ЕВРЕИ ВО ВСЕМ ВИНОВАТЫ

И времена для этого как раз наступали самые подходящие. Начиналась целенаправленная планомерная (а какая же могла быть другая при плановом ведении хозяйства?) антисемитская кампания по разоблачению безродных космополитов, прятавшихся за чужими, русскими, фамилиями.

Каждый вечер после ужина мой дед усаживался в кресло и раскрывал газету "Известия", которая три раза в неделю совмещалась в его руках с популярной тогда "Литературкой".

– Как это они умудряются докапываться до того, кто какую раньше носил фамилию? – задавал дед риторический вопрос и сам отвечал, переиначивая старый анекдот: – Наверно, они хорошо изучили еврейские имена и знают, что Григорьев это Гиршевич, Михайлов – Мойшевич, а Акакиев, конечно, – Срульман.

– Не шуточное это дело, – замечала бабушка. – Они еще могут и до нас дотянуться: откуда, мол, у этих еврейцев такая умная кацапская фамилия? Пойди потом доказывай, что она еще от твоего отца. Зря я не оставила себе свою девичью фамилию.

А я про себя думал: ну, какие мы евреи? По-еврейски не говорим, еврейской истории не знаем, религия для нас чужая. Только что в паспорте отметка, да в анкете пятый пункт.

И еще я не понимал, почему так носимся мы с этим антисемитизмом, придаем ему какое-то особое, даже мистическое значение. Чем отличается злое отношение к евреям, от неприязни к азербайджанцам, грузинам, абхазцам и другим "чернопопым", торгующим на рынках мандаринами и лавровым листом? Или, предположим, белых жителей Нью-Йорка к черным афро-американцам? Ведь все они просто-напросто – чужаки в стае.

Только намного позже я начал разбираться, что к чему.

В то время в Москве было только два места, где еврей мог почуствовать себя евреем. Во-первых, это была Большая Хоральная синагога, построенная еще до революции в середине Спасско-Глинищевского переулка, круто спускавшегося с Маросейки. Одно из первых моих посещений «горки», как называли это экзотическое для Москвы того времени место, было связано с приездом знаменитой Голды Меир, когда почти весь переулок был запружен ликующим народом.

Кажется, именно после этого в течение нескольких следующих лет городские власти во время больших еврейских праздников нарочно перекрывали проезд по близлежащей Солянке. В результате весь транспорт шел к синагоге на этот Спасско-Глинищевский переулок, который вовсе не отличался достаточной шириной. Можно себе представить, что там творилось!

Второе место, где я тоже впервые в жизни оказался в однородном еврейском окружении, был Государственный Еврейский Театр (ГОСЕТ). Наследник блестящего театра Грановского, кстати, первого в СССР получившего еще до Большого и МХАТа звание Академического, он ставил в своем здании на Ордынке великолепные спектакли на идиш и имел большой успех у зрителей. Однако после трагической гибели Михоэлса, пышные похороны которого только что прошли, все изменилось. Государственный театр сняли с государственной дотации. В то время это было страшным ударом, так как оставляло артистов без зарплаты, а спектакли без декораций и костюмов. По Москве среди евреев стали распространяться платные абонементы на посещение спектаклей ГОСЕТ,а, чтобы хоть как-то его поддержать. Наша семья тоже купила несколько таких абонементов.

В это тяжелейшее для театра время назло всем врагам-антисемитам артисты возобновили постановку яркого красочного спектакля "Фрейлекс". Для меня, вообще впервые видевшего мюзикл, это было большим событием. Я вдруг узнал, что, оказывается, у евреев есть быстрые задорные танцы, роскошные своеобразные застолья и прекрасные свадебные обряды. Но особенный восторг вызывали у меня мелодичные и задушевные, ритмичные и юморные еврейские песни, отдельные из которых я слышал раньше только на заезженных патефонных пластинках.

А главное, мне посчастливилось в этом самом "Фрейлексе" в роли веселого свата-шадхена увидеть замечательного артиста Зускина, которого я еще раньше открыл для себя в великолепном шоломалейхемовском "Тевье-молочнике". Вскоре вместе с другими евреями-артистами, художниками, писателями, музыкантами Зускин был арестован и сразу же погиб, кажется, даже не в лагере, а в застенках Лубянки.

Потом ГОСЕТ совсем закрыли, отдав его сцену как бы в насмешку московскому театру Сатиры. Так был сделан еще один шаг к новому "окончательному решению еврейского вопроса", но теперь уже путем его ассимиляции...

Впрочем, это только так евреям хотелось думать.

А на самом деле оказалось, что Сталину не терпелось достичь куда более быстрого результата, и он не удержался от применения старых многократно историей проверенных традиционных приемов. Один из них свелся к успешному проведению кампании по разоблачению врачей-отравителей, в результате которой, например, в нашей районной поликлинике не осталось ни одного еврея.

С другой готовившейся в то время сатанинской провокацией мне довелось соприкоснуться, когда я зашел как-то к своему однокласснику Вале Коваленко, жившему в соседнем доме.

Дверь в валину комнату выходила на большую коммунальную кухню, где в тот вечер, впрочем, как и во все другие вечера, восседал на табурете их сосед Палыч, огромного роста мужчина, который был знаменит тем, что мог за 2-3 вечерних часа выдуть целый ящик пива, те-есть, 25 поллитровых бутылок. На этот раз, похоже, он изрядно подкрепил их еще и несколькими чекушками водки.

– Подь сюда, – негромко промычал он, не дав мне незаметно проскочить мимо.

Надо сказать, что относился он ко мне с неизменной благожелательностью.

Особенно после того случая, когда я своевременно упредил разгон, который неизбежно грозил ему со стороны его крикливой жены Клавдии за очередное посещение краснощекой вдовушки Маши, жившей в соседнем подьезде.

В тот раз мы с Валей сидели на кухне, когда вошел с улицы Палыч, еще на пороге сняв со своей лысой головы ушанку. Я бросил взгляд в его сторону и толкнул Валю локтем:

– Глянь-ка, – шепнул я, показав глазами на гладкую палычину макушку, где красным флажком алел яркий след губной помады. Пока он старательно очищал у порога ноги от снега, я тихонько подошел к нему сбоку и посоветовал заодно почистить и лысину.

Вот за эту услугу и причастность к его тайне Палыч и был ко мне благосклонен.

Но теперь, кроме выпивки, он был явно озабочен еще чем-то.

– Подь сюда, – повторил он и заговорчески склонился ко мне, оглянувшись назад и проверив нет ли еще кого-нибудь рядом. – Вчера у нас в Завкоме желающим порезвиться раздавали заточки из арматурной стали. Предупреди своих. Усек?

Я, конечно, тогда ничего не понял и, чтобы поскорее вынырнуть из облака сивушного перегара, окутывавшего Палыча, быстро кивнул головой и поспешно исчез в валиной комнате.

Вспомнил я об этом разговоре только через пару дней, когда по Москве поползли слухи о надвигавшмся погроме и о том, что для спасения от него еврейского населения к вокзалам уже подогнаны длинные составы железнодорожных вагонов.

Наверно, это соответствовало действительности, тем более, что такие акции уже были ранее проверены на чеченцах, ингушах, калмыках и прочих неблагонадежных народах. Возможно, и в данном случае промашки бы не произошло, если бы не смерть вдохновителя всех побед и бед советского народа.