Ошибка в энциклопедии
Ошибка в энциклопедии
Участие в IX велогонке мира подарило мне радость неожиданного, большого открытия. И здесь все началось с радио.
Когда к исходу дня завершаешь работу в аппаратной, каждый раз нового радиодома, то не жди, чтобы тебя без расспросов и дружеского застолья отпустили в отель.
Варшава в этом смысле не была исключением. Не знаю уж, как это произошло, но товарищи из польского радио знали, что я недавно вернулся с Северного полюса, и, естественно, больше всего говорилось о жизни на льдине, арктических перелетах.
— Скажите, — спросил меня редактор русского отдела Станислав Коженевски, — а вам знакома фамилия Нагурского?
— Конечно! Это русский офицер, если не ошибаюсь, поручик по Адмиралтейству, знаменитый авиатор. Вы о нем спрашиваете?
— Да, да, — оживился Станислав, — именно.
— В энциклопедии написано, что Нагурский — отец полярной авиации, что он первым в мире отважился летать во льдах… Искал экспедицию Седова, потом — война, и он погиб.
— Погиб? — как-то многозначительно переспросил собеседник. — Вы уверены в этом?
Разговор становился более чем странным. Я твердо знал, что этого замечательного летчика нет в живых, что его именем названа у нас одна из полярных станций.
— Единственно, что могу еще сказать: о его полетах да и о нем самом очень мало материалов, я специально интересовался. У вас, наверное, есть Большая советская энциклопедия?
— Конечно! Хотите, принесу? — И Станислав стремительно вышел.
— Может быть, у вас в редакции есть какой-нибудь новый материал о Нагурском? — спросил я сидевшую рядом сотрудницу русского отдела.
— Не знаю. К стыду своему, впервые слышу эту фамилию, хотя она польская, — смутилась сотрудница.
Вот в чем дело! Я никогда не задумывался о национальности Нагурского. Возможно, он и в самом деле поляк, служивший в царской армии, а Станислав нашел здесь либо родственников, либо неизвестные документы о его смерти.
Вернулся Станислав и, по-прежнему загадочно улыбаясь, положил передо мной синий том энциклопедии.
Читаем. Вокруг нас уже целая группа журналистов, почувствовавших некую сенсацию.
«Нагурский Иван Иосифович (1883–1917) — русский военный летчик, совершивший первые полеты в Арктике на самолете в 1914 году в поисках русских арктических экспедиций Г. Я. Седова, Г. Л. Брусилова и В. А. Русанова. Нагурский совершил (с Новой Земли) на гидросамолете пять полетов, во время которых достиг на Севере мыса Литке и удалился к северо-западу на 100 км от суши. Нагурский находился в воздухе свыше 10 часов и прошел около 1100 км на высоте 800–1200 м. Нагурский указал на возможность достижения Северного полюса на самолете».
— Вот материалы о том, как он мыслил полет к полюсу, я и искал.
— Ладно, не буду вас мучить, получайте подарок. — И Станислав дружески хлопнул меня по плечу. — Я познакомлю вас с Нагурским!
Все, в том числе и я, разинули от удивления рты.
— С кем?!
— С Яном Нагурским.
— С братом его, что ли? — пробормотал я.
— А вот послушайте, что произошло. В варшавском Дворце науки и культуры был большой вечер творческой интеллигенции. Пришел туда и наш известный писатель Центкевич. Он в прошлом участник русских полярных экспедиций, автор книги об освоении Севера. В ней также была рассказана уж слишком короткая история полетов Нагурского. В антракте к писателю подошел какой-то мужчина:
«Простите, я ваш читатель, хотел бы познакомиться. Моя фамилия Нагурский».
«Очень рад, очень рад… Простите, вы сказали — Нагурский? Уж не родственник ли вы известного в свое время летчика, он еще участвовал в поисках Седова, русского моряка, путешественника…»
Незнакомец выслушал всю эту тираду и ответил:
«Вы правы, родственник, и очень близкий. Я и есть летчик Ян Нагурский».
Что тут началось!..
Началось и у нас. Перебивая друг друга, мы требовали подробностей: как же могло произойти, что человека заживо похоронили, а он молчал целых сорок лет? Фантастика!
— Да я сам только что узнал об этом. Вчера виделся с Нагурским, он будет выступать у нас. Договорились. Это такая история!.. Ну, Юрий, принимаете подарок?
— Боже мой! Принимаю ли я такой щедрый, просто царский подарок?! Но гонка завтра стартует из Варшавы. Когда же я увижу мифического летчика?
— Не волнуйтесь, завтра в восемь часов утра вы встретитесь с ним у нас в редакции.
Если можно осчастливить человека, не просто человека, а журналиста, то большего и не придумать — подарить сенсацию!
Влюбленные не ждут так, как ждал я этого свидания.
…В комнату входит высокий, слегка сутулящийся мужчина в коротком синем спортивном полупальто. В светлых, коротко стриженных волосах почти не видно седин. На овальном сухощавом лице выделяются большие внимательные глаза. Высокий, открытый лоб.
Я успеваю заметить, что Нагурский взволнован: вздрогнули при рукопожатии его сухие, крепкие пальцы.
Впрочем, как не понять состояния этого человека. Я еще не знаю всех обстоятельств его «исчезновения». Но просто ли воскреснуть из безвестности, вновь после целой жизни оказаться в центре внимания прессы, впервые подойти к микрофону?..
И мне необходимо это учесть при записи его выступления. Я должен увезти на пленке обращение Нагурского к полярникам, к народу страны, где он совершил свой подвиг, страны, ставшей его второй родиной…
Сначала я хотел побеседовать с ним перед микрофоном, но, подумав, понял, что могу неосторожным вопросом, даже невольной бестактностью от незнания его судьбы обидеть человека, заставить его замкнуться. Лучше просто поговорить, а еще вернее — послушать, что при первой встрече захочет рассказать мне Нагурский.
Решение оказалось правильным. Изредка, очень осторожно, я помогал «раскрутиться» нелегким воспоминаниям Яна Иосифовича. Запись выступления, которую мы сделали после, потребовала от Нагурского напряжения всех сил, хотя говорил он менее двух минут и русский язык не забыл.
Для семидесятилетнего человека не прост такой крутой поворот судьбы.
Сообщение о Нагурском и его выступление прозвучали в «Последних известиях», в журнале «Огонек» был помещен мой очерк, а в конце июля вместе с полярниками, пригласившими ветерана русской авиации в Москву, я встречал Яна Нагурского на Внуковском аэродроме.
До его приезда я успел побывать в Ленинграде, где целые дни пропадал в Военно-морском архиве.
Кому не знакомо ходячее выражение «архивные крысы»? Кто, когда так оскорбительно и несправедливо окрестил великих, безвестных тружеников?
Ведь это их заботами сохраняется история государств и народов. В документах, покрытых поэтической пылью веков, живут, не умирая, бесценные, неподкупные свидетельства больших и малых событий.
Я понял это, попав впервые в архив. Предо мной толстенные, отнюдь не запыленные папки с материалами об экспедиции Седова, дела Главного гидрографического управления.
Лихорадочно просматриваю, листаю разноцветные листки рапортов, донесений, официальных и частных писем… Тоненькая малиновая папка. Открываю. Личное дело Нагурского!
Тут же копия доклада морского министерства России царю о полетах Нагурского, а в личном деле летчика каллиграфическим почерком выведено, что на докладе «Государь Император соизволил начертать: „Прочли с удовольствием“ — и поставить знак рассмотрения».
В графе награды — удостоен ордена Св. Анны, а потом еще ордена — один, второй, третий — за боевые отличия в сражениях с неприятелем.
Казенное личное дело читаю, как роман. Оживает все, рассказанное мне Нагурским.
Вот он командует воздушными отрядами Балтийского флота. Как удивительны названия летных подразделений: «Люди», «Есть».
Перечитываю, делаю выписки, снова роюсь в бумагах.
А вот и рапорты самого Нагурского. Нужно переписать.
Документов в папках множество, и все это так интересно, что невольно читаю другие, совсем не имеющие отношения к моему герою.
Разве пройдешь мимо прошений и рапортов самого Седова об организации экспедиции, его тревог из-за нищенского снаряжения, жалоб на проволочки? И тут же хладнокровные, порой издевательские отписки чиновников.
Я тщательно просматриваю дела Управления морской авиации. С понятным волнением читаю боевые донесения Нагурского. Серая канцелярская книга заполнена записями контрольных постов Балтфлота о пролетевших самолетах. Снова встречаю имя Нагурского, день и час вылета его отрядов.
Наконец послереволюционные документы штаба, и снова Нагурский, теперь уже в должности «делопроизводителя» штаба…
В моих руках небывалое богатство!
Копии найденных документов я торжественно вручаю Нагурскому.
В первый же свободный вечер мы разбираем найденные мною свидетельства, продолжая разговор, начатый еще в Варшаве.
В поисках материалов о Нагурском я просмотрел множество журналов и газет тех лет. Среди обилия выписок была и такая: «…Первый полет аэроплана в России состоялся в 1909 году. Французский летчик Легонье на биплане Вуазена демонстрировал свое мастерство на „военном поле“ в Гатчине… Биплан, загребая воздух, понемногу оторвался от земли и под ловким управлением летуна полетел, как стрекоза. Легонье с трудом удалось только два раза пролететь до двух верст по прямой на небольшой высоте; ему пришлось прекратить свой опыт на втором полете, при котором ветер пригнул его к земле, заставив спуститься на болото. Не обошлось и без несчастья: аэроплан увяз в болоте и слегка поломался, а пилот Легонье, выброшенный из аэроплана, зашиб колено».
И вот теперь я показываю это свидетельство Нагурскому. Мне, бывшему летчику, особенно интересно узнать, как попадали в те годы в авиацию, как обучались. Из личного дела Яна Иосифовича я знал, что после окончания в 1909 году Одесского юнкерского пехотного училища он был выпущен подпоручиком в 23-й Восточно-Сибирский полк, квартировавший в Хабаровске. А потом?..
— Вот этого «потом», — смеется Нагурский, — у меня в ту пору и не было. Человеку не родовитому, пехотному фендрику в захолустном полку никаких перспектив не открывалось. Единственная возможность чего-то добиться — учиться дальше. Уже через год я выхлопотал себе длительный отпуск и уехал в Петербург, где удалось поступить в Морское инженерное училище на отделение судовых механиков. И тут увидел полеты…
— Вроде такого, как Легонье?
— Так ведь тогда все только начиналось, но уже летали русские летчики, открылся императорский Всероссийский аэроклуб. А я был покорен совершенно…
Добившись зачисления в аэроклуб, Нагурский быстро овладевает примитивной (а значит, весьма ненадежной и опасной) техникой, сдает экзамен на звание «авиатора»; два полета по замкнутому кругу «без прикосновения к земле» и еще один «на высоте не ниже пятидесяти метров».
Тем временем в Гатчине открывается военная авиационная школа. Там уже были новейшие самолеты, более серьезная программа.
В 1913 году поручику Нагурскому присваивается звание военного летчика.
Почти в то же время русскую общественность взволновало исчезновение трех полярных экспедиций: лейтенанта Георгия Седова, геолога Владимира Русанова и лейтенанта Георгия Брусилова.
Для их поисков снаряжаются экспедиционные корабли, и решено впервые использовать самолеты. Нагурский, уже успевший обратить на себя внимание, приглашен занять должность летчика.
Заказанный во Франции самолет «М. Фарман» Нагурский испытал там же. Самолет разобрали, запаковали в ящики и в конце концов погрузили на борт спасательного судна «Печора».
21 августа 1914 года. Новая Земля. В заливе Крестовая Губа собран и опущен на воду ярко-красный маленький аэроплан. Моряки «Печоры» да четверо местных жителей становища Ольгино провожают Нагурского в первый полет. Летчик уже в кабине. Четко рокочет мотор. Механик Кузнецов занимает место позади пилота. Гидроплан легко бежит по воде, оставляя позади вихрь водяных брызг, и под крики «ура» отрывается от воды.
Нагурский смотрит на часы и прямо на карте записываем «4 часа 30 минут».
Так начался первый в мире арктический перелет. Курс на север — вдоль берегов Новой Земли. Где-то в этих краях обрывается след Седова.
Самолет, набрав высоту около километра, летит со скоростью сто километров в час. Термометр, прикрепленный к стойке, показывает минус пять градусов. Видимость отличная. Темной изломанной чертой уходит на север береговая линия, влево до самого горизонта — великий Ледовитый океан. Белыми островами плывут ледяные поля, забиты льдом проливы между островами, вечным белым панцирем покрыта большая часть Новой Земли…
Внизу под крылом Горбовы острова. С вершин дальних гор и до самого моря протянулся огромный ледник и, обломавшись у кромки воды, навис над нею гигантской ледяной стеной. Освещенная солнцем, она кажется прозрачной. Зеленоватая вверху, ниже стена чисто голубая, а у самой воды ярко-синего цвета.
Фантастическое зрелище! Первые полярные авиаторы потрясены невиданным миром чудес, открывшихся им с высоты птичьего полета.
Поймав себя на том, что, завороженный красотами, он начинает забывать о цели полета, Нагурский убирает газ и, обернувшись, кричит Кузнецову:
— Внимательно смотри за берегом!
Долетев до Панкратьевых островов, где, как известно, зимовал Седов, Нагурский начинает выбирать место для посадки. В этот район должно подойти второе экспедиционное судно «Андромеда», доставить горючее, которое уже подходит к концу.
Снизившись, летчик старается найти для посадки ровную ледяную площадку или открытую воду… Но только у мыса Борисова блеснула полоска чистой воды.
Высокий скалистый берег неприветлив. Вдоль берега торчат из моря длинные каменные гряды, но выбора уже нет. Посадка.
Самолет медленно рулит к берегу. Неожиданно сильный толчок — и машину резко кидает влево.
— Кузнецов! — кричит Нагурский.
Но механик уже выскочил из кабины. Оба смотрят на левый поплавок. Механик ощупывает рукой скрытое водой днище.
— Пробоина, ваше бродие…
— Большая?!
— Вроде не очень.
К счастью, место здесь неглубокое. Кузнецов уже в воде, она ему едва выше колен. Следом вылезает Нагурский.
Осторожно ощупывая дно, они подтягивают аэроплан к берегу и крепят канатами за острый выступ скалы.
Присев на теплый, согретый солнцем камень, Нагурский записывает результаты полета. Он продолжался четыре часа двадцать минут, пройдено почти четыреста пятьдесят километров!
«Андромеды» все еще нет. Над костром, разожженным из плавника, Кузнецов повесил чайник, набитый снегом, открыл консервы.
Оба настолько утомлены, что почти не разговаривают. Молча перекусили и заснули тут же, у костра.
Проснувшись, они с трудом вытащили самолет на большой камень и начали чинить поплавок Резиновую заплату закрепили куском белой жести от консервной банки.
«Андромеды» все еще не было. Время шло к ночи. Нет горючего, нет масла, и они прикованы к этому скалистому, безжизненному мысу.
Нет, не безжизненному. На выступе прибрежной скалы появился огромный белый медведь и с интересом рассматривал невиданных пришельцев.
Нагурский схватил лежавшую рядом винтовку, благоразумно прихваченную из самолета, стал на колено, прицелился…
Раненый зверь рванулся вперед. Еще выстрелы, и медведь упал в море. Пока авиаторы вытаскивали на берег тушу, подошла «Андромеда».
Фотоснимок, запечатлевший Нагурского на палубе корабля возле шкуры освежеванного медведя, — один из немногих документов этой небывалой воздушной экспедиции.
Рассказ Нагурского о состоянии льдов оказался весьма полезным капитану Поспелову, первым оценившим возможности ледовой разведки с воздуха.
Снова полеты. Нагурский в поисках судна Седова «Св. Фока» обследует весь ближний район. На острове Панкратьева, где раньше перезимовал Седов в пустом складе, Нагурский решает оставить горючее и масло.
— Ведь прилетят сюда когда-нибудь другие люди, — говорит он капитану Поспелову. — А вдруг в беду попадут!
В запаянной банке, которую помещают в высокий знак, увенчанный крестом и хорошо видимый с моря, записка:
«В губе, находящейся на юго-западном берегу Заячьего острова, при устроенном складе оставляется одна металлическая бочка бензина (10 пудов) и бидон гарголя (4 пуда). Назначение их авиационное. Кто сюда прилетит и окажется без горючего, может воспользоваться этим запасом. Участвуя в экспедиции для поисков старшего лейтенанта Седова, прилетел сюда из Крестовой Губы на гидроплане системы „Фарман“. 11 августа 1914 года.
Военный летчик Нагурский».
Во время ремонта мотора на Большом Заячьем острове Нагурский с моряками добрался до старой избушки, поставленной еще норвежскими моряками. Там они нашли на столе запаянную круглую коробку и рядом записку: «Прошу вскрыть». Там оказались аккуратно сложенные карты, две записки на русском и французском языках, оставленные Седовым ровно год назад. Там же сообщалось, что «экспедиция вышла на землю Франца-Иосифа, к мысу Кап-Флора».
На одной из стен была прибита железная доска с именами моряков, которые были Седовым отравлены с донесением и жили здесь несколько месяцев.
Тем временем к «Андромеде» подошло другое судно, «Герта», где находился начальник всей экспедиции капитан первого ранга Ислямов. Они пришли с мыса Кап-Флора, где узнали печальную весть о гибели Г. Я. Седова.
Совершив еще ряд полетов на ледовую разведку, Нагурский погрузил свой аэроплан на корабль и отправился в обратный путь.
Шла первая империалистическая война, и опытный летчик должен был занять свое место в строю.
И еще одним подвигом, мало кому известным, вписано имя Нагурского в историю мировой авиации.
В те годы, когда русский летчик Нестеров первым совершил свою знаменитую «мертвую петлю», получившую имя петли Нестерова, считалось, что на гидросамолетах — летающих лодках с установленным позади мотором — совершить подобную фигуру немыслимо: верная гибель.
17 сентября 1916 года на острове Эзель, где стоял отряд лейтенанта Нагурского, он на летающей лодке «М-9» дважды выполнил петлю. Изумлению и восхищению подчиненных ему морских летчиков не было границ.
Сравнительно недавно удалось найти документы, хранившиеся в Государственном архиве: сообщение комиссара императорского Всероссийского аэроклуба Василия Карпа от 31 января 1917 года о том, что «лейтенант флота Нагурский на гидросамолете „М-9“ с полетным весом около ста пудов совершил две мертвые петли».
Этот полет был официально утвержден как мировой рекорд для гидросамолетов, о чем свидетельствует запись в журнале аэроклуба от 12 ноября 1916 года.
Итак, Нагурский не только первый полярный летчик мира, но и первый обладатель мирового рекорда по высшему пилотажу на гидросамолете.
Все рассказать невозможно, да это уже сделано мною в документальной повести «Он был первым».
Вам же я обязан ответить на вопрос, как случилось, что человека похоронили заживо.
…Осень семнадцатого года. В балтийском небе двенадцать летающих лодок под командованием лейтенанта Нагурского. Им навстречу — группа немецких «Таубе». Завязывается воздушный бой. На самолет командира бросились сразу четыре немецких. Лейтенант — мастер воздушного боя, недаром он первым в мире сделал на гидросамолете нестеровскую петлю. Но один против четырех! Уже пробито крыло, заглох мотор, пуля впилась в ногу… Беззащитный самолет опускается на воду. Остервеневшие боши расстреливают израненную машину, экипаж, покинувший самолет.
Русские летчики, уцелевшие в этом неравном бою, вернувшись на базу, подали рапорт о гибели командира. Никто не видел, что Нагурского и его механика подобрала вынырнувшая из воды подводная лодка. Тем временем извещение о гибели авиатора пошло в маленький польский городок Влоцлавек.
Мать героя, Анеля Нагурская, получив скорбную весть о трагической судьбе своего первенца, умирает…
Вернувшись из госпиталя, Нагурский продолжает службу в Управлении морской авиации, по ничего не может узнать о своих родных, живущих в Польше — за пределами Советской России. Уволившись из штаба, он долго добирается до родительского дома, где его ждут горькие вести и нелегкие испытания. Вернуться в Россию он уже не смог, но и воевать против своей второй родины на стороне панской Польши противно его убеждениям.
Строго предупредив родных, чтобы никому не рассказывали о его прошлом, Нагурский, регистрируясь в полиции, в графе «служба в армии, должность и звание» записывает: «нижний чин».
Знакомые устраивают его на маленький сахарный завод.
Так затерялся след Нагурского.
Шли годы, никому в Польше не было дела до скромного инженера, никто не подозревал в нем отважного летчика, пионера полярной авиации.
А потом снова война, годы фашистской оккупации и посильной борьбы с врагом, счастливые дни встречи с русскими воинами-освободителями.
В новой народной Польше Нагурский уже руководит крупным отделом конструкторского бюро все в той же промышленности сахароварения.
Конечно, авиация, Арктика памятны и дороги по-прежнему. Особенно бередят душу всё новые и новые сообщения о полетах советских авиаторов к Северному полюсу, открытие дрейфующих станций в Ледовитом океане.
Как хотелось бы написать этим героям! Ведь они даже назвали его именем одну из полярных станций — «Нагурская». Хорошо бы увидеть старых знакомых…
Но о нем говорят как об умершем…
— Каково это — взять да и заявить: вот я, такой-то герой, жив, здоров и хочу получить свою долю почестей. Невозможно было это, — объяснял мне Нагурский. — Сам не знаю, как решился подойти к Центкевичу, но очень уж было обидно встретить человека, который написал, что ты мертв.
— А если бы не эта случайность? — спрашиваю Яна Иосифовича.
— Наверное, никогда не бывать бы мне в дорогой России…
— Ян Иосифович, а как искать Кузнецова? Никаких следов нет…
— И я ничего не знаю о его судьбе… Вы уж постарайтесь, пан редактор.
Нагурский все еще называет меня на польский манер.
О Кузнецове разговор особый, и кто знает, вдруг не бесполезный?
Механик Кузнецов, черноморский матрос первой статьи, — такой же пионер освоения Арктики, как и Нагурский.
Для участия в экспедиции механика искали повсюду: в России, во Франции, Норвегии. Никто не соглашался взять на себя такую трудную и небезопасную обязанность.
Наконец нашелся доброволец — матрос Кузнецов.
Это его руками был собран на Новой Земле самолет «Морис Фарман», он же отправился с Нагурским в первый полет во льдах.
Кузнецов — первый полярный механик мира.
Но, вернувшись из экспедиции, он не удостоился благодарностей, орденов, даже суточных денег не получил.
«Оставить без последствий», — сердито черкнул на специальном рапорте Нагурского надменный адмирал. Я видел этот рапорт.
Затерялся в царской России полярный Левша, не только незаурядный механик, но и превосходный человек.
Много в России Кузнецовых, может быть, где-то в семейных альбомах хранится фотография черноморского матроса, передаются от деда к внуку рассказы об удивительных приключениях моряка.
Вдруг да и попадет моя книжка в руки этих Кузнецовых! Или вы расспросите своих знакомых-однофамильцев героя.
Поиски Кузнецова продолжаются.