ОБЕЗУМЕВШИЕ ПТИЦЫ

ОБЕЗУМЕВШИЕ ПТИЦЫ

В России любят слово „золото" так же, впрочем, как сам металл. Его используют, как метафору, и применяют широко. Например, драгоценные сибирские меха издревле именуются у нас „мягким золотом". Вода — это „голубое золото". А, скажем, нефть — „черное"… В сущности, почти все природные богатства страны так или иначе подведены под золотую рубрику. И в ней находится, конечно же, и хлеб; так называемое „степное золото", „плещущее золото нолей".

Обо всем этом я вспоминал, проезжая по хакасской степи. И тогда же подумал, что образы хлеба и золота, пожалуй, самые близкие, самые родственные; они совпадают не только символически, но также и зрительно, наглядно.

Я ехал на местном поезде в районный центр — Ширу. Дорога пролегала между спелых хлебов. Было утро, мутно-красное солнце висело над горизонтом. И желтая, окрашенная багрянцем рожь казалась сейчас и впрямь золотой!

Кое-где хлеба уже были убраны; там рокотали комбайны. И ветер доносил оттуда запах теплой земли и свежей соломы — это был запах осени.

„Богатая осень, — думал я, — изобильная!" Однако истинные масштабы происходящего я оценил лишь тогда, когда прибыл в Ширу… Она поразила мое воображение.

Захолустный этот степной городок был весь наполнен, завален зерном. Я знал, что здесь находится главный, ссыпной пункт", но все же не думал, что увижу такое… Зерно было повсюду; толстым слоем покрывало оно улицы, шуршало и похрустывало под ногами. Оно вздымалось на окраинах грудами, холмами. „Золотые" эти холмы опоясывали городок, громоздились возле станции. И тянулись вдоль степных, уходящих вдаль дорог.

И была еще одна впечатляющая деталь. Несмолкаемый птичий гомон оглушал Ширу. Птицы слетелись сюда со всей степи; они обрушились на городок и первыми начали хлебное пиршество.

Их были здесь тысячи. Разжиревшие, распухшие, они бродили стаями по земле, вернее — по хлебу, и странно: почти не боялись людей… Не улетали. Может, они уже не могли летать, отяжелев от сытости и лени? Или же просто обезумели?

* * *

Усталый, томимый жаждою, я сразу же — сойдя с поезда — отправился в пивную. Она была набита битком. Впрочем, эти места вообще никогда у нас не пустуют! Там, конечно, пьют, но и не только — там еще и общаются, отводят душу в разговорах. Мужики снюхиваются там быстро, легко — как собаки на помойке. И пивные поэтому являются источником самой разнообразной информации. И именно там, как правило, рождается большинство отечественных анекдотов.

Я с трудом разыскал в дальнем конце зала свободное место. За столиком сидели двое мужчин. Один из них спал, уронив голову на грязную скатерть, другой же задумчиво потягивал пиво. Был он худ, костляв, с темным от загара морщинистым лицом и вислыми усами. Он улыбнулся мне и указал ладонью на стул. Мы легко разговорились и познакомились. Старик оказался местным жителем, агрономом, и звали его Семеном Архиповичем.

Я заказал водки, и мы чокнулись с ним — за встречу. И какое-то время потом покуривали, прислушиваясь к гулу голосов. Зал шумел. По соседству с нами веселилась пьяная компания. Чей-то бойкий тенорок рассказывал анекдот:

— Идут двое. Встречает их баба и спрашивает: „А где мой Ванька? Он ведь с вами вместе отправился пьянствовать…" Ей говорят: „Не беспокойся, он уже дома" — „Дома? — удивляется баба. — Но он же забыл взять ключи. Как он в квартиру-то без меня попал?" — „А мы твоего Ваньку под дверь подсунули!" — „То есть как это — под дверь?" — „Да, понимаешь ли, — объясняют бабе, — тут неподалеку асфальтируют улицу… Ну, мы проходили по ней — и Ванька случайно угодил под каток".

За другим столиком тоже рассказывали анекдот. Но разобрать что-либо было трудно — слова заглушали взрывы хохота.

— Что-то расшумелся народ, — сказал я. — Пивные, конечно, у нас не пустуют, но все же есть определенное время. Полдень, например, или вечер… А теперь ведь четыре часа! Однако ощущение такое, будто вся Шира сюда собралась.

Спящий вдруг заворочался, всхрапнул. И поднял голову. Лицо у него было багровое, опухшее, к щеке прилипла яичная скорлупа. Он мутно посмотрел на нас и спросил:

— Четыре часа чего? Ночи?

— Дня, — отозвался я.

— А какой это день?

— Вторник.

— Ага, вторник! — прорычал проснувшийся. — Значит, последний день! Надо спешить пить! Пить, а не трепаться.

Он погрозил нам пальцем и рухнул лицом в стол.

— Почему последний день? — не понял я. — О чем это он? О конце света?..

— Нет, — усмехнулся старик, оглаживая влажные от пивной пены усы. — Но день, действительно, последний… Дело в том, что с завтрашнего дня, со среды, продажа спиртных напитков полностью прекращается. Вводится сухой закон!

— Это надолго?

— До октября.

— Но почему?

— Да потому что уборка, — пояснил старик, — начальство хочет, чтоб люди теперь работали, не отвлекаясь.

— Что ж, — проговорил я, — воспользуемся советом и поспешим выпить!

И разлив по стаканам водку, я произнес торжественно:

— Ну, за хлеб! Такого урожая Россия еще не видела.

— Урожай, это верно, редкостный, — медленно сказал старик. — Но главное в другом…

Ни в голосе его, ни в лице, ни в чем не смог я уловить восторга; того самого, который обуревал сейчас меня самого. И я спросил удивленно и озадаченно:

— В другом? В чем же еще? Ведь собрать столько зерна…

— Собрать — полдела, — угрюмо ответил старик. — Гораздо важнее сохранить его, уберечь от порчи. А вот это, боюсь, нам не удастся.

— Вот как?

— Да, да. Хлебушек — он заботу любит, уход. И потому его надо держать в специальных хранилищах… Оставлять под открытым небом — опасно.

— Но… Черт возьми, — проговорил я, — почему же его оставляют? Где ж эти хранилища?

— Вот именно, — где? — прищурил глаз старик. Отхлебнул из кружки, со стуком поставил ее на стол. И потом, погодя: — Не знаю, — начал он неуверенно, — могу ли я с вами говорить откровенно, свободно…

— Можете, — заявил я, — даже должны! Без вас, я чувствую, мне во всем этом не разобраться.

— Ладно. — Он быстро, пристально глянул на меня из-под косматых бровей и, очевидно, что-то ощутил, почуял. И проговорил с коротким вздохом: — Ну, так вот. Вся эта история с хлебом — явная авантюра, понимаете?

Наш столик помещался у раскрытого окошка. За ним видна была городская площадь, вся желтая от рассыпанного зерна. Над нею крутился ветер, реяла пыль и неумолчно, пронзительно горланили птицы.

— Видите, что творится? — кивнул в ту сторону агроном. — Вот вам типичный пример разгильдяйства. Здесь, в Шире, с давних пор имелся один маленький элеватор. Это применительно к нуждам старого колхоза… И когда началась целинная кампания, никто почему-то не подумал о том, что теперь его следует переделать, расширить. Или еще лучше — построить парочку новых… Ну, и результат налицо! Элеватор загрузили в первые же два дня. И сейчас хлеб сыплют прямо на землю, сваливают как попало.

— Вы говорите, никто не подумал, — заметил я, — но вот вы, к примеру…

— А что я? — возразил старик. — Что я значу? Я же не начальник.

— Но все же специалист, агроном.

— Бывший! — он поднял палец. — Я уж давно на пенсии — это во-первых. И во-вторых, я человек беспартийный, а значит, фигура ничтожная. К таким, как я, не прислушиваются, нет. Таких, если они вмешиваются не в свои дела, попросту гонят.

— Значит, вы пробовали вмешаться — и вас…

— Именно, — усмехнулся он. — Теперь вот спиваюсь помаленьку. — И тут же спросил: — А вы, позвольте поинтересоваться, член партии?

— Н-нет… — я развел руками, — еще не дозрел.

— Ну так и вы не вмешивайтесь. Не советую! А то ведь тоже — попрут…

— Но разве можно в данном случае молчать? И почему начальство не желает ничего слушать? Я не понимаю… Может, тут какой-нибудь заговор?

— Да никакого заговора нет, — сказал он устало. — Все гораздо проще. Никто не хочет лишних осложнений, понимаете? Время, в сущности, уже упущено, и переделывать что-либо поздно. Поэтому местные власти предпочитают не поднимать этого вопроса. Ведь тогда начнется скандал. Надо будет искать виновных. А виновных много. Почти все… Отсюда — и круговая порука.

— Но чем же это кончится?

— Не знаю… Зерно теперь нужно как можно быстрее вывозить, грузить в вагоны. А транспорта мало. С транспортом плохо. Так что все зависит от погоды.

— Ну, а если дождь?

— Не дай Бог! Зерно может загореться… Знаете, от чего оно горит? От сырости. Сваленное в кучу и намокшее, оно постепенно преет и разогревается. А потом, когда температура достигнет пятидесяти градусов, сразу же начинает обугливаться…

Старик умолк и опять поглядел в окошко. Виднеющийся за ним пейзаж теперь окрашен был по-другому. Мир словно бы поблек, потускнел. Ветер пригнал облака, и они нависли над городом, роняя скользящие тени. И там, где тени касались зерна, золотой его блеск угасал, цвет становился мутным, грязноватым.

— Только бы не дождь, — прошептал он, отводя глаза, — только не это! Если погода испортится, боюсь, нашим хлебушком попользуются одни птички.

— И русский мужичок, значит…

— Да. Опять подтянет кушак.