ТРЕВОЖНЫЙ НОЧЛЕГ

ТРЕВОЖНЫЙ НОЧЛЕГ

У костра, в заснеженном ельнике, сидел человек; он был жилист, узколиц, темноволос. Из-под шапки, пересекая бровь, спадала путаная прядь, глаза запухли от едкого дыма.

Он сидел, ссутулясь, подтянув колени к подбородку — думал. Клубилась мгла вокруг; от пламени, от пляшущего света она казалась непроницаемой. Шатались в зарослях тени, подрагивала хвоя, пронизанная ветром, и при каждом шорохе темноволосый оборачивался, пытливо вглядывался в тайгу. "Глухомань, — думал он — буреломы, темные места. Черт его знает, кто тут может бродить — зверье, или люди"…

"Люди! — эта мысль не утешила его, нет. — Люди, они тоже разные. Узнает кто-нибудь, догадается — и все. Кончики. Тогда не выберешься".

Он помрачнел, отворил «меховую тужурку и осторожно потрогал внутренний туго набитый карман; он сделал это невольно — рука сама потянулась к пакету.

Плотный, перевитый шпагатом пакет оттягивал карман и упруго похрустывал в пальцах.

— Нет, — вздохнул, запахиваясь, темноволосый, — уж лучше без людей, без приключений!

Он осмотрелся, позевывая. Швырнул хворостину в огонь; шипя и щелкая, взлетели искры — высветили кроны и засеяли снег, и темнота отпрянула на мгновение, а потом загустела, надвинулась, хлынула в глаза.

И в этот момент невдалеке возникли медленные шаги.

Темноволосый поспешно нашарил ружье, положил его на колени и так — напрягшись и оцепенев — сидел какое-то время.

Шаги приближались, они звучали мерно и отчетливо. Было слышно, как под подошвами крошится наст. Снежный шелест, сухое поскрипывание сучьев — все это ширилось и нарастало… Затем из чащи появилась громоздкая фигура в мохнатых унтах и заиндевелом ватнике; на плечах незнакомца висела полевая брезентовая сумка, и придерживая ее ладонью, он сказал сиповатым, застуженным баском:

— Привет! Принимай гостей.

— Привет, — отозвался темноволосый, — грейтесь…

И сейчас же он насупился, распрямился, насторожась:

— Вы сказали — гостей? Это как же… Разве вы не один?

— Нет, один.

Незнакомец подошел к костру, и свет упал на его лицо — скуластое, крупное, поросшее жесткой щетиной. Брови его и ресницы, и глубокие складки у рта — все было густо опушено морозцем. Он утерся — засопел, зорко глянул из-под бровей:

— Один. А что такое?

— Ничего. Просто — поинтересовался.

— Ну, а ты, — помедлив, спросил человек в унтах, — один здесь?

— Д-да…

— Ага! Ну вот и ладно!

Незнакомец уселся, покряхтывая. Подышал в ладони, простер их над мигающими углями.

— На пару веселей будет, способней, верно я говорю?

— Пожалуй…

"Странный какой-то тип, — тоскливо размышлял темноволосый. — Телогреечка старая, засаленная, а унты новые — такие обычно летчики носят. Кто ж он есть на самом — то деле? Заросший, мрачный. И без ружья — это тоже странно. Ночью в тайге нормальные люди не ходят безоружными… Хотя, с другой стороны, для меня же лучше — спокойней."

Он сказал:

— Что ж, давайте знакомиться! — Привстал, раздвинул губы в улыбочке: — Михаил.

— Очень приятно, — прогудел человек в унтах. — Скрипицын! — Крепко, коротко стиснул руку Михаила, оглядел его сощурясь, ощупал взглядом лицо, пушистый, в пестрых разводах шарф… "Залетный, — подумал он, — и настороженный какой-то. Поди разберись, чем ты тут дышишь?"

— Далеко направляешься? — спросил он погодя.

— Нет… а вы?

— Что — я?

— Далеко?

— Да как сказать, — задумчиво поднял брови Скрипицын. — Здесь любой конец неблизкий… Тайга!

— Он моргнул глазом. — Ты эти места хорошо знаешь?

— Не особенно. Так, в общих чертах.

— Недавно только прибыл?

— А что? — сказал, кривя губы, Михаил, — заметно?

— Конечно.

— Это — почему же?

— Да вообще. — Скрипицын неопределенно пошевелил пальцами. — Больно уж вид у тебя такой. Этот шарфик, то — се…

И он неожиданно качнулся к Михаилу и цепко ухватил его за край шарфа.

Широкая его пятерня лежала на отвороте михаиловой тужурки — на самой груди — плотно лежала и тяжело и, чувствуя эту тяжесть, Михаил отшатнулся резко.

— Да не бойся, — лениво, затягивая слова, сказал Скрипицын.

— А я и не боюсь! — Михаил по-прежнему держал на коленях двустволку, легонько оглаживал затвор. — Чего мне бояться-то?

— Тоже верно, — сказал Скрипицын. — Нечего. В том и суть.

Он умолк внезапно. Челюсти его сжались. Зрачки дрогнули и застыли, и там, в глубине их, увидел Михаил отражение ночи; они смотрели мимо него, поверх, в морозную тьму.

Михаил поворотился. И побледнел — ему стало страшно. Близко, почти вплотную, стоял за его спиною приземистый, бородатый мужик. Шаткие отблески пламени лежали на броднях и овчинном его полушубке, и тускло окрашивали ствол дробовика.

Он возник здесь бесшумно — Михаил не слышал его шагов, и это было непостижимо и страшно. Казалось, он все это время таился где-то рядом, вблизи костра.

"Конец, — решил Михаил, — подловили все-таки. Подпасли. Они на пару работают — это ясно. Что же делать, о черт, что же теперь делать?"

Было недолгое молчание. Затем старик сказал, сбрасывая с плеч вещевой увесистый мешок:

— Чтой-то вы, ребята, приуныли? И костер у вас тухлый, ай-ай! Один дым…

Неторопливо, усталым движением расстегнул он полушубок. Опустился на корточки. Разворошил забитую снегом бороду.

— Костер — это верно, — отозвался Скрипицын, — плоховат… Заболтались мы тут! — Он натянул рукавицы, грузно двинулся в темноту. — Пойти, что ли, хворосту подсобрать…

— Ты сумку — то скинь, — посоветовал старик. — Оставь здесь — сподручнее будет.

— Что-о? — Скрипицын остановился и сейчас же лицо его затвердело, оскалилось. — Сумку?

Он стоял вполоборота (была видна опущенная бровь, желвачок на щеке, угол твердого рта), и глянув на него, Михаил подумал с облегчением: "Нет, эти двое не знакомы! Он сам чего-то боится… Только вот — чего?"

Скрипицын спросил — негромко и сумрачно:

— При чем здесь сумка? Ну?

— Да Бог с тобой. — Старик усмехнулся, пожимая плечами. — Иди, коли хошь, с ней — дело твое. — Развязал котомку, извлек из нее котелок, привстал, зачерпнул снежку.

— Иди, давай, топай, — ташши дрова! Кипятком хоть побалуемся.

Потом они пили чай. Потом укладывались угрюмо — ладили поздний свой ночлег, разгребали мусор, стлали пухлую хвою.

Костер полыхал теперь высоко и ровно — без дыма. Ветер ослаб, и над сонными путниками, над остриями черных елей обнажилось небо; оно полно было блеска и холода.

— Стужей пахнет, — сказал Скрипицын. — К утру градусов на сорок завернет — не менее того… Н-ну ладно. — Он завозился, уминая подстилку. Улегся. Протянул подошвы к огню. Телогрейка его задралась, приоткрылась и оттуда — из-под полы — выглянула кобура пистолета.

* * *

И всматриваясь в рыжую эту кобуру, Михаил поежился зябко; опять пробудилась в нем давешняя тревога. Вдруг он заметил лицо старика.

Старик не спал, помаргивал, чадил цигаркой, — тоже следил за Скрипицыным… Потом он выплюнул окурок и покосился на Михаила. И тотчас же оба они прижмурились, затаились, отворотясь.

Они долго так лежали — недвижно и немо.

В тишине, над пустынными северными снегами, посверкивала и медленно кружилась ночь: она кончалась уже и луна поблекла и словно бы выцвела. И созвездья сдвинулись к Западу. И запрокинув лицо, щурясь в стылое небо, Михаил думал:

"Надо спасаться пока не поздно! Надо бежать! Этот тип с пистолетом, старик этот — чего они хотят? И кто за кем здесь охотится? Не поймешь…" Мысли путались и были мутны, но чувство тревоги не иссякало в нем, гнездилось прочно. И все сильней одолевало его отчаяние. Надо спасаться, но — как? Здесь же ведь глушь, бездорожье. Куда я денусь, куда пойду? Все равно загину — в снегу, в проклятой этой пустыне".

Зловеще и низко пылал над ним полярный ковш — семь зеленых огней, семь звезд Большой Медведицы. Ледяные звездные лучи тянулись к ресницам и покалывали глаза. Михаил заслонился локтем, вздохнул. Стало жалко себя — так жалко — до слез.

В это время Скрипицын сказал:

— Эй, батя, ты чего опять смотришь? Все смотришь и смотришь. Спи.

И старик ответил:

— Да вот смотрю — думаю… Где же это мы встречались?

Он поскреб косматую свою бороду, хрустко зажал ее в горсти.

— Слышь-ка, а ты, часом, не геолог?

— Ну, допустим, — сказал, покашливая, Скрипицын.

— А ведь я тебя знаю, однако. Видел.

— Где?

— Недавно где-то…

Старик затих, пожевал ртом и затем, стремительно:

— Знаю, — сказал, — точно! — Ты осенью был в Салехарде?

— Ну, был.

— Стало быть, я там тебя и видел. В чайной, на углу, возле склада… Мы с ребятами похмелялись, а ты как раз подошел, помнишь?

— Постой, постой.

Скрипицын сел, упираясь кулаками в снег.

— Ты, что ли, с Лукьяновым был?

— С ним и с Гришкой, и еще с этим — как его? — мордатый такой, в очках.

— Вер-рно, — сказал Скрипицын, — все верно! Это ж друзья мои. — Он хохотнул. — Вот так история! Теперь и я припоминаю… Ты у них проводником служил?

— Ну, да. Ходил с партией по низовью. До недавнего…

— Забавно, — ухмыльнулся Скрипицын.

Они говорили быстро, перебивая друг друга и трудно сдерживая волнение. И слушая отрывистый этот разговор, Михаил подобрался весь, поднял голову.

— Забавно, н-да. — Скрипицын размял папироску, прикурил от уголька. — Выходит, мы с тобой соратники! Фамилия твоя — как?

— Фамилие мое будет Ананьев. — Старик улыбнулся. И сразу улыбка погасла. — Что ж это ты, — сказал он строго, — суетился тут, воду мутил…

— А что — я? — забормотал Скрипицын. — Что — я?

— А ничего. Перепугался… И меня с панталыку сбил… Тоже мне, соратничек!

— Но, но, — сказал Скрипицын, — спокойно, батя. Ты на себя поглядел бы.

— Так ведь я — понятное дело, — развел руками старик. — Я подошел, вижу: непорядок. Больно уж компания сумнительная. Чего-то все дергаются, жмутся… А у меня, между прочим, в мешке соболя. Шестнадцать шкурок! Соображаешь? То-та. Еще горностай, куница… Добыча богатая.

— Соболя! — Скрипицын отмахнулся пренебрежительно. — Это все, батя, мелочь, пустяки. Вот здесь… — Он шибко — ладонью — похлопал по брезентовой сумке. — Знаешь, что здесь лежит? Золотишко!

— Золото? — почтительно проговорил старик, — откуда?

— Из Урочища… Да это, в общем-то, не важно — откуда. Мощная залежь, вот, что главное! Перспективная. Если расчеты подтвердятся, будем прииск закладывать.

— Да, — сказал Ананьев, — да, конечно. С таким грузом — ай, ай… Как же-шь ты рискнул — один, на ночь глядя?

— Так получилось. Машина в зыбуне застряла, шофер ноги проморозил. Ну, я ему доху отдал, а сам — пехом… Как-нибудь! Да теперь уж недалеко.

— В район, что ли, топаешь?

— Туда.

— Стало быть, по пути.

Помолчали. Потом Скрипицын сказал:

— Смешно! Ну, этот чернявенький, кудреватенький — ладно. Молодой еще, квёлый. Но мы-то, мы — таежники, старые лесные волки!..

Он сказал, и мгновенно Михаил поднялся, шагнул через огонь, давя угли, разбрызгивая искры.

— То есть как это — квёлый? — сказал он вздрагивающим от обиды голосом. — Почему?

— Садись, — Ананьев потянул его за рукав, — чего пенишься? Садись, потолкуем.

— О чем толковать-то? — Михаил выпростал руку.

— И так ясно…

Он расстегнул тужурку, тронул внутренний карман. Пошуршал там, помедлил. И потом:

— У меня — деньги, — сказал с хрипотцой, — понятно вам? Двадцать тысяч. А вы… Эх! Да на моем месте любой бы забоялся.

— Ого! — Старик задрал бороду — удивился свыше меры. — Прилично… И куда ж ты с ними?

— В экспедицию, — сказал Михаил, — к ребятам. А вы думали, куда? — Он дернул плечом. — Бухгалтер наш заболел, вот, пришлось… Думал, поспею дотемна…

— Это что за экспедиция? — спросил Скрипицын, — чья?

— Академии.

— Из Ленинграда?

— А вы разве знаете?

— Я, брат, все здесь знаю. У вас начальником кто — Гринберг?

— Да, да. Семен Евсеич. Большой, кстати сказать, знаток здешних мест.

— Ну вот, — кивнул Скрипицын, — вот и разобрались.

И поворотившись к старику, он добавил скороговоркой:

— Историей интересуются. В старых рукописях ковыряются, вообще, всякое старье собирают. Ну, и раскопки ведут…

— Раскопки первоначальных казачьих поселений! — Михаил заметно приободрился и говорил теперь уверенно, легко. — Вы слышали, друзья, о Мангазее? Этот город возник в начале XVII столетия — просуществовал, правда, недолго, но оставил по себе прочную память. В сущности, он послужил как бы трамплином для сибирских землепроходцев, первой ступенью на пути к освоению этой вот земли.

И сузив глаза, он медленно, пристально, осмотрелся по сторонам.

— Колоритная земля! Непомерная, изобильная, суровая. Сколько здесь крови лилось!

По земле, по увалам и зарослям, протекли красноватые мутные тени… Стало светать. Стал виден недальний ельник — щетинистый, островерхий, весь испятнанный бликами. Стали стволы отчетливыми и плоскими, и все ярче стала проступать за ними косая, струистая полоска зари.

Ананьев сказал, поднимая мешок:

— Что ж, ребята, кончай ночевать. — Потопали!

— Н-да, переночевали, — хмуро усмехнулся Михаил. Зевнул, стукнув зубами. Закинул за плечо ружье. — Весело переночевали, ничего не скажешь!

* * *

Темноволосым, кудрявеньким этим пареньком — как вы, вероятно, уже догадались, — был я сам. Я лично. (В ту пору у меня и действительно имелись кудри!) И повел я этот рассказ от третьего лица — как бы со стороны — для того только, чтобы легче было показать все свои слабости, мелкие страхи и душевные метания…

Вероятно, кто-нибудь удивится: как и почему экспедиционные деньги доверили именно мне — недавнему лагернику, старому бродяге. Однако удивляться тут нечему. Дело в том, что почти все рабочие нашей партии были такими же, как и я.

Бывшие уголовники, дети ГУЛАГа, они сохранили здесь кастовые традиции, держались все вместе, жили одним коллективом. С помощью Вани Туманова попал в этот коллектив и я. И за деньгами меня послали вполне спокойно. Ребята знали: я не обману их, не сбегу, не смогу подвести своих. А если и подведу — далеко мне уйти не дадут…

И вот теперь, простившись со случайными товарищами по ночлегу, я шагал, раздвигая хвойный подлесок, спешил к своим ребятам. И вспоминал события минувшей ночи. В общем-то, никаких событий и не было — была маята, растерянность, безысходность… Событий не было, но все же я знал: я получил как бы первый урок: начал приобщаться к неведомой мне, непонятной жизни. Что-то во мне незаметно сдвинулось, изменилось за эту ночь. И удивительное дело, земля эта уже не казалась мне столь чужой и враждебной, как раньше. Она простиралась вокруг — непомерная, суровая, исполненная изобилия, и сам я был частью ее, и с облегчением чувствовал это.

Сладостное чувство освобождения испытывал я сейчас — чувство освобождения от страха перед неведомым!

На опушке, на изгибе дороги, я остановился, вытянув шею, и отыскал взглядом путников. Черные четкие их фигуры маячили на гребне увала. Они шли к востоку и там, куда они уходили, небо белело, наливалось пронзительным светом.

Один из них — невысокий с ружьем — вскинул руку, махнул, что-то крикнул невнятно. Потом он исчез — канул вдали. (С этой ночи, кстати сказать, началась моя дружба с Ананьевым. Впоследствии он стал героем многих моих рассказов и повестей. Мы часто с ним виделись и нередко со смехом поминали подробности первой нашей встречи.)

Вот так эта встреча закончилась… Проснулся ветер, загасил последнюю звезду. Горизонт раздвинулся, и над тайгой, смывая тени, взошел полярный день — ослепительный и недолгий.