СМЕХ И СЛЕЗЫ

СМЕХ И СЛЕЗЫ

Когда мы вышли, Дубинин сказал, понижая голос:

— Что с тобой, старик? Ты, я вижу, чего-то вибрируешь, мнешься… Плюй на все и соглашайся.

— Как так — соглашайся? — возразил я гневно. — Да ты в своем ли уме?

— Я-то в своем, — зачастил он, — а вот ты… Ты… Подводишь и меня, и себя самого! Да ты понимаешь, какой шанс ты упускаешь? Чудак, ты же можешь сделать здесь грандиозную карьеру.

— Это на чем же? — прищурился я. — На стукачестве? На доносах?

— Стукачество — пустяки, — отмахнулся он, — это дело десятое… Партийное начальство таким образом выказывает тебе свое доверие — только и всего! Ну, и приобщает к себе, конечно… Но почему, ты вдумайся, почему?

Я внимательно посмотрел на него. Странный это все-таки был парень — словно бы без костей, без стержня. Ничего не принимающий всерьез. Надо всем иронизирующий. Все понимающий — и на все согласный… И закурив, затянувшись сильно, я спросил:

— Скажи-ка, Виталий, чем ты дышишь? Кто ты?

— Кто? — он поднял ко мне лицо — веснушчатое и круглое — и вот тут я впервые увидел его серьезным. — Не знаю… Спроси-ка о чем-нибудь полегче.

— Ладно, — сказал я, — так что ты там такое лопотал насчет "карьеры"?

— Ты оцени ситуацию, — заговорил он, помедлив, — объединение у нас маленькое. И способные ребята там есть, естественно. Но все они — как говорит парторг — "с гнильцой"… И противопоставить им некого. А надо! И срочно. Нужен некий "глас народа", но где он? Где? В Москве-то все просто; на тамошнем литературном рынке можно найти любых мастеров, на всякий вкус… Но ведь здесь же глушь, дикость. Провинция! У нас и интеллигенция-то «гнилая» — не шибко образована. А уж о простых работягах и говорить нечего.

Мы медленно шли по коридору к выходу. Вокруг сновали люди, и Дубинин (очевидно, не желая быть услышанным со стороны) поминутно сбивался, замолкал, сыпал сдавленным шепотком:

— Вот у меня есть трое писак — из народа. Это же анекдот! Выступают-то они не «против», выступают — «за»… Но кому нужна их самодеятельность? Еще вчера шеф восклицал: "Где бы раздобыть хоть одного — стоящего? Я бы ничего не пожалел…" А тут как раз ты и являешься. Лесоруб. Таежник. Эдакий сибирский самородок! И к тому же поэт — настоящий, без подделки! И в стихах — сплошная романтика и никаких сомнительных зигзагов… Да ты для редакции поистине редкостная находка.

И тогда я сказал — неожиданно для себя самого:

— Знаешь… Если — по правде, то не такой уж я чистый самородок, как это кажется.

Он усмехнулся. И ответ его заставил меня покачнуться:

— Ты думаешь, я дурак? Ничего не соображаю? Конечно, ты темнишь… Откуда у простого таежника может быть такая выучка? Но мне, в конце концов, плевать. Валяй! И коль уж начал темнить — иди до конца!

И затем — уже стоя в дверях:

— Я, собственно, так и полагал, что ты согласишься на все, — проговорил он задумчиво, — ухватишься за любую возможность… И даже заранее поручился за тебя — перед парторгом! И все время тебе подыгрывал.

— Так ты, значит, был твердо уверен?.. — начал я изумленно.

— Естественно, — сказал он, — какой же еще тут может быть вариант? Если да — так да. А если — нет, зачем вообще было темнить?

Мы простились. И на улице я вспомнил вдруг, что у Дубинина в столе остались мои рукописи.

Я споткнулся, стал, поглядел назад… И махнув рукой, побрел, ссутулясь, прочь. Нет, появляться в редакции снова мне сейчас не хотелось! Не хотелось встречаться там с кем-либо… Зайду как-нибудь потом, — думал я, пряча от ветра лицо в воротник, — когда-нибудь в другой раз.

Но уже знал я, чувствовал, что "другой раз" наступит не скоро.

* * *

В эту ночь я не спал — пил горькую и жалел себя, и проклинал свою незадачливость.

Что же это такое, черт возьми, — думал я, сидя взаперти, в одиночестве, — за бутылкой водки. — Словно какой-то рок меня преследует. Я перепробовал все варианты. Разыгрывал — как в балагане — самые разные роли. И не добился ничего! В Иркутске я предстал под видом столичного хлыща — и все окончилось огнем и бегством. А здесь — сменил личину и изобразил таежного простака… И опять прогорел. И запутался. И крепко запутался! Задумал обмануть кого-то… Да разве этих волков обманешь? Маскарад мой оказался наивен, смешон, и Дубинин раскусил меня без труда.

И сейчас же — по краю моего сознания — прошла новая, тревожная мысль: в общем-то там, в редакции, со мной попробовали заключить сделку. И откровенно дали мне это понять. И серый не случайно кинул фразу: "Ваше будущее — в ваших руках"! Тут была скрытая угроза и явный намек. Намек на то, что мое будущее теперь — уже не в моих руках, а в их…

Мне стало неуютно, тоскливо. На мгновение я ощутил себя, как в полярной тайге, — одиноким, окруженным незримой опасностью… И залпом осушил стакан. И вновь наполнил его — вровень с краями.

И в этот момент в дверь ко мне постучали. Стук был осторожный, вкрадчивый.

— Кто там? — отозвался я.

В коридоре замерли, затихли. Но не ушли! Послышался смутный шорох. Кто-то легонько подергал дверь, как бы проверяя: заперта ли она…

И рука моя, держащая стакан, невольно дрогнула и опустилась, расплескивая водку.

— В чем дело? — спросил я с перехваченным дыханием, — кто это? Отвечайте же!

Ответом мне было молчание.

— Эй, — проговорил я хрипло, — что это еще за мистика? — и поднялся, опасливо посматривая на дверь.

Там, за нею, кто-то таился, шуршал — хотел проникнуть ко мне… И молчал. Все время молчал! И упорное это молчание было непонятным, пугающим.

Мне вспомнилась старая босяцкая поговорка: "в жизни самое главное — вовремя смыться!" И я быстро оделся. И подойдя на цыпочках к окну, распахнул его бесшумно. В лицо мне хлынула ночь, обдала ветром и сыростью. Я вздохнул, глянул вниз (комната находилась на втором этаже) и мягко спрыгнул во тьму.

Кто же это мог быть? — лихорадочно соображал я, — очевидно, кто-то, точно знающий, что я здесь живу. Потому-то он и не спрашивал ни о чем! А раз не назвал себя — значит, был из милиции. Не хотел заранее пугать… Но почему милиция меня ищет? Скорее всего — в связи со старой леспромхозовской историей. Дело о поджоге, стало быть, не заглохло, и в тресте о нем знают. Ну, а газетчики непременно должны были обратиться за информацией в трест это натурально… И с ходу выяснили все! А так как сделка наша не состоялась, они меня спокойно отдали органам… Тут схема проста, отчетлива. А я, глупец, к тому же сам им помог — раскрыл свои карты, дал этот адрес!

Я перемахнул ограду, отделяющую ночлежку от территории рынка, и углубился в путаницу рыночных закоулков, павильонов, ларьков… Время было позднее, и луна уже сдвинулась к западу, и косой ее, пепельный свет, шел теперь поверху, по крышам строений. Внизу клубились густые плотные тени; они укрывали меня надежно. И я помаленьку стал успокаиваться.

Перевел дух. Закурил — пряча огонек папиросы в ладонях. И какое-то время стоял, озираясь, прислушиваясь… Было тихо, спокойно. Никто не гнался за мной. И со стороны ночлежки не доносилось ни единого звука.

Тогда я решил вернуться и посмотреть, проверить: что же там происходит?

Ночлежка мирно спала, и окна были темны; светилось только два, — мое, наверху, — и большое яркое окошко администрации, расположенное у самого входа.

Я заглянул в него украдкой. И увидел знакомый античный профиль — пушистые ресницы, прямую линию носа, тяжелый узел волос на затылке и нежную, длинную, склоненную шею… Ольга что-то читала, сидя за столом (она, вероятно, подменяла дежурного), и она была в дежурке — одна!

Толкнув дверь, я вошел торопливо. Ольга подняла глаза — и в них отразилось смятение. Она моргнула растерянно. Схватив лежащий на столе клочок бумаги, я написал:

"Кто-нибудь приходил — спрашивал меня?"

И щелчком перебросил к ней записку.

Она прочла. Помотала головой. Потом написала легким, летящим своим почерком:

"Нет, я никого не видала…"

"Но ко мне в комнату недавно стучался кто-то… Ты не знаешь — кто?"

Ольга помедлила. Прикрылась ресницами. И вывела крупно:

"Я".

"Что? — разрывая пером бумагу, чиркнул: — Ты?"

"Да".

"Но зачем", — начал было я… И тут же бросил перо, все мгновенно сообразив и задохнувшись от смеха. Предельное напряжение, сковывающее меня, внезапно схлынуло, сменилось судорожным каким-то, истеричным весельем.

Я смеялся неудержимо, бурно, до слез; задыхался и всхлипывал, вспоминая нелепое свое бегство, все свои страхи и метания… Слезы текли по моим щекам и орошали губы соленой влагой, и мочили воротник свитера.

И вдруг я понял, что они — настоящие, нешуточные, и что сейчас я вовсе не смеюсь…