16. РОЖДЕСТВО, 1944

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

16. РОЖДЕСТВО, 1944

Битва за снятие осады Будапешта в самом разгаре. Мы стоим в Кемемеде в районе Папа. Мы, летный персонал, только что прибыли с аэродрома в Варпалота и прежде чем мы начали устраиваться, Фридолин вскидывает голову и спрашивает: «А знаете, ребята, что до Рождества всего два дня осталось»? Он прав, так и есть, судя по календарю. Взлет — боевой вылет — посадка — взлет — боевой вылет — посадка, мы живем в таком ритме, день за днем, — годами. Все остальное поглотил этот ритм, холод и жара, зима и лето, рабочие дни недели и выходные. Наши жизни стали несколькими идеями и фразами, которые наполняют наш мозг и никак не покидают нас, особенно сейчас, когда война стала борьбой за выживание. Один день следует за другим, сегодня — то же самое, что и вчера. «Взлет!» «Куда?» «Против кого?» «Встреча с эскортом». «Зенитный огонь». Эти слова и мысли одолевают и самого молодого пилота и командира полка. Сколько это еще будет продолжаться? Неужели вечно?

Итак, послезавтра — Рождество. Фридолин вместе с офицером штаба едет в штаб группы забрать нашу рождественскую почту. Тем временем поздравления в адрес «Бродячего цирка Иммельман» поступают почти от всех армейских частей. Мы возвращаемся из нашего последнего вылета в самый канун Рождества в пять вечера. Наше место украшено к Рождеству, выглядит веселым и праздничным, почти как дома. Поскольку у нас нет большого помещения, каждая эскадрилья празднует в самой большой комнате своего штаба. Я обхожу всех по очереди. Каждая часть празднует Рождество особым образом, отражающим вкус своего командира. Повсюду веселье. Я провожу большую часть Рождества с офицерами штаба полка. Наша комната украшена ветками омелы и падуба, повсюду горят свечи. Две большие ели и стол перед ними, уставленный подарками, напоминает нам детство. В глазах моих солдат отражаются яркие ностальгические мечты, их мысли — с женами и детьми дома, с родителями и семьями, в прошлом и будущем. Лишь наше подсознание мы видим среди зелени немецкий военный флаг. Он возвращает нас к реальности: мы празднуем Рождество на фронте. Мы поем «Тихая ночь, святая ночь» и другие немецкие песни. Хриплые солдатские голоса сплетаются в мягкое созвучие. Затем в наших сердцах происходит великое чудо: мысли о бомбах и целях, снарядах и зенитках смягчаются сверхъестественным чувством мира, безмятежного и успокаивающего мира. И мы снова думаем о возвышенных и прекрасных вещах с такой же простотой, как об орехах, пунше и конфетах. Последнее эхо любимых немецких песен умолкает. Я говорю несколько слов о нашем немецком Рождестве, я хочу чтобы мои люди видели во мне сегодня, помимо всего прочего, своего товарища, а не командира. Мы счастливо сидим вместе один или два часа, затем рождественский вечер заканчивается.

* * *

Св. Петр благосклонен к нам в первый день праздников: стоит густой туман. Из телефонных разговоров во время Рождества я знаю, что «иван» атакует и мы срочно нужны, но летать нельзя. На следующее утро я играю короткий хоккейный матч с моими людьми. Это означает, что я, натянув меховые ботинки, стою в воротах, потому что спустя пять недель после ранения я могу только кое-как ковылять. На коньках мне кататься еще нельзя. После обеда, наши хозяева, у которых мы расквартированы, приглашают меня и несколько других офицеров поохотиться. Я очень мало знаю об обычной или «садовой» охоте на земле. В нашем отряде много стрелков, но всего лишь нескольких загонщиков. Зайцы, кажется, знают, что судьба в этот раз на их стороне и оказавшись в «котле», без колебаний молниеносно проскакивают через широкие разрывы между нами. Прогулка по глубокому снегу совсем не способствует моему быстрому выздоровлению. Мой водитель, капрал Беме, стоит сбоку. Неожиданно я вижу как какой-то великолепный экземпляр покидает укрытие и бросается в нашу сторону. Приложившись к прикладу, я поворачиваюсь как прирожденный охотник, закрываю левый глаз и — бабах! — нажимаю на курок. Падает чье-то тело, но не зайца, а Беме, которого я, охваченный, как и все новички, охотничьим энтузиазмом, совершенно не заметил. Судя по всему, он все еще сомневается в моих намерениях, потому что смотрит на меня, лежа в снегу и говорит укоризненно: «Ну что же вы, господин оберст!» Он вовремя заметил что я целюсь и бросился на землю перед самым выстрелом. Дробь миновала его, но и заяц остался невредим. Я еще более напуган, чем обе мои предполагаемые жертвы. Вот уж мог быть настоящий рождественский сюрприз! Еще одно подтверждение любимой поговорки всех летчиков-пикировщиков: «Ничего само собой не получается, если не практиковаться».

На следующее утро устанавливается хорошая погода. «Иван» уже на ногах, он совершает налет на наш аэродром. Вновь их бомбежка прискорбно плоха, это просто позор. Их атаки на низкой высоте проходят на высоте более 400 метров, мы не несем практически никакого ущерба. Весь второй день после Рождества мы совершаем боевые вылеты, чтобы помочь наземным силам к северо-востоку, на реке Гран и на всем остальном Будапештском фронте. Наше мирное рождественское настроение развеяно. Нас вновь окружает безжалостная война, тихий радостный мир рождественского вечера канул в чистилище вчерашнего дня.

В воздухе и на земле бушуют яростные битвы. На нашей стороне в бой были введены свежие подкрепления, это мои старые знакомые — друзья по восточному фронту, танкисты, которые, как и мы, играют роль «пожарной команды» верховного командования. Наша общая задача — помочь пробиться тем частям, которые попали в окружение в Будапеште, открыть для них коридор для отхода и соединения с остальными силами. Вместе мы сможем вытащить эти каштаны из огня. Год за годом. День за днем. Я воевал во всех секторах восточного фронта, я полагаю, что приобрел значительные познания в области военной тактики. Опыт учит, что только практика ведет к совершенству, практическое знание — единственный критерий того, что возможно и невозможно, хорошо или плохо. Совершая вылеты каждый день, мы должны знать тщательно каждую канаву, каждую складку земли внизу, потому что мы постоянно летаем на низкой высоте.

На земле царит неразбериха. Некоторые из наших бронетанковых частей разбиты и панцергренадеры брошены в бой как обычные пехотинцы. Танки, которые всегда работали вместе с ними в одной команде, чувствуют себя неуверенно, пехота, назначенная им, не имеет никакого практического опыта совместных боевых действий, и это может закончиться опасными сюрпризами. Я не могу понять, как мог быть отдан такой приказ, более того, трудно себе вообразить худший выбор, чем сектор, выбранный для этого наступления, в котором много болот и прочих препятствий, когда существует так много более благоприятных альтернатив. Пехота, с другой стороны, должна наступать по плоской, открытой местности, которая идеальна для танков, но имеет слишком мало укрытий. Враг полностью использует свои преимущества и вот наша пехота противостоит советским стальным монстрам, оставшись без поддержки танков. Зачем эти напрасные потери? Виновников нужно отдать под суд. Кто отдал эти приказы? Мы сидим все вместе вечером и размышляем об этих вопросах.

* * *

30 декабря получена радиограмма о том, что я должен немедленно прибыть в Берлин и доложить рейхсмаршалу. Я киплю от злости, потому что как мне кажется, мое присутствие незаменимо во время этих трудных операций. Я вылетаю в Берлин в тот же день, следую через Вену и полон решимости вернуться к моим товарищам через два или три дня. Приказ есть приказ. Единственный багаж, который я беру с собой — большой портфель для депеш со сменой белья и туалетными принадлежностями. Ввиду серьезности ситуации я отвергаю возможность задержаться в Берлине надолго.

По пути меня не покидает ощущение, что меня вызывают по какому-то малоприятному поводу. Когда я был ранен последний раз, в ноябре, я получил приказ, запрещающий мне летать, несмотря на который я возобновил полеты, как только вышел из госпиталя. До сегодняшнего дня никто об этом не вспоминал и я постепенно начал истолковывать это молчание как молчаливое согласие, но сейчас, как я предполагаю, этот вопрос встал снова и меня вызывают «на ковер». Я лечу в Берлин с большой неохотой, зная, что я никогда не подчинюсь этому приказу. Я не могу просто весело глазеть по сторонам, советовать или отдавать приказы в то время, когда моя страна находится в опасности, особенно когда мой обширный опыт дает мне преимущество перед теми, кто не получил достаточной подготовки. Успех — плод опыта и соразмерен с ним. Несмотря на то, что я был ранен пять раз, несколько из них — серьезно, мне везло, что я всегда быстро выздоравливал и был способен вновь и вновь пилотировать самолет, день за днем, год за годом, по всему восточному фронту — от Белого моря до Москвы, от Астрахани до Кавказа. Я знаю русский фронт вдоль и поперек. Поэтому я чувствую беспрестанную обязанность продолжать летать и сражаться до тех пор, пока не смолкнут пушки и свобода нашей страны не будет обеспечена. Я смогу это сделать, потому что здоров физически и натренирован занятиями спортом, моя хорошая форма — один из наиболее ценных источников моей силы.

После короткой остановки у друзей в Вене я приземляюсь в Берлине и немедленно докладываю по телефону в Каринхалле. Я бы предпочел ехать туда немедленно, чтобы вылететь обратно не теряя времени. К моему смущению мне приказывают оставаться в Фюрстенхофе и обратиться в Министерство Люфтваффе за пропуском на специальный поезд рейхсмаршала, который отправляется на запад. Моя поездку будет более длинной, чем я ожидал. Кажется, мой вызов не имеет ничего общего с наложением взыскания.

На следующий вечер мы отправляемся на запад со станции Грюневальд. Это означает, что новый год я встречу в этом поезде. Я стремлюсь не вспоминать о моем подразделении, как только я начинаю о них думать, у меня все чернеет перед глазами. Что принесет нам 1945 год?

Мы прибываем в район Франкфурта рано утром 1 января. Я слышу рев самолетов и вглядываюсь в серую предрассветную дымку. Армада истребителей, летящих на низкой высоте, проходит рядом с вагоном. Моя первая мысль: «Американцы!» Миновала вечность с тех пор, как я видел так много наших самолетов в небе одновременно. Но это просто невероятно: на них на всех немецкая свастика и это одни истребители — Ме-109 или ФВ-190. Они направляются на запад. Позднее мне придется узнать об их задании. Вот поезд останавливается, мне кажется, что мы где-то неподалеку от Наухейма-Фридберга. Меня уже ожидает автомобиль и, миновав лес, мы подъезжаем к зданию, которое напоминает древний замок. Здесь меня приветствует адъютант рейхсмаршала. Он говорит мне, что Геринг еще не прибыл и мне придется его подождать. Он не знает, зачем меня вызвали. У меня нет иного выбора как щелкнуть каблуками и оставаться здесь, в западной штаб-квартире Люфтваффе.

Я отправляюсь на двухчасовую прогулку. Какой в этой холмистой и поросшей лесами местности чудесный воздух! Я с удовольствием наполняю им легкие. Зачем меня сюда вызвали? Я должен буду вернуться через три часа, когда ожидается прибытие рейхсмаршала. Я надеюсь, он не заставит меня долго ждать и примет меня. Но когда я возвращаюсь, его еще нет. Кроме меня прибыл генерал, мой старый товарищ еще по тренировочным полетам на «Штуках» в районе Граца. Он рассказывает мне о сегодняшней операции, за планирование и проведение которой он несет основную ответственность. Постоянно поступают доклады о широкомасштабных атаках на аэродромы в Бельгии и Северной Франции.

— Самолеты, которых ты видел этим утром, принимали участие в атаке с малых высот на авиабазы союзников. Мы надеемся, что сможем уничтожить там так много самолетов, что вражеское воздушное превосходство над районом нашей остановленной наступательной операции в Арденнах будет нейтрализовано.

Я говорю генералу, что такая вещь на восточном фронте была бы невозможна, потому что расстояние, которое нужно было пролететь над вражеской территорией, было слишком большим и полет на небольшой высоте означал бы огромные потери от очень сильной противовоздушной обороны. Могло ли быть иначе на западе? Это кажется маловероятным. Если американцам удаются такие атаки над Германией, то это только потому, что наши аэродромы недостаточно защищены по той простой причине, что мы не можем выделить для этих целей достаточно людей и военного снаряжения. Он говорит мне, что сегодня у всех соединений были карты с нанесенными маршрутами подхода к вражеским аэродромам. На востоке мы уже давно не разрабатываем практические действия исходя из теории, а поступаем в точности наоборот. Командир авиационного соединения получает только самое общее задание, а как он будет его выполнять — полностью его дело, потому что он несет за него полную ответственность. Сейчас война в воздухе стала столь многообразной, что никто больше не может полагаться на теории, только командиры обладают необходимым опытом и в критический момент они с большей вероятностью примут правильное решение. Очень хорошо, что на востоке мы поняли это вовремя, в ином случае совершенно ясно, что никто из нас больше не смог бы летать.

Для противника пятью сотнями самолетов на земле больше или меньше — не так уж важно, пока остаются в живых экипажи. Было бы гораздо лучше использовать эти истребители, которые так долго накапливались для проведения налетов, над нашим собственным фронтом и очистить там воздушное пространство. Если бы мы могли бы устранить на время кошмар огромного воздушного превосходства союзников, мы могли бы дать нашим товарищам на земле хороший шанс вновь почувствовать ветер в парусах. Любое передвижение войск и припасов за линией фронта могло бы происходить беспрепятственно. Любые вражеские самолеты, которые мы могли бы разрушить, были бы в большинстве случаев подлинной потерей, потому что вместе с самолетами погибли бы и их экипажи.

Все эти мысли приходят мне на ум. Через несколько часов окончательные результаты операции подтверждают мои опасения. Пятьсот вражеских самолетов было уничтожено на земле, не вернулось двести двадцать наших самолетов с их экипажами. Среди погибших — ветераны, командиры соединений, старики, которых и так осталось мало. Все это печалит меня. Сегодня об операции будет доложено рейхсмаршалу и верховному главнокомандующему как о великой победе. Что это — намеренное введение в заблуждение, или раздутые личные амбиции?

Входит адъютант и говорит мне:

— Только что звонил оберст фон Белов. Он хотел бы, чтобы вы зашли на чашку кофе.

— Но не смогу ли я доложить рейхсмаршалу лично?

— Рейхсмаршал еще не прибыл, почему вам пока не посетить фон Белова?

Я какое-то время раздумываю над тем, не нужно ли мне переодеться, но решаю этого не делать, чтобы сохранить мою последнюю рубашку для беседы с рейхсмаршалом.

Сравнительно долгий путь через лес приводит нас в городок, состоявший из бараков и сельских жилых домиков, это штаб-квартира фюрера на Западе. За кофе я рассказываю фон Белову о последних событиях на русском фронте. Через двадцать минут он покидает меня, но тотчас же возвращается и кратко просит меня следовать за ним. Не подозревая ни о чем, я прохожу через несколько комнат, затем он открывает дверь, пропускает меня вперед и я оказываюсь лицом к лицу с фюрером. Все о чем я только могу подумать — так это о том, что я не надел чистую рубашку, больше на ум ничего не приходит. Я узнаю других людей, которые стоят вокруг него: рейхсмаршал, который прямо лучится от удовольствия — что происходит крайне редко, адмирал Дениц, фельдмаршал Кейтель, шеф Генштаба генерал-лейтенант Йодль и ряд других знаменитых военных, включая генералов с восточного фронта. Они все окружили огромных размеров стол с картой, на которой показано положение дел на фронтах. Они смотрят на меня и эти взгляды заставляют меня нервничать. Фюрер заметил мое смущение и обращается ко мне в полной тишине. Он подает мне руку и превозносит мою последнюю операцию. Он говорит, что в качестве признания моей храбрости, он награждает меня высочайшей наградой за храбрость, Золотыми Дубовыми листьями с Мечами и Бриллиантами к Рыцарскому кресту Железного креста и присваивает мне звание оберста.[44] Я слушаю его слова в изумлении, но когда он говорит с ударением: «Довольно полетов. Ваша жизнь должна быть сохранена для блага германской молодежи и вашего опыта», я в мгновение ока настораживаюсь. Это означает, что мне придется оставаться на земле! Прощайте, мои боевые товарищи!

— Мой фюрер, я не могу принять эту награду и повышение в звании, если мне больше не позволят летать с моей частью.

Моя правая рука все еще в его руке, он все еще вглядывается мне в глаза. Левой рукой он передает мне черный, обтянутый вельветовый тканью футляр, в котором находится моя новая награда. Многочисленные лампы в комнате заставляют бриллианты сверкать всеми цветами радуги. Он смотрит на меня с печалью, затем выражение его лица меняется и он говорит: «Хорошо, продолжайте летать», и улыбается.

В этот момент мое сердце охватывает теплая волна радости и я счастлив. Впоследствии фон Белов говорит мне, что и его и генералов чуть было нее хватил удар, когда я ставил свои условия, он уверяет меня, что молния, проскользнувшая по лицу фюрера, не всегда превращается в улыбку. Все меня поздравляют, главнокомандующий Люфтваффе — с особой сердечностью, он сильно щипает мою руку просто от удовольствия. Поздравления адмирала Деница более умеренные, поскольку он добавляет немного раздражительно:

— Я рассматриваю вашу просьбу продолжать полеты, обращенную к фюреру, как не соответствующую долгу солдата. У меня много хороших капитанов подводных лодок, но рано или поздно им всем пришлось подчиниться приказам.

Хорошо, что он не мой главнокомандующий!

Фюрер ведет меня к столу с картами и говорит мне, что на совещании только что обсуждалась ситуация в районе Будапешта, я же только что прибыл оттуда, не правда ли? Он перечисляет доложенные ему причины не вполне удовлетворительного хода операции, которая до сих пор не привела к созданию коридора для связи с осажденным городом. Я делаю умозаключение, что в качестве объяснения назывались погодные, транспортные и другие трудности, но ни разу не упоминались ошибки, свидетелями которых мы были сами, находясь в воздухе: разделение бронетанковых дивизий и выбор неподходящей местности для атаки танков и пехоты. Я докладываю о своем мнении, основанном на долгом опыте войны на восточном фронте и на том факте, что во время этой операции я летал в этом секторе по 8 часов ежедневно, в основном на малой высоте. Все слушают меня в молчании. После короткой паузы фюрер делает замечание, обводя глазами круг своих советников:

— Видите, как меня вводили в заблуждение — и кто знает, как долго?

Он никого персонально не упрекает, хотя и знает подлинные обстоятельства, но очевидно, что он возмущен обманом. Показывая по карте, он высказывает свое желание перегруппировать наши силы для новой попытки снять осаду Будапешта. Он спрашивает меня, где, с моей точки зрения, местность больше всего благоприятствует атаке бронетанковых частей. Я высказываю свое мнение. Позднее эта операция завершается успешно, ударная группа подошла к оборонительным линиям защитников Будапешта и те смогли пробиться из города.

Когда совещание заканчивается, фюрер ведет меня в свой частный кабинет, меблированный с большим вкусом и с утилитарной простотой. Я хотел бы, чтобы мои товарищи могли бы находиться здесь и прожить со мной все эти часы, поскольку я здесь только благодаря их достижениям. Фюрер предлагает мне выпить и мы говорим о многих вещах. Он спрашивает меня о моей жене, сыне, родителях и сестрах. Расспросив самым детальным образом о моих личных делах, он начинает говорить о своих идеях, относящихся к перевооружению. Вполне естественно, он начинает с Люфтваффе, делая основной упор на предполагаемой модернизации самолетов, которые мы используем. Он спрашивает меня, считаю ли я оправданным продолжать полеты на медленных Ю-87 сейчас, когда вражеские истребители летают со скоростью на 400 км в час быстрее? Ссылаясь на некоторые чертежи и расчеты он указывает, что убирающиеся шасси способны увеличить скорость Ю-87 самое большое на 50 км в час, с другой стороны, его характеристики во время пикирования изменятся самым невыгодным образом. Он спрашивает моего мнения по каждому пункту. Он обсуждает мельчайшие детали из области баллистики, физики и химии с легкостью, которая оказывает на меня большое впечатление. Он также говорит мне о своем желании начать эксперименты для проверки возможности установки четырех 30-см пушек в крыльях вместо нынешних двух 37-мм пушек. Он полагает, что аэродинамические качества нашего противотанкового самолета очень сильно улучшатся благодаря этим изменениям, в качестве боеприпасов будут использоваться те же самые снаряды с вольфрамовым сердечником, и в результате эффективность самолетов, оснащенных таким оружием, наверняка возрастет.

Объяснив мне далеко идущие улучшения в других областях, таких как артиллерия, стрелковое оружие и подводные лодки, — и все с тем же самой поразительной осведомленностью, — он рассказывает мне, что он лично написал предварительный текст оснований для моей последней награды.

Мы беседуем примерно полтора часа, когда ординарец доложил, что «фильм готов к показу». Каждый новый еженедельный выпуск новостей незамедлительно показывают фюреру, который дает разрешение на его демонстрацию по всей Германии. Случилось так — мы спустились вниз только на один пролет и уже сидели в зрительном зале, — что картина начиналась со сцены, снятой на летном поле во время стоянки нашего полка в Штульвессенбурге, за которой следовала сцена взлета «Штук» и панорама танков, подбитых мною западнее Будапешта. После показа фильма я покинул Верховного главнокомандующего. Оберст фон Белов передал мне грамоты о награждении Рыцарским крестом Дубовыми листьями, Мечами и Бриллиантами, которые хранились в рейхсканцелярии. Каждая из них весила больше килограмма, особенно последние две, помещенные в массивных золотых рамках, которые, если не считать их сентиментальной ценности, должны были стоить изрядно. Я отправился в штаб-квартиру Геринга. Рейхсмаршал выразил свое удовольствие, которое было тем больше, поскольку недавние события сделали его положение очень трудным. Превосходство врага в воздухе усилило все наши неприятности и препятствовало нашим планам, но как можно было с ним покончить? Он безмерно весел и горд, что в этот момент один из его людей вдохновил фюрера на создание новой германской награды за храбрость. Отведя меня немного в сторону, он говорит мне шаловливо:

— Видите, как мне все завидуют и как радуются ухудшению моих позиций? На совещании фюрер сказал, что он создает новую и уникальную награду для вас, поскольку ваши достижения ни с чем не сравнимы, в то время как представители других родов войск возражали, что награжденный — солдат Люфтваффе, недостатки которых были причиной стольких проблем. Они хотели знать, разве было невозможно, по крайней мере теоретически, заработать награду солдатам и других родов войск? Вы видите теперь, чему мне приходится противостоять.

Он говорит, что никогда бы не поверил тому, что я смогу убедить фюрера изменить его мнение относительно запрета на мои полеты. Сейчас, когда у меня есть его разрешение, он не может сам запретить мне полеты. Он просит меня, как он неоднократно делал прежде, принять пост командующего всей фронтовой авиацией. Но принимая во внимание, как я добился согласия фюрера на полеты, я не думаю, что он серьезно верит, что сможет меня убедить в необходимости этого, по крайней мере сегодня.

После обеда я сажусь в специальный поезд, отправляющийся в Берлин, где меня ждет мой самолет, который доставит меня к моим товарищам на фронт. Я провожу в Берлине только несколько часов, но этого достаточно, чтобы привлечь целую толпу любопытных, поскольку рассказ о моем награждении был уже сообщен прессой и по радио. Вечером я встречаюсь с Риттером фон Хальтом, в то время вождем организации «Немецкий спорт». Он рассказывает мне, как после долгих попыток он смог убедить Гитлера, что мне следовало бы возглавить спортивное движение рейха после войны. Когда будут написаны мои военные воспоминания и я передам своему преемнику мой нынешний пост, мне предложат этот назначение.

По дороге на фронт я залетаю в Герлиц, где встречаюсь с семьей, затем вновь поднимаюсь в воздух и беру курс на Будапешт в тот же самый день, когда доклады о положении на этом участке фронта становятся особенно печальными. Во время моей посадки полк построен, чтобы заместитель командира эскадрильи мог поздравить меня от имени всей части с моей новой наградой и званием. Затем мы вновь поднимаемся в воздух и совершаем боевой вылет в район Будапешта.

— Если бы русские зенитчики только знали, сколько золота и бриллиантов летит над их головами, — говорит с ухмылкой один механик из наземного персонала, — можете биться об заклад, они стреляли бы гораздо лучше и приложили бы больше усилий.

* * *

Спустя несколько дней я получаю сообщение от венгерского лидера Салаши, который приглашает меня в свою штаб-квартиру к югу от Шопрона. Меня сопровождают генерал Феттерер, командующий венгерскими военно-воздушными силами и Фридолин. В благодарность за наши операции против большевизма в Венгрии он награждает меня венгерской высшей военной наградой — Медалью за храбрость. До сих пор ею были награждены всего семеро венгров. Я — восьмой ее кавалер и единственный иностранец. Поместье, права на которое присуждаются вместе с наградой, не слишком меня интересует. Я должен буду вступить в права собственника только после войны и без всякого сомнения, оно станет местом отдыха для всех летчиков моего полка.

В середине января мы получаем тревожные доклады о том, что Советы начали наступление с Баранувского плацдарма и глубоко проникли вглубь Силезии. Силезия — мой дом. Я прошу немедленного перевода полка на этот участок фронта. До 15 января не поступает никаких определенных приказов, наконец я получаю распоряжение перебазировать весь полк, за исключением первой эскадрильи, на аэродром Удетфельд в Верхней Силезии. У нас не хватает транспортных самолетов и мы везем первую смену механиков и оружейников на наших Ю-87, чтобы быть готовыми к вылетам сразу же после перебазирования. По пути мы заправляемся в Ольмюце. Когда мы летим над Веной, командир противотанкового звена сообщает по радиотелефону:

— Мне придется сесть… двигатель отказывает.

Я очень недоволен этим, не столько из-за близких к истине подозрений, что неполадки связаны с фактом проживания его невесты в Вене, сколько потому, что вместе с ним летит мой операционный офицер лейтенант Вейсбах. Это означает, что Вейсбах будет отсутствовать, когда мы приземлимся на нашем новом аэродроме и мне самому придется сидеть на этом проклятом телефоне!

Мы приближаемся к нашему месту назначения над знакомыми, покрытыми снегом склонами Судет. Кто мог бы когда-нибудь подумать, что я однажды буду совершать боевые вылеты над этим районом? Когда мы находились над бескрайними просторами России — в 1700 км от дома — и когда нам в первый раз пришлось отступать, мы шутливо говорили: «Если так будет продолжаться, мы вскоре будем базироваться в Кракове».

Мы относились к этому городу как к типичной базе снабжения со всеми удобствами, связанными с городом такого размера, и обладающей определенной привлекательностью — по крайней мере в течение нескольких дней. Сейчас наша шутка стала реальностью, даже еще худшей. Краков захвачен русскими и сейчас находится далеко за линией фронта.

Мы приземляемся в Удетфельде. Я узнаю очень мало от командира авиационной дивизии, которая здесь расквартирована. Ситуация сложная, связь с большинством наших передовых частей перерезана. Мне говорят, что русские танки находятся уже в 40 км к востоку от Ченстохова, но ничего еще точно не известно. Так бывает почти всегда, когда вещи выходят из-под контроля. Танковые «пожарные бригады» в этом секторе, 16-я и 17-я танковые дивизии в данный момент отрезаны, отчаянно сражаются за свою жизнь и не способны придти на помощь другим дивизиям. Как кажется, русские начали широкомасштабное наступление, в течение ночи они пробили оборону 16-й и 17-й танковых дивизий и, соответственно, наши атаки с воздуха должны проводиться с большой осторожностью, поскольку тот факт, что какая-то часть находится в глубине русских позиций не гарантирует, что это противник.

Они вполне могут оказаться нашими частями, пытающимися пробиться назад. Поэтому я приказываю всем пилотам перед атакой удостовериться, летая на малой высоте, что атакуемые ими войска на самом деле являются советскими. Во время отлета из Венгрии мы полностью загрузили боеприпасы, но по-прежнему нет никакого следа наших машин-заправщиков. Я бросаю взгляд на указатель топлива: у нас осталось горючего только на один короткий вылет. Через двадцать минут после посадки в Удетфельде мы отправляемся в наш первый боевой вылет в этом районе. Вдали показалась Ченстохова. Я обследую дороги, идущие на восток, по которым, судя по сообщениям, движутся русские танки. Мы летим на малой высоте над городом. Но что это там такое происходит? По главной улице движется танк, за ним следуют второй и третий. Они похожи на Т-34, но этого не может быть. Это, скорее всего, танки 16-й и 17-й танковых дивизий. Я делаю еще один круг. Ошибиться нельзя, это, без сомнения, Т-34 с пехотой, усевшейся сверху на броне. «Иваны». Это не могут быть захваченные у них танки, которые мы иногда используем, поскольку в этом случае их экипажи стали бы стрелять в воздух из ракетниц или растянули бы на корпусах флаги со свастикой. Мои последние сомнения рассеиваются, когда я вижу что пехота открывает по нам огонь. Я отдаю приказ атаковать. Мы не должны сбрасывать бомбы на город, всегда есть вероятность, что внизу окажутся мирные жители, которые были захвачены врасплох и не смогли эвакуироваться из города. Провода высоковольтной передачи, высокие дома с антеннами и другие препятствия чрезвычайно сильно затрудняют атаки противотанковых самолетов с малой высоты. Некоторые из Т-34 кружат вокруг городских кварталов, так что легко потерять их из виду во время пикирования. Я расстреливаю три танка в центре города. Эти танки должны были откуда-то появиться. Мы летим на восток, вдоль железной дороги и шоссе. Всего в нескольких километрах за городом следующая группа танков катиться впереди колонны грузовиков с пехотой, боеприпасами и зенитными орудиями. Здесь, на открытой местности мы чувствуем себя в своей стихии и преподносим танкам неприятный сюрприз. Наступают сумерки и мы возвращаемся на базу. Восемь танков горят. У нас кончились боеприпасы.

Мы никогда не относились к нашей задаче несерьезно, но мы, возможно, были склонны относиться к охоте на танки как к разновидности спорта. Однако сейчас я чувствую, что все это уже перестало быть игрой. Если бы я когда-нибудь увидел еще один танк после того, как у меня кончились боеприпасы, я бы протаранил его своим самолетом. Я охвачен яростью при мысли о том, что эта степная орда катится через самое сердце Европы. Сможет ли кто-нибудь снова избавить от них Европу? Сегодня у них могущественные союзники, снабжающие их материалами и открывшие второй фронт. Принесет ли однажды поэтическая справедливость ужасное возмездие?

Мы летаем с рассвета до заката невзирая на потери, не обращая внимания на противника и плохую погоду. Мы участвуем в крестовом походе. Мы молчим между вылетами и по вечерам. Каждый выполняет свой долг стиснув зубы, готовый отдать, если понадобиться, свою жизнь. Офицеры и солдаты осознают, что жизнеутверждающий поток объединяет их в духе товарищества, невзирая на ранг и класс. И так было у нас всегда.

* * *

В один из этих дней рейхсмаршал срочно вызывает меня в Каринхалле. Мне абсолютно запрещено летать, это приказ фюрера. Я схожу с ума от волнения. Пропустить целый день полетов и приехать в Берлин, чтобы узнать об этой ситуации. Это невыносимо! Я просто не буду этого делать! В этот момент я чувствую, что ответственен только перед собой. Я звоню в Берлин между вылетами с намерением просить рейхсмаршала даровать мне отсрочку до тех пор, пока не окончится этот кризис. Надеясь на уступку со стороны фюрера я должен получить разрешение продолжать летать, я не могу просто глядеть на это со стороны. Рейхсмаршала нет на месте. Я пытаюсь связаться с шефом Генштаба. Они все на совещании с фюрером и до них нельзя дозвониться. Дело очень срочное, я намереваюсь нажать на все рычаги, прежде чем сознательно не подчиниться приказам. В качестве последнего средства я звоню фюреру. Телефонист в штаб-квартире фюрера не понимает меня и наверное приходит к заключению, что я хочу соединиться с тем или иным генералом. Когда я повторяю, что я хочу говорить с фюрером лично, он спрашивает меня:

— Ваше звание?

— Капрал, — отвечаю я. Кто-то на другом конце линии смеется, поняв шутку и соединяет меня. Трубку берет оберст фон Белов.

— Я знаю, чего вы хотите, но я умоляю вас не сердить фюрера. Разве вам рейхсмаршал ничего не говорил?

Я отвечаю, что именно поэтому я и звоню и описываю серьезность нынешней ситуации. Но это не срабатывает. Он советует мне лично прибыть в Берлин и поговорить с рейхсмаршалом, он считает, что для меня есть новое назначение. Я в такой ярости, что не могу говорить и вешаю трубку. В комнате стоит гробовая тишина. Все знают, что когда я в бешенстве, лучше всего дать мне время остыть в тишине.

* * *

Завтра мы должны перелететь в Кляйн-Эйхе. Я хорошо знаю этот район, здесь неподалеку живет наш «танковый знакомый» граф Страхвиц. Лучший способ забыть о моих расстройствах — лететь в Берлин и повидать рейхсмаршала. Он принимает меня в Каринхалле, я поражен его раздражительностью и отсутствием добросердечности. Мы беседуем во время короткой прогулки по лесу. Он немедленно открывает огонь из орудий самого крупного калибра:

— Я говорил с фюрером о вас на прошлой неделе, и вот что он сказал: когда Рудель был здесь, у меня не хватало духу сказать ему, что он должен прекратить летать, я просто не мог ему сказать об этом. Но на что тогда вы, главнокомандующий Люфтваффе? Вы можете ему это сказать, я — нет. Я рад видеть Руделя, но я не хочу встречаться с ним снова до тех пор, пока он не уступит моим пожеланиям. Я цитирую слова фюрера и я говорю вам об этом прямо. Я также больше не хочу обсуждать этот вопрос. Я знаю наперед все ваши аргументы и возражения!

Это ошеломляющий удар. Я возвращаюсь в Кляйн-Эйхе. Во время полета мой ум занят событиями последних часов. Сейчас я знаю, что должен игнорировать приказ. Я чувствую, что это мой долг перед Германией, перед моей страной, — бросить на чашу весов весь мой опыт и мои личные усилия. В ином случае я буду казаться самому себе предателем. Я должен продолжать летать независимо от того, каковы будут последствия.

В мое отсутствие полк совершает боевой вылет. Лейтенант Вейсбах, который не участвовал в полетах, потому что мне был нужен оперативный офицер, отправляется на танковую охоту с лейтенантом Людвигом, первоклассным стрелком и обладателем Рыцарского креста. Они не возвращаются из боя, для нас это невосполнимая потеря двух бесценных боевых товарищей. В эти дни мы должны отдавать все, что у нас есть, мы не можем щадить себя. Меня эти операции держат в большом напряжении чем когда-либо, потому что я все время помню, что не выполнил приказ верховного главнокомандующего. Если что-нибудь случится со мной, мне откажут в военных почестях и я буду опозорен, эта мысль беспокоит меня. Но я не могу ничего с этим поделать, я нахожусь в воздухе с утра до позднего вечера. Все мои офицеры знают, что если кто-то спросит меня, я не на боевом вылете, а «только что куда-то отошел». Индивидуальные счета уничтоженных танков всегда должны быть указаны в ежедневных отчетах, которые каждый вечер посылают в штаб Люфтваффе с указанием имени летчика. Поскольку приказ о запрещении летать остается в стиле, цифра уничтоженных мною танков больше не записываются на мой личный счет, а идут на счет всего полка. До сих пор в эту категории записывались цифры уничтоженных танков только в том случае, если два летчика атаковали одну и ту же цель. Тогда, для того, чтобы избежать двойного счета, цифра записывалась под рубрикой «Имя летчика точно указать невозможно, победа приписана всему подразделению». Позднее у нас часто возникали споры с командованием, которое указывало, что прежде мы всегда могли указать имя летчика. Почему вдруг столько танков появилось в графе «совместный счет»? Вначале мы отделывались от вопросов, говоря, что сейчас, когда кто-нибудь один замечает танк, мы все пикируем на него одновременно, поскольку каждый хочет нанести удар. Однажды, во время моего вылета, для расследования является шпион в лице офицера Люфтваффе и вытягивает все из моего оперативного дежурного, пообещав, что никому ничего не расскажет. Кроме того один генерал застигает меня врасплох сразу после вылета на аэродроме в Гротткау, на который мы только что перебазировались. Он не верит моим уверениям, что это был всего лишь «короткий испытательный полет», но это, по его словам, не имеет значения, потому что он «ничего не видел». Тем не менее, я вскоре обнаруживаю, что правда дошла до верховного командования. Однажды, вскоре после визита генерала я упомянут в военном коммюнике как уничтоживший одиннадцать танков и одновременно меня по телефону вызывают в Каринхалле. Я лечу туда и встречаю очень холодный прием. Первые слова рейхсмаршала:

— Фюреру известно, что вы продолжаете летать. Я полагаю, что он узнал об этом из вчерашнего коммюнике. Он попросил меня предупредить вас, чтобы вы прекратили полеты немедленно и навсегда. Вы не должны вынуждать его прибегать к дисциплинарным акциям за неповиновение приказу. Более того, он не представляет себе, что так может вести себя человек, награжденный высшей германской наградой за храбрость. Я полагаю, что могу не добавлять своих собственных комментариев.

Я выслушиваю его молча. Кратко расспросив меня о ситуации в Силезии, он отпускает меня и я возвращаюсь в часть в тот же день. Мне ясно, что я должен продолжать летать, если я хочу сохранить душевное равновесие во время столь трудных испытаний для моей страны. Я должен продолжать летать.

* * *

Мы охотимся за танками в промышленном районе Верхней Силезии, где врагу легче маскироваться, а нам — труднее его обнаружить. Наши атакующие Ю-87 крутятся между трубами промышленных городков Верхней Силезии. В Кифернштадтеле мы встречаем нашу артиллерию, которую мы уже дано не видели и помогаем им ликвидировать численно превосходящие силы Советов и их Т-34. Постепенно на Одере создан новый фронт. Создать новый фронт буквально из ничего! На это способен только фельдмаршал Шернер! Мы часто видим его сейчас, когда он посещает нашу базу чтобы обсудить со мной текущую ситуацию и возможные операции. Особую ценность для него представляют результаты нашей разведки. В это время докладывают о том, что командир эскадрильи Лау пропал без вести вместе со своим бортстрелком. Он подбит зенитками, совершил на вынужденную посадку в районе Гросс-Вартенберга и захвачен в плен русскими. После того, как ему не удалась попытка приземлиться в стороне от советских войск, ему пришлось садиться прямо в их гуще.

Постепенно создается фронт по реке Одер. Я получаю по телефону приказ немедленно перебазировать полк на аэродром Маркиш-Фридлянд в Померании, а вторую эскадрилью — во Франкфурт. Ситуация здесь стала более опасной, чем в Силезии. Падет густой снег, который не дает нам лететь в тесном строю. Поэтому мы взлетаем тройками и направляемся в Маркиш-Фридлянд через Франкфурт. Некоторые из наших самолетов приземляются на промежуточных аэродромах в Сагане и Сорау. Погода отвратительная. Во Франкфурте уже ждут моего приземления. Я должен без промедления позвонить на старую базу в Гротткау. Когда меня соединяют, я узнаю, что вскоре после моего отлета фельдмаршал Шернер приехал повидать меня и поднял большой шум. Стуча кулаком по столу он спросил, кто отдал мне приказ о перебазировании. Лейтенант Ниерман, мой оперативный офицер сказал ему, что приказ пришел из штаба Люфтваффе.

— Штаб Люфтваффе! Все это ширма! Я хочу знать, кто приказал Руделю улететь. Позвоните ему во Франкфурт и прикажите ждать там. Я поставлю вопрос перед самим фюрером. Я настаиваю, чтобы он оставался здесь. Я что, должен удерживать фронт одной пехотой с винтовками?

Я узнаю обо всем этом по телефону. Если я хочу добраться до Маркиш-Фридлянд до наступления темноты, я не могу больше тратить время. Я звоню в штаб-квартиру фюрера чтобы спросить, продолжать мне перелет или вернуться в Силезию. В первом случае фельдмаршал Шернер должен отпустить моих людей, удерживаемых им в Гротткау, так, чтобы у меня был полный комплект людей и снаряжения, когда я прибуду на новое место. Мне говорят, что решение принято: мой полк определенно переведен на север, поскольку ситуация в этом секторе, командующим которым назначен рейхсфюрер СС Гиммлер, гораздо более серьезна. Я приземляюсь в Маркиш-Фридлянде вместе с несколькими первыми самолетами в сильную метель и в полной темноте, остальная часть полка должна прибыть завтра, вторая эскадрилья останется во Франкфурте и будут совершать боевые вылеты оттуда. После того, как мы находим себе жилье для ночлега, я звоню Гиммлеру в Орденсбург-Крессинзее чтобы доложить о моем прибытии в сектор. Он рад, что я здесь и очень доволен, что выиграл дуэль с фельдмаршалом Шернером. Он спрашивает меня, что я сейчас собираюсь делать. Время 11 часов вечера, поэтому я отвечаю: «Иду спать» — поскольку мне нужно вставать завтра как можно раньше, чтобы составить общее представление о ситуации. Но Гиммлер думает иначе.

— А мне не спится, — говорит он.

Я говорю ему, что ему не нужно лететь завтра утром, и что когда люди летают без перерыва, сон незаменим. После долгой праздной болтовни он сообщает, что посылает за мной машину, чтобы увидится со мной как можно скорее. Поскольку в любом случае у меня мало топлива и боеприпасов, информация о новом секторе, которую может мне сообщить его командующий, может по крайней мере облегчить мне ряд организационных проблем. На пути в Орденбург мы застреваем в снежных заносах. Когда я попадаю туда, уже два часа ночи. Первым я вижу его начальника штаба, с которым мы долго обсуждаем ситуацию и общие вопросы. Мне особенно любопытно услышать от него, как Гитлер приступает к своей новой задаче, видя, что у него не хватает необходимой подготовки и опыта. Начальник его штаба — армейский офицер, а не член СС. Он говорит мне, что работать с Гиммлером — большое удовольствие, потому что он вовсе не самоуверенный человек и не ищет случая показать свою власть. Он не считает, что знает лучше, чем эксперты его штаба, с готовностью соглашается с их предложениями и затем использует весь свой авторитет чтобы претворить выработанное решение в жизнь. И поэтому все идет гладко.

— Только одна вещь вас поразит. У вас всегда будет чувство, что Гиммлер никогда не говорит того, что думает на самом деле.

Через несколько минут я обсуждаю ситуацию и мою задачу с Гиммлером. Я немедленно замечаю его озабоченность. Советы почти обошли Шнайдемюль и рвутся в Восточную Померанию по направлению к Одеру, частично вдоль долины Нейсе, и также к северу и к югу от нее. В этом районе очень мало частей, которых можно было бы назвать боеспособными. В окрестностях Маркиш-Фридлянда формируется боевая группа, которая должна сдержать прорвавшиеся вражеские силы и предотвратить их предстоящее движение к Одеру. Никто не может пока еще предсказать, в какой степени наши войска в районе Позена-Грауденца смогут пробиться назад, в любом случае они не смогут быстро восстановить свои силы. Разведка оставляет желать лучшего и поэтому нельзя составить полное представление об их положении. Это, следовательно, будет одной из наших первых задач, кроме того, чтобы атаковать противника во всех известных пунктах, которых он уже достиг, в особенности его механизированные и бронетанковые силы.

Я выясняю потребности в бомбах, горючем и боеприпасах. Если они не будут удовлетворены, уже через несколько дней я не смогу выполнять боевые задачи. Гиммлер обещает мне, в своих собственных интересах, что мои запросы будут удовлетворяться в первую очередь. Я объясняю ему, какие возможности я вижу в использовании моего соединения, основывая свою точку зрения на той картине, которую он мне нарисовал.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.