в клетку медведицы. Она тихонько постанывала и терла лапой морду, размазывая кровь. Когда Брем вошел в клетку, она подняла голову и посмотрела на него единственным глазом. И было столько в этом взгляде тоски, горя, недоумения и боли, что Брем невольно отвернулся, — ему казалось, что зверь спрашивает: ну за что? Почему? Что я сделал людям плохого?

Брем осмотрел искалеченную морду зверя и обвел взглядом молчаливо стоящих у клетки людей. Увидав молодого сторожа, он поманил его. Сторож, не очень смело, но все-таки вошел в клетку. Медведица потянула носом воздух и отвернулась.

— А теперь вы! — приказал Брем старшему смотрителю.

Поколебавшись, тот тоже направился к клетке, но едва он вошел — медведица вздыбила шерсть и рявкнула так, что старший смотритель буквально вылетел из клетки.

— Ясно, — глухо сказал Брем, — вы, — обратился он к сторожу, — быстро ступайте за врачом. А вы, — он повернулся к бледному смотрителю, стоящему за спиной молодого человека, — немедленно убирайтесь отсюда! Вы уволены. Расчет получите в конторе.

— Но позвольте, — снова начал молодой человек, переглядываясь со своими спутницами и со старшим смотрителем, — я повторяю, что беру всю вину на себя, готов платить… Наконец… — он шагнул к Брему и загородил ему дорогу, — наконец, я требую!

— Отойдите, — тихо сказал Брем, — вы просто негодяй. К сожалению, я не имею возможности поступить с вами так, как вы того заслуживаете. Иначе вы пожалели бы о том дне, когда пришли в этот зоопарк…

На другой же день собрался совет попечителей. Майер торжествовал: наконец-то нашелся повод, чтоб расстаться с Бремом. Он посмел оскорбить племянника самого герцога! Об этом говорит уже весь город! Это непостижимо! Это возмутительно! Но Майеру не пришлось произносить обличительных речей перед членами попечительского совета. Брем не пришел на это собрание. Он прислал письмо, в котором просил решить: либо попечительский совет полностью доверяет директору и предоставляет ему свободу действий, либо освобождает директора от его обязанностей.

Совет выбрал второе.

Берлинский аквариум

Происшествие в зоопарке вызвало много толков в Гамбурге. Одни осуждали Брема, другие были целиком на его стороне, третьи удивлялись ему. Но самого Брема эти разговоры нисколько не интересовали. Теперь он мало выходил из дому: целые дни сидел за письменным столом или возился с детишками — старшему, Херсту, в это время исполнилось три года, Текле два, а Лейле шел шестой месяц.

Дома Альфред преображался — здесь он был счастлив, здесь были его дети, его работа над книгой, верная и все понимающая Матильда. Одно лишь в эти дни беспокоило его: только что вышел первый том «Жизни животных», и Брем с нетерпением ждал, как книга будет принята читателями. Впрочем, если судить по первым отзывам, книга была принята с восторгом.

Вот и сегодняшний гость — известный ученый — специально посетил Брема, чтоб выразить свое восхищение по поводу его книги.

Они сидели в кабинете Брема, когда дверь неожиданно открылась и на пороге появился шимпанзе. Сложив губы трубочкой, обезьяна издала негромкий протяжный звук и с достоинством удалилась.

— Нас, кажется, приглашают к столу, — смеясь сказал Брем.

— Вы уверены?

— А это мы сейчас проверим!

Они вошли в столовую. Вся семья уже собралась за столом. Тут же на специальном высоком стуле сидела и обезьяна, держа в руке большую фарфоровую кружку с молоком. Отхлебывая молоко, она то и дело поглядывала на Лейлу, которую мать держала на руках. Покончив с молоком, шимпанзе слез со стула и заковылял к хозяйке. Приблизившись к ней почти вплотную, обезьяна протянула руку к ребенку. Гость чуть побледнел и испуганно посмотрел на хозяина, с улыбкой наблюдавшего за этой сценой.

— Неужели вы не боитесь за ребенка? — спросил гость, когда после обеда они снова вошли в кабинет.

— Нет, — спокойно ответил Брем, — я уверен, что эта обезьяна ничего плохого не сделает ребенку. Когда мы впервые показали этому шимпанзе шестинедельную Лейлу, он внимательно осмотрел ее, очень осторожно, я подчеркиваю — очень осторожно, провел пальцем по ее личику и поднял вверх руку, что в переводе с обезьяньего языка на человеческий, очевидно, означает заверение в абсолютно дружеском отношении.

Гость чуть-чуть усмехнулся.

— При всем моем уважении к вам, господин доктор, при всем моем восторге от вашей книги мне хочется все-таки решительно возразить вам: слишком много человеческих черт придаете вы животным, слишком много говорите вы об их мыслительных способностях, об их характерах…

Брем ничего не ответил. Такие упреки слышал он не впервые. Еще после выхода книги «Жизнь птиц» ему говорили, что уж слишком он увлекается характерами птиц, наделяя пернатых совершенно несвойственными им чертами. Они у него и веселые, и печальные, честные и вороватые, лукавые и подлые, благородные и прямодушные.

Где-то в душе Альфред понимал, что некоторые упреки справедливы. Но скорее готов был выслушивать их, чем становиться на точку зрения тех натуралистов, которые считают, что животные не способны ни думать, ни чувствовать, ни переживать. В отличие от церковников, наделявших животных душой и способностями логически мыслить (в пределах, конечно, отпущенных им богом), эти ученые считали всех зверей и птиц лишь живыми автоматами. Брема не устраивала ни та, ни другая точка зрения. Он не считал животных способными мыслить так, как мыслят люди, но и категорически отрицал то, что животные лишь автоматы. Да и как он мог не отрицать этого, если собственными глазами видел сотни обратных примеров.

В тот вечер, разговаривая с гостем об отношении обезьяны к ребенку, Брем вспомнил о своем любимце Коко, который жил у него в Африке. Брем снял с полки книгу, открыл на нужной странице и протянул гостю.

«Коко, так звали нашего самца, тотчас взял под свое покровительство маленькую обезьянку, обращался с ней с материнской нежностью, стерег ее, пока она ела, и согревал по ночам на своих руках. Он постоянно заботился о ее здоровье, беспокоился, когда она отдалялась от него на несколько шагов, и при малейшей кажущейся опасности тотчас звал ее к себе назад. Когда мы хотели отнять у него этого детеныша, он тотчас приходил в ярость, бросался нам в лицо, кусал все вокруг и защищал своего приемыша всеми силами.

Так прожили они вместе несколько месяцев. Вдруг малютка захворала и через несколько дней умерла. Горе ее приемного отца было беспредельно; оно не было похоже на горе животного, но скорее на скорбь глубоко чувствующего человека. Прежде всего взял он своего мертвого приемыша на руки и ласкал его на все лады, обращался к нему с самыми нежными интонациями голоса, гладил его, как прежде, с большой нежностью. Потом посадил его перед собой, смотрел и, когда убедился, что он умер, начал кричать самым жалобным голосом. Несколько раз пытался он возвратить его к жизни и каждый раз громко вскрикивал, когда видел, что любимец его оставался без движения. Целый день он ничего не ел; мертвый зверек поглощал все его внимание. Наконец силой мы отняли его у него и перебросили через высокую стену нашего двора в сад. Через несколько минут Коко перекусил свою толстую веревку, чего прежде никогда не пробовал делать, перескочил через стену и снова возвратился на свое прежнее место, держа трупик в руках. Опять привязали мы его, опять отняли у него мертвого детеныша и бросили в глубокий колодезь. Коко опять вырвался и убежал из дому и больше уже не возвращался. Вечером в тот же день видели, как он бежит к лесу».

Пока гость читал, Брем вспомнил другой эпизод, произошедший в Каире, когда он возвращался из Африки в Европу. Ручная обезьяна Пьеро, которую везли на повозке, неожиданно соскочила на землю, схватила очаровательного щеночка, барахтавшегося в уличной пыли, прижала его к себе, и никакие силы не могли заставить обезьяну отдать собачонку. Так и привезли их в Европу, так и жили они вместе несколько лет, крепко привязавшись друг к другу. Да только ли обезьяны способны привязываться к другим животным и людям, любить их, нянчить детей и играть с ними?

Брем вспомнил еще одну сцену, которую наблюдал в Африке. Трое крошечных ребятишек, которые едва умели ходить, играли с лошадью, приставали к ней, надоедали как только могли. Лошадь позволяла делать с собой что угодно, и единственное ее желание, как казалось Брему, было радовать детей…

Гость окончил читать, осторожно закрыл книгу и положил ее на край стола.

— Мне трудно судить, — сказал он, вставая, — возможно, когда-нибудь наука докажет, что вы правы.

— Может быть, — ответил Брем задумчиво, — но я и сейчас уверен, что животные способны чувствовать, переживать и в своих действиях они подчиняются не только инстинкту. И обращаться с ними, если животные находятся в наших руках, в нашей власти, мы должны исходя из этой предпосылки.

Почти то же самое сказал Брем через год тайному советнику Геку, когда тот от имени берлинского городского управления предложил ему переехать в Берлин и заняться организацией Берлинского аквариума.

Однако не надо думать, что Брему предложили организовать что-то вроде бассейна, в котором за стеклянными стенками жили бы рыбы и прочие обитатели водоемов. Брем не считал себя специалистом в этой области и вряд ли согласился бы взяться за такую работу. Но в том-то и дело, что городские власти Берлина хотели, чтоб Брем создал что-то вроде зоопарка, но под крышей. Это должна быть достаточно большая территория, на которой разместятся и водоемы, где будут вольеры с птицами и клетки с самыми разнообразными зверями.

— Но ведь в Берлине уже есть зоопарк, — сказал Брем, выслушав предложение Гека.

— Я уверен, вы создадите такой аквариум, что ни Берлинский, никакой другой зоопарк в мире не сможет конкурировать с вашим, — улыбнулся тайный советник.

Но Брем пропустил его слова мимо ушей — буйное воображение рисовало уже картины будущего аквариума-зоопарка. Впрочем, ему ничего не надо было придумывать заново — он уже давно и очень тщательно продумал все, что касается нового типа зоопарка. Только бы берлинские власти не скупились на затраты и не мешали бы!

Берлин поразил Брема своим показным богатством и великолепием. Роскошные кареты и экипажи, всадники и всадницы в элегантных костюмах на выхоленных конях, шикарные рестораны и великолепные кафе, витрины богатых магазинов — все это встречалось на каждом шагу и поражало воображение приезжего.

Брем был далек от политики и, хоть читал газеты, не умел да и не хотел читать между строк, делать какие-то выводы из прочитанного. Он, конечно, знал о героических и трагических днях революции 1848 года, когда волна народного гнева была так велика и сильна, что даже прусский король, испугавшись народа, вынужден был склонить голову перед жертвами революции, знал, что народное восстание было жестоко подавлено, знал, что Берлин стал столицей государства, которое выиграло войну с Австрией, что здесь правит «железный канцлер Бисмарк» — жестокий, умный и хитрый правитель, неуклонно проводящий в жизнь свои планы. А планы эти приведут вскоре к войне с Францией и в конечном итоге принесут прусскому королю корону императора всей Германии.

Конечно, Брем не мог знать об этом, так же как не знал, что на темных окраинах города, там, где ютятся в жалких лачугах рабочие и ремесленники, уже накапливаются силы для борьбы с прусской военщиной, уже гремит в северо-германском рейхстаге голос одного из основателей социал-демократической рабочей партии Германии, Августа Бебеля, выступающего от имени немецких рабочих.

Брем не знал всего этого, хотя за внешним великолепием интуитивно почувствовал скрытую, напряженную жизнь города. Но разобраться в том, что происходит в прусской столице, у него не было времени. У него не было времени даже как следует осмотреть ее. Уже через несколько дней он ходил по главной улице Берлина — тенистой Унтер-ден-Линден, что в переводе значит «Под липами», не замечая ни ресторанов, ни магазинов, ни богатых экипажей и нарядной толпы. Он стремился туда, где по его плану уже начали строить Берлинский аквариум, получивший потом название «Унтер-ден-Линден», по имени улицы, недалеко от которой находился.

Два года напряженной работы прошли, пролетели незаметно. И вот настало 1 мая 1869 года. В этот день на Унтер-ден-Линден и пересекающей ее улице — Фридрихштрассе — было особенно многолюдно. То и дело подъезжали кареты и экипажи, разодетые дамы и господа один за другим проходили под своды огромного здания Берлинского аквариума. Кажется, весь именитый и чиновный Берлин съехался в этот день сюда. И, глядя на прибывающих гостей, Брем почему-то вспомнил вдруг, что четырнадцать лет назад, как раз в этот же день 1 мая 1855 года, он получил университетский диплом и звание доктора. Четырнадцать лет. Не так уж и много. А сколько сделано? За это время он успел побывать в Испании и в северных странах, совершить вторую поездку в Африку и написать несколько книг, среди которых главная — «Жизнь животных», организовать Гамбургский зоопарк и устроить Берлинский аквариум…

…Публика была в восторге и не скупилась на похвалы. Впрочем, аквариум был действительно уникальным сооружением, где все продумано до мелочей, все сделано не только тщательно, но и с большой любовью. Таинственные пещеры, где жили самые разнообразные, привезенные чуть ли не со всего мира ящерицы и огромные стеклянные аквариумы с рыбами, причем для морских рыб сюда специально доставлялась морская вода, в искусственных прудах плавали крокодилы и тюлени, вокруг водоемов толпились розовые фламинго и задумчивые аисты.

Птицам здесь вообще уделялось большое внимание — в просторных клетках сидели на ветвях деревьев или перелетали с места на место десятки самых разных попугаев, начиная от небольших, скромно окрашенных карелов, кончая огромными, чуть ли не в метр величиной гиацинтовыми ара; красноносые кардиналы и райские птицы мирно уживались с хмурыми туканами, веселые рисовки с задиристыми ткачиками. Экзотическим птицам Брем уделил много внимания, но не забыл он и о «местных жителях» — для них был сооружен огромный «птичий дом» — просторная вольера, в которой летали, прыгали, порхали, пели, пищали, чирикали, свистели сотни мелких птичек.

Когда Брем осторожно открывал дверь вольеры и входил внутрь, сразу почти все птичье население этого «дома» слеталось к нему, усаживалось на его руки, плечи, голову. И трудно сказать, кто в эти минуты был в большем восторге — публика, наблюдавшая эту сцену, или сам Брем, приручивший этих птиц.

Но птицы были не единственной гордостью Брема — в специально отведенной части аквариума находились клетки с хищниками, а в другой части помещались обезьяны, собранные сюда чуть ли не со всего света.

Именно здесь, в этом Берлинском аквариуме, начались первые в истории зоологии опыты по длительному содержанию в неволе горилл.

Аквариум быстро стал одной из самых любопытных достопримечательностей Берлина. Но Брем продолжал мечтать о расширении его. Он уже имел несколько неприятных разговоров с властями города. Поначалу чиновник — представитель власти, с которым разговаривал Брем, был поражен: как, неужели господин доктор не удовлетворен? Весь Берлин в восторге, а он недоволен? Брем терпеливо объяснял чиновнику, что аквариум слишком мал — его может посещать ограниченное число людей, а ему, Брему, хотелось бы, чтоб с животными знакомились самые широкие слои населения. Это не понравилось чиновнику, и он что-то резкое ответил Брему. Брем вспылил, и разговор ни к чему не привел.

А на следующий день в аквариум приехал тайный советник Гек. Он был вежлив и любезен, пообещал, что власти отпустят дополнительные средства на расширение аквариума, но решительно попросил Брема выбросить из головы мысль о «просвещении народа». Брем ничего не ответил, а через несколько дней, увидев у входа в аквариум толпу оборванных ребятишек, неизвестно как и зачем попавших с окраины на эту аристократическую улицу, распорядился пропустить их в аквариум и с удовольствием наблюдал, каким восторгом, счастьем, интересом светились глазенки ребят. Конечно, об этом поступке Брема стало известно, и очень скоро тайный советник Гек снова имел беседу с директором аквариума.

Он долго и настойчиво, как нерадивому школьнику, объяснял Брему, что там, где бывают люди «из общества», не место оборванцам с окраин.

— Ну что ж, видимо, я не гожусь в директора аквариума, подыщите мне замену.

— К сожалению, я вынужден сообщить вам эту неприятную новость: наблюдательный совет города поручил возглавить Берлинский аквариум мне… Однако, господин Брем, — быстро продолжал Гек, видя, что Брем молчит, и не зная, что последует за этим молчанием, — мы вовсе не хотим расставаться с вами. Ваши заслуги неоспоримы, ваши знания бесспорны и необходимы…

Но Брем уже не слушал тайного советника.

Он шел по Унтер-ден-Линден не оглядываясь. Он был уверен, что больше уже никогда не придет сюда. Что ж, у него есть дело — его книги, у него есть семья — его Матильда, Херст, который уже начал ходить в гимназию. Текле уже шесть лет, Лейле — четыре года, родившейся уже в Берлине Юлии недавно исполнилось три, а совсем недавно в семье Брема появился новый член — Фрида, которой еще нет и двух месяцев. Пожалуй, даже хорошо, что пришлось расстаться с аквариумом. По крайней мере, он сможет больше внимания уделять детям — ведь, бывало, месяцами видел он их только спящими — уходил рано утром и приходил поздно вечером.

Но прошло несколько недель, и Брем снова переступил порог аквариума. Гек, пригласивший его, начал без предисловия:

— Уважаемый господин Брем! Я знаю вашу любовь к животным, знаю ваше благородство и то, как дорог вам этот аквариум. Именно поэтому я и решил обратиться к вам. Нам нужна ваша помощь, ваши знания. Ученые, которых я пригласил, к сожалению, лишь теоретически имеют представление о животных. Они не знают, как обращаться с ними, и вот в результате погибло несколько очень ценных экземпляров нашей коллекции…

Брем почувствовал, как тоскливо и болезненно сжалось сердце. Круто повернувшись, он вышел из кабинета Гека и пошел к клеткам и вольерам.

В этот день он поздно ушел из аквариума, а на другой день рано утром снова был там.

И опять началась работа. Опять каждое утро обходил Брем аквариум, опять, как и раньше, опрыскивал он каждое утро несколько десятков хамелеонов — в террариуме было слишком сухо, и если не опрыскивать хамелеонов водой, они могут погибнуть. Снова вместе со служителями готовил птицам корм, следил за тем, как раздают его, наблюдал, как чистят клетки, а если требовалось, — и помогал. Он не боялся никакой работы и нередко делал самую черновую.

Недаром же через несколько лет, в 1878 году, когда австрийский император Франц-Иосиф наградил Брема орденом Железной Короны, орденом, дававшим право на дворянство, орденом, который давал право Брему перед фамилией иметь приставку «фон» (фон Брем!), Альфред заявил, что он привык заниматься такими делами (имея в виду уборку клеток, например), которыми дворянину заниматься не пристало, и отказался от ордена.

Тайный советник Гек был достаточно умен, чтоб не вмешиваться в зоологическое хозяйство Брема. И хоть считал, как, впрочем, и многие, что ученому не пристало делать то, что делают служащие и сторожа аквариума, он молчал. Гек занимался лишь «политикой»: как человек «высшего общества» он взял на себя всю «дипломатическую» сторону, и, в частности, переговоры с городскими властями, финансовые вопросы и тому подобное.

И все-таки Брем постоянно чувствовал свое зависимое положение, хотя Гек был достаточно тактичен. В конце концов городским властям вскоре надо было решить: предложить ли Брему снова покинуть аквариум или снова стать его директором.

На этот раз власти выбрали второе. Об этом ему с удовольствием сообщил тот же Гек, постоянно чувствовавший, что настоящий директор аквариума все-таки Брем, а не он, тайный советник Гек.

— Однажды в Гамбурге по примеру Гагенбеков я захотел заняться торговлей животными, — сказал Брем, выслушав Гека.

— И что же? — спросил удивленно тайный советник.

— Прогорел.

— Я не понимаю вас.

— Видите ли, господин Гек, — улыбнулся Брем, — я не коммерческий человек — я продавал животных себе в убыток, если видел, что они попадают в хорошие условия, и отказывался часто от прибыли, если знал, что животным будет плохо у того, кто предлагал мне большие деньги.

— И все-таки я не понимаю вас, господин доктор.

— Я думаю, что городские власти не будут в восторге от того, как я буду вести коммерческие дела. Я готов работать ради науки, но если от меня потребуют сделать из аквариума лишь доходное предприятие — ни одного дня я не останусь тут. Вы можете передать это наблюдательному совету?

— Могу, — кивнул Гек, — и думаю, что им придется смириться с этим.

Поначалу городские власти пошли на уступки, и Брем получил относительную свободу в своих действиях. Но только поначалу. Вскоре они снова напомнили Брему, что аквариум должен приносить доход, чтоб директор не требовал дополнительных средств… Брем почувствовал, что повторяется гамбургская история.

И снова покинул аквариум. Теперь уже навсегда.

Теперь он мог полностью отдаться основному труду — готовить второе издание «Жизни животных».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.