ПЕРВЫЙ ГОНОРАР

ПЕРВЫЙ ГОНОРАР

— Пишешь? — гулким басом спросил незнакомец. — Что пишешь-то, ась?

— Ты все равно — не поймешь, — отмахнулся я.

— А может, пойму? — Он прищурился. И потом: — Ты кто?

— А ты кто? — спросил я.

— Я — Барон!

— Какой еще барон? — поморщился я, — Иди, папаша, не мешай! Тебе спать пора. Баиньки.

— Не могу, — прогудел он, — душа горит. — Бас у него был тяжелый, рокочущий, с хрипотцой. — Ты, вроде, — грамотный? Знаешь пьесу Горького "На дне"?

— Ну, знаю, знаю… И — что?

— Это великая пьеса! — Он поднял мохнатый палец. — Проникновенная! О бродягах, о неудачниках, о падших людях, — обитателях такой же, в сущности, ночлежки… Там есть образ Барона, припоминаешь? Так вот, это я.

— Что ж, поздравляю.

— А ты не смейся! Я — тот самый персонаж! Да и все мы, если вдуматься…

Барон широко повел рукой, и при этом — шатнулся. Но все же не рухнул, устоял.

— Все мы оттуда, из горьковского "Дна".

— Почему же — из горьковского? — пожал я плечами. — Из абаканского. Этот вариант не хуже.

— Тоже верно.

Он затих на мгновение. Посопел, раздувая щеки. Потом склонился ко мне и спросил — дохнув густым перегаром:

— Чего же ты все-таки пишешь?

— Ну, стихи. Какая тебе разница?

— Стихи-и, — протянул он. — Интересно!

И вдруг быстрым, каким-то воровским движением, цапнул лежащие на чемодане листки.

— А ну, — сказал я грозно, — положь!

Раздраженный, рассерженный, я поднялся. И протянул к Барону руку. Не отдаст, — стремительно подумал я, — буду бить! А что еще мне остается? Чертов алкаш… Откуда он только взялся — на мою голову?

И в этот самый момент Барон сказал:

— А ведь вроде бы неплохо! Что-то есть, ей-Богу, что-то есть. Вот тут, например: "Покукуй, Потоскуй, Погорюй, — так зовутся сибирские села…"

И рука моя ослабла. И злость прошла. Я опустился на койку. И глядя на него, понял: это артист! Профессионал! Может быть, опустившийся, потерянный, пропивший карьеру, но, как бы то ни было, артист настоящий.

Облик его изменился. Выражение пьяного ерничества сошло с лица, и взгляд стал строгим. А голос помягчел, потеплел, обрел удивительную пластичность. Впервые в жизни я слушал свои стихи в таком мастерском исполнении!

Там, в тайге, рыл я землю сырую,

горевал о тебе, в "Погорюе"…

Барон читал негромко, сдержанно, слегка подчеркивая ритм и находя певучую музыку там, где я и сам, признаться, ее не видел… И музыка эта постепенно росла, заполняла собой все помещение, все видимое пространство.

Ну и вот, все сбылось. Я доволен!

Томик Киплинга. Лампа. Покой…

Я с тобой. Все сбылось… Я доволен.

Но зачем же, все более, болен

я свирепой, бродяжьей тоской?

"Потоскуй", — свищет сумрак за ставней.

"Покукуй", — закликают составы.

Стал огонь над иззябшей водой.

Мне б все это забыть, мне б забыться…

Но не спится. Не спится. Не спится!

И вот тогда, слушая Барона, я снова воспрянул духом, и опять поверил в себя.

* * *

Слушал Барона, как выяснилось, не только я один; известие о ночном «концерте» живо распространилось по всей ночлежке. И я сразу же стал здесь заметной фигурой.

Утром в субботу меня встретил Человек—Профиль. И поздоровавшись учтиво, сказал:

— Отдельных номеров у нас вообще-то не полагается. Но все же есть несколько… Есть… Так вот, если желаешь, — могу устроить.

— Конечно, — встрепенулся я, — еще бы! Но, понимаешь ли…

И я сложил щепотью пальцы, и пошевелил ими смущенно:

— С этим у меня пока туговато — учти!

— Понимаю, — кивнул он. И перекосился в улыбке, — Это ништо. Неважно. Нет сейчас денег — будут потом.

Новая комната была мала и неказиста, но все же понравилась мне чрезвычайно! Главным образом потому, что тут было тихо. Никто не тревожил меня, не мешал. Но однажды…

Они вошли осторожно, гуськом, заботливо держась друг за друга и дробно постукивая палочками. Их было шестеро. И тот, кто шел впереди, являлся, очевидно, старшим. Был этот тип высок, сухощав, с запрокинутым к небу жестким морщинистым лицом. На нем была потрепанная — нараспашку — шинель. Над карманом ветхой, латанной гимнастерки пестрели орденские колодки. И вообще весь облик слепца выказывал старого солдата — фронтовика.

— Это ты, что ли, поэт? — спросил он, легонько коснувшись меня палочкой.

— Ну, я.

— Принимай гостей!

— Пожалуйста. А в чем, собственно, дело?

— Как в чем? — отозвался тот. — Ты же ведь поэт? Ну, вот мы и пришли — познакомиться с тобой, послушать…

Ого! — подумал я, — культурная мне попалась ночлежка… И сказал:

— Что ж, присаживайтесь.

И так начался новый этот концерт… Польщенный и растроганный, я старался изо всех сил, — читал вдохновенно, долго. Выдал слушателям все самое лучшее. Потом, утомясь, закурил. И примолк в ожидании.

— Старший сказал — скучным голосом:

— Вообще-то ничего. Неплохо. Но…

— Что — "но"? — удивился я. — У вас, кажется, имеются какие-то претензии?

— Ты, друг, не обижайся, — проговорил он быстро, — ты вникни. То, что ты сейчас прочел, это все как бы тебе объяснить? — литература… А нас другое интересует.

— Вот как! — сказал я надменно.

— Ну да, ну да. Нам что нужно? Что-нибудь простенькое, легкое, такое, чтоб петь можно было…

И он добавил, помедлив:

— Это ведь нам не для забавы — для дела.

— Для какого?

— Нашего… — Он потрогал черные свои очки. — Базарного. Песня в нашем деле — главное! Чтобы клиент раскошелился — его надо разжалобить, за душу задеть. Ну, вот. Потому мы и пришли. Может, у тебя найдется что-нибудь?

— Не знаю, — насупился я, — надо подумать. Когда-то я сочинял песни — блатные, лагерные… Но они, наверное, вам не подойдут.

При этих словах слепцы заметно оживились. Старший сказал, придвигаясь:

— А ну-ка, ну-ка — давай! Процитируй! Порывшись в памяти, я процитировал несколько текстов — наиболее жалобных, надрывных, в которых речь шла о погибшей молодости и утраченной любви… И это подействовало мгновенно — вызвало всеобщий восторг!

Две особенно понравившиеся песни слепцы заставили меня повторить несколько раз. Затем старший поднялся. Поблагодарил. И, прощаясь, сунул мне в руку плотный конверт.

Я открыл его — и увидел деньги.

— Ну, зачем же? — пробормотал я растерянно. — Не надо, ребята… Нехорошо…

— Чепуха, — небрежно сказал старшой. — Знаешь поговорку: дают — бери, а бьют — беги… Так вот, бери! Ты человек свой; не стесняйся.

— Но все же неудобно. Если уж давать — то я вам должен, а не вы мне…

— Нашу долю мы на базаре возьмем, выпросим! С такими-то песнями — да не взять? За нас не беспокойся. А это — твое, заработанное, законное.

И они ушли, в прежнем порядке, гуськом, ступая след в след — как индейцы. И оставшись один, я долго сидел, перебирая выпавшие из конверта бумажки…

Быстро же, черт возьми, я тут освоился, — думал я, исполненный мрачного юмора, — удивительно быстро! Добился в сущности, всего, чего хотел: и успеха, и положения. И вот уже удостоился отдельной комнаты. И стал среди нищих — "своим человеком"… И даже получил у них гонорар. Первый в жизни гонорар — за поэзию!

Я пересчитал деньги. Их было немного, всего — сорок рублей. Суммы этой, впрочем, как раз хватало на то, чтобы заплатить за новое жилье… Может быть, Человек—Профиль специально и устроил мне эту встречу? Я усмехнулся, пряча бумажки в карман. Как бы то ни было, деньги пришли вовремя! И вообще главное — не в деталях, а в сути… Посмотрим, что будет дальше! Первый мизерный гонорар я получил на дне; может быть следующий — крупный — ждет меня на поверхности?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.