Тревожный мир
Тревожный мир
Всю осень 1918 года Вену будоражили слухи о мире. Тайные переговоры, которые австрийские дипломаты начали весной 1917-го с целью заключить сепаратное мирное соглашение за спиной Германии, были неудачными и непрофессиональными. Как и следовало ожидать, они ни к чему не привели. Однако в начале сентября 1918-го, после еще одного года кровопролитных сражений, власти Вены перед лицом голода дома и почти неминуемого поражения на фронте обратились к странам антигерманского блока. Последовало предложение начать мирные переговоры. Столкнувшись в начале года с забастовками и мятежами, Австрия была готова пойти на значительные территориальные уступки, но не отказывалась от принципа многонациональной империи. В середине октября страны антигерманского блока, которые были близки к победе, отклонили предложение. Австрийский вариант договора их не удовлетворял. В министерствах царил хаос. Один историк сравнивал ситуацию с лихорадочными и бессмысленными движениями тонущего человека. Люди пребывали в растерянности. 25 октября Фрейд писал Эйтингону, что находит наступившее время ужасно волнительным. «Это хорошо, – прибавляет он, – что старое должно умереть, но новое еще не пришло».
К этому времени масштабы военных действий изменились. Если на Западном фронте бойня продолжалась с той же силой, то на Восточном сражения затихали. Россия явно была не прочь выйти из войны, но в начале марта Центральные державы, непреклонные и мстительные, навязали недавно появившемуся на политической арене Советскому государству драконовский Брест-Литовский мирный договор. Еще один маленький успех военно-политический блок государств, противостоявших Антанте, праздновал в мае, когда Румыния, частично оккупированная их войсками, также заключила мир. С другой стороны, Болгария, которая долго колебалась и не могла сделать выбор между воюющими сторонами, прежде чем в 1915 году перешла на сторону немцев и австрийцев, в конце сентября была вынуждена заключить перемирие со странами антигерманского пакта. Через месяц, после эффектных, почти легендарных операций в пустыне на Ближнем Востоке, Британия вынудила капитулировать Турцию.
В конечном счете к окончанию Первой мировой войны привели не молитвы и не желания простых людей, а оружие союзников вместе с грандиозным проектом мирного договора Вудро Вильсона. Британские, французские, а затем и американские войска повернули мощное весеннее наступление немцев во Франции вспять. В начале июня 1918 года немцы встали приблизительно в 40 милях от Парижа, а в середине июля началось большое контрнаступление. Теперь страны антигерманского блока было уже не остановить. К концу сентября генерал Людендорф, стремившийся любой ценой не допустить войска врага на землю Германии, призвал к переговорам. Крах кайзеровской армии, одной из самых мощных военных машин в истории, был уже близок – и мир тоже.
В начале осени, когда Людендорф смирился с неизбежным, еще большему улучшению настроения Фрейда способствовал международный конгресс психоаналитиков, собравшийся в Будапеште[191]. Последнее подобное собрание прошло в 1913 году в Мюнхене. Основатель психоанализа очень нуждался в радостном воссоединении, которое обещал этот форум.
В августе он писал Абрахаму, которого не видел четыре года, с самого начала военных действий, что был слишком зол и слишком голоден, поэтому и не ответил на его последнее письмо. Для такого неутомимого корреспондента, как Фрейд, сие был явный признак подавленного настроения…
Конгресс, который первоначально планировали собрать в Бреслау, прошел в Будапеште 28–29 сентября. Представительство на нем оказалось вынужденно усеченным: из 42 участников двое были голландцами, трое немцами, а 37 представляли Австро-Венгрию. Тем не менее это был конгресс. Фрейд прочитал не просто доклад в свободной форме, как обычно, а официальную лекцию, в которой очертил разнообразие техник и призвал к созданию психоаналитических клиник, в которых могли бы лечиться бедняки. Событие оказалось радостным, условия превосходными и приемы выше каких бы то ни было похвал. Психоаналитиков поселили в элегантном Gellert Hotel. По прошествии месяца Фрейд все еще с удовольствием вспоминал об этом форуме. Абрахаму, с нескрываемым удовлетворением, он писал о прекрасных будапештских днях.
Конгресс, как отметил Эрнест Джонс, стал первым, на котором присутствовали официальные представители властей, в данном случае австрийского, немецкого и венгерского правительств. Причина была чисто практическая – усиливавшееся осознание роли «военных неврозов» в армейских планах. Присутствие наблюдателей, облеченных властью, определенным образом усиливало странную диалектику жизни и смерти в истории психоанализа. Идеи Фрейда, к которым в мирные времена психиатры не желали относиться всерьез, теперь начали пользоваться поддержкой у врачей, приписанных к военным госпиталям и столкнувшихся с контужеными солдатами. Для некоторых специалистов война была громадной лабораторией проверки психоаналитических гипотез. «Судьба, – сказал британский психиатр У. Х.Р. Риверс в 1917 году, – похоже, в настоящее время дала нам беспрецедентную возможность проверить истинность теории бессознательного Фрейда, в той степени, в которой она касается формирования психических и функциональных нервных болезней». В прошлом, столкнувшись с давлением военных властей, психиатры не сопротивлялись поверхностному представлению, что солдат, у которого наблюдаются симптомы «военного невроза», скорее всего, является симулянтом и его следует тут же отправить назад на передовую или даже отдать под трибунал, – на самом деле в большинстве своем они поддерживали это мнение. Однако среди врачей – стран антигерманского блока не в меньшей степени, чем Центральных держав, – постепенно росло понимание, что, как выразился сам Фрейд, «только самая маленькая доля страдающих «военным неврозом»… были симулянтами».
Конгресс в Будапеште подготовил симпозиум по военным неврозам, для которого доклады готовили Ференци, Абрахам и Эрнст Зиммель. Особенно ценным рекрутом стал немец Зиммель, поскольку во время войны этот врач применял психоанализ в психиатрической клинике для солдат. В конечном счете из амбициозного проекта по созданию центров, в которых военные неврозы будут лечить чисто психоаналитическими методами, предлагавшегося в Будапеште Центральными державами, ничего не вышло. По потерпевшим поражение странам неудержимой волной прокатились революции.
Лаконичные записи в календаре Фрейда, изобилующие восклицательными знаками, регистрируют быструю смену событий, буквально день за днем. 30 октября: «Революция в Вене и Будапеште». 1 ноября: «Прервано сообщение между Германией и Венгрией». 2 ноября: «Оли[вер] вернулся. Республика в Болгарии?» 3 ноября: «Перемирие с Италией. Война закончилась!» 4 ноября мэтр нашел время подумать о собственных делах: «Нобелевская премия откладывается». 6 ноября: «Революция в Киле». 8 ноября: «Республика в Баварии!! Сообщение с Гер[манией] прер[вано]». 9 ноября: «Республика в Берлине. Вильгельм отрекается». 10 ноября: «Эберт – канцлер Германии. Условия перемирия». 11 ноября: «Конец войне. [Австрийский] И[мператор] Карл отрекается [от трона]». 12 ноября: «Республика и аншлюс с Германией вызвали панику». Информация об аншлюсе оказалась несколько преждевременной – победители не позволят Австрии и Германии объединиться. Четыре дня спустя, 16 ноября: «Республика в Венгрии». Кошмарный сон войны наконец закончился.
Но за кулисами ждали своего выхода другие сны, почти такие же страшные. От Мартина, воевавшего в Италии, уже несколько недель не было вестей; только 21 ноября в календаре Фрейда появляется запись: «Мартин в плену с 27 окт[ября]». Итальянцы взяли в плен все его подразделение уже после окончания военных действий. Не приносил мэтру умиротворения и жестокий мир политики. Бойня, уничтожившая династию Романовых, не пощадила ни Гогенцоллернов, ни Габсбургов. К мрачному удовольствию Фрейда, Австро-Венгерская империя перестала существовать. У него не было иллюзий по поводу ее сохранения – и уж тем более сожалений. В конце октября, еще до того, как судьба империи окончательно решилась, основатель психоанализа писал Эйтингону: «Я не пролью ни единой слезинки по этой Австрии и этой Германии».
Фрейду было приятно думать, что новая Германия не станет большевистской, однако он предсказывал – довольно точно, – что крах империи, которой так долго и высокомерно правил «неизлечимый романтик» Вильгельм II, приведет к кровавым столкновениям, но он никогда не сдерживал своей ярости по отношению к династии, при которой прожил всю жизнь: «Габсбурги после себя не оставили ничего, кроме кучи навоза». В конце октября Фрейд мрачно давал совет Ференци, «венгерскому патриоту», забрать свое либидо у отечества и вместо этого направить, ради сохранения душевного равновесия, на психоанализ. Он пытался вызвать у себя симпатию к венграм, язвительно заметил Фрейд на той же неделе, но у него ничего не вышло. Среди его сторонников только Ганс Закс находил повод для юмора в австрийской революции, которая оказалась гораздо менее кровавой, чем в других странах; он придумывал для Джонса плакаты следующего содержания: «Революция состоится завтра в два тридцать, в случае плохой погоды она будет проходить в помещении».
В действительности в месяцах, последовавших за окончанием боевых действий, не было ничего смешного. Яростные сражения армий на фронтах сменились яростными сражениями на улицах между вооруженными формированиями радикалов и реакционеров. Многие месяцы хаоса делали политическое будущее Германии, Австрии и Венгрии предметом спекуляций и пугающих прогнозов. В конце октября Эйтингон писал Фрейду: «Старое, казавшееся таким прочным, на самом деле настолько сгнило, что при уничтожении не выказало никаких признаков сопротивления». В последние дни декабря 1918 года, после окончания войны снова перейдя на английский, Фрейд сообщал своему «дорогому Джонсу», чтобы тот не ждал его «или кого-нибудь из наших следующей весной в Англии; маловероятно, что мы сможем путешествовать в ближайшие месяцы, а мир будет заключен раньше июня или июля». В письме верному другу мэтр посчитал возможным изложить просьбу, сопроводив ее намеком на тяготы жизни: «Я уверен, вы не представляете, в каком мы теперь положении. Но вы должны приехать, как только сможете, чтобы посмотреть на Австрию». При этом он не забыл добавить: «…и привезти вещи моей дочери».
В январе 1919 года Фрейд кратко описывал сложившуюся ситуацию: «Темы денег и налогов теперь вызывают отвращение. Мы фактически поедаем сами себя. Все четыре года войны – жалкая шутка по сравнению с жестокими лишениями этих месяцев и, вне всякого сомнения, следующих тоже». Размышляя о политическом хаосе в Центральной Европе, мэтр признался Джонсу, что его предупреждения, некогда отвергнутые даже им самим как британский шовинизм, оказались верными: «Ваши предсказания по поводу войны и ее последствий оправдались». Основатель психоанализа был «готов признать, что судьба все же оказалась справедлива и что победа Германии могла бы нанести еще более тяжелый удар по человечеству в целом». Но сие благородное признание не облегчило участь Фрейда и его семьи. «Симпатии к победителю не приносят облегчения, если благополучие связано с побежденным». А жить становилось все тяжелее… «Все мы медленно теряем здоровье и вес, – сообщил Фрейд, но потом добавил, что он и его домочадцы не одни такие в этом городе, и констатировал: – Перспективы мрачные».
Медленная и трудная работа над мирным договором не делала эти перспективы оптимистичнее. Собравшись в январе 1919 года в Париже, чтобы перекроить карту Центральной Европы, представители победивших держав за столом переговоров проявили намного меньше согласия, чем на полях сражений. Британский премьер-министр Дэвид Ллойд Джордж заявлял о своей решимости повесить кайзера и «выжать из немцев все, что только можно». За столом переговоров он тем не менее был более сговорчивым, однако его французский коллега Жорж Клемансо оставался непреклонен. Считалось само собой разумеющимся, что Эльзас и Лотарингия, отошедшие к Германии в 1871 году после Франко-прусской войны, будут возвращены Франции. Еще одним лакомым кусочком была Рейнская область Германии, богатая природными ресурсами. Но победителям приходилось считаться с Вудро Вильсоном, пламенным пророком из Нового Света, который выступал по всей Европе со своим удивительным посланием о самоопределении, демократии, открытой дипломатии и – главное! – надежде. Он убежден, в характерной для себя манере говорил Вильсон слушателям в Манчестере в декабре 1918 года, что перед людьми забрезжил если не золотой век, то эпоха, которая с каждым десятилетием будет становиться все светлее и через какое-то время приведет их к вершине, откуда они смогут увидеть то, чего жаждет душа человечества.
Другие представляли будущее не столь возвышенно. Фрейда, например, все больше раздражали пророчества Вильсона и, еще сильнее, его характер. Пророков мэтр никогда не любил. Впрочем, в начале турне Вильсона по Европе основатель психоанализа был так же сбит с толку и почти так же впечатлен, как другие. «Недавно, – писал он Абрахаму в начале 1919 года, – ко мне приходил американец из свиты Вильсона (Фрейд, несомненно, был специалистом, имевшим международную репутацию). – Он явился с двумя корзинами продуктов и обменял их на экземпляры «Лекций» и «Повседневной жизни». Более того, он позволил нам поверить в президента». Помимо съестного, как нам известно от американского племянника Фрейда Эдварда Бернайса, в корзинах оказалась коробка любимых мэтром гаванских сигар. Неудивительно, что в апреле Фрейд казался почти безмятежным среди всех этих невзгод и неуверенности. «В нашей клетке открывается первое окошко, – делился он с Эрнестом Джонсом. – Я могу писать вам напрямую и запечатывать письмо». Военная цензура была отменена. Более того, основатель психоанализа уже не чувствовал себя таким одиноким. «Я был чрезвычайно рад узнать, что пять лет войны и разлуки не разрушили ваших добрых чувств к нашей команде». И что еще больше радовало его, «психоанализ процветает, о чем я с удовольствием узнаю отовсюду».
В 1919 году ряд мирных соглашений официально закрепил крах империй Центральной Европы. В июне немцы были вынуждены подписать Версальский договор. Согласно ему, Германия лишалась Эльзаса и Лотарингии, которые отходили Франции, а также маленькой, но стратегически важной области Эйпен-Мальмеди, которую получила Бельгия. Немецкие колонии в Африке и на Тихом океане становились подмандатными территориями под управлением союзных держав, а из части провинций Восточная Пруссия и Позен, дополненных территориями, которые принадлежали Австрии и России, победители воссоздали Польшу. Новая Германия была географическим монстром с разделенной надвое территорией – Восточная Пруссия оказалась изолированной, окруженной со всех сторон территорией Польши. Возможно, еще более губительным для самолюбия немцев была статья 231 мирного договора, которая объявляла, что их страна несет полную ответственность за развязывание войны.
Очередь австрийцев пришла в сентябре 1919 года, когда они подписали почти такой же суровый договор, как и Германия. Им пришлось отдать территории, которые стали усеченной Венгрией, а также Богемию и Моравию, образовавшие независимую Чехословакию. Кроме того, Австрия лишилась Трентино и Южного Тироля, отошедших Италии. Чтобы пристроить австрийскую провинцию Босния и Герцеговина, деятельные составители карты изобрели балканское блюдо под названием Югославия. Как нам известно, перспектива распада старой Австрии радовала Фрейда еще за год до того, как это было официально закреплено в Сен-Жерменском договоре. Его новая родина, которой открыто запретили объединяться с немецкой республикой, представляла собой странную конструкцию – уродца, страдающего гидроцефалией, как печально иронизировали тогда. Шутка вскоре стала затасканной, но довольно точно отражала ситуацию: один большой город, Вена, с населением 2 миллиона человек стоял во главе сократившейся территории, где проживали еще 5 миллионов. За несколько месяцев до подписания мирного договора победившая антигерманская коалиция ясно дала понять о своих намерениях. «Сегодня мы узнали, – отмечал Фрейд в марте 1919 года, – что нам не позволят объединиться с Германией, но мы должны отдать Южный Тироль. Да, я не патриот, но мне больно думать, что почти весь мир будет чужой территорией».
Стефан Цвейг, один из новых знакомых Фрейда, впоследствии вспоминал послевоенную Австрию точно такой же, жалкой, серой и безжизненной тенью Австро-Венгерской империи. Чехи и представители других народов оторвали свои земли. Остался обезображенный остов, кровоточащий из всех сосудов. Замерзающие, голодные, обедневшие австрийские немцы были вынуждены смириться с тем, что предприятия, которые раньше обогащали страну, оказались на чужой земле, железные дороги превратились в жалкие останки, из национального банка изъяли золото. Революция или какой-либо другой катастрофический исход казались неотвратимы. Не было ни муки, ни хлеба, ни угля, ни керосина… В те дни хлебом стало черное месиво, имевшее вкус смолы и глины. Кофе – пойло из обожженного ячменя, пиво – желтая водичка, шоколад – подкрашенный сахар, картофель мороженый. Чтобы совсем не забыть вкус мяса, люди выращивали кроликов или охотились на белок. Как в конце войны, процветал черный рынок, и население вернулось к самому примитивному обмену, чтобы как-то выжить. Впоследствии Анна Фрейд подтвердила рассказ Цвейга. Хлеб, вспоминала она, был плесневелым, картошку не достать. Однажды основатель психоанализа написал статью для венгерского журнала и попросил гонорар не деньгами, а картофелем. Редактор этого издания, живший в Вене, сам принес мешок. «Отец всегда называл ту статью «Kartoffelschmarrn». В марте 1919 года Фрейд сообщал Ференци, что правительство планировало «запретить недели без мяса и заменить их месяцами без мяса. Глупая голодная шутка!».
Основатель психоанализа мог воспринимать эти раздражающие и угнетающие последствия войны с бо2льшим хладнокровием, чем многие другие, поскольку одна из самых главных его тревог, за сына Мартина, благополучно разрешилась. С Мартином, в конце октября попавшим в плен к итальянцам, на какое-то время прервалась связь. Но, получив от него весточку, месяц спустя Фрейд тут же стал наводить справки, посылать деньги, а в его письмах непременно присутствовали короткие сообщения о сыне-военнопленном. В апреле 1919-го мэтр писал Абрахаму, что новости от Мартина редкие, но вполне обнадеживающие, а в мае сообщал своему английскому племяннику Сэмюелю, что Мартин все еще в лагере вблизи Генуи, но, «похоже, в хорошем состоянии, если судить по его письмам». Несколько месяцев спустя его освободили «в превосходном состоянии». Мартину повезло. Более 800 тысяч солдат австро-венгерской армии погибли на фронтах или умерли от болезней во время войны.
Конечно, положение Зигмунда Фрейда и его семьи было довольно печальным. На два года или даже дольше главным в жизни основателя психоанализа и в его письмах стало просто выживание. Продукты в Вене были такими же невкусными или некачественными, а топливо таким же недоступным, как в последние два года войны. На товары первой необходимости власти установили жесткие нормы. Даже молоко было трудно достать. Неделями мясо распределялось только в больницы и государственным служащим, в частности пожарным и кондукторам общественного транспорта. В качестве заменителя мяса предлагали рис, а картошки – кислую капусту. И с талоном на мыло найти последнее в магазинах было невозможно… Керосина и угля тоже не было, и в январе 1919 года в семье оставался один-единственный огарок свечи. Неравнодушные люди и организации со всего Запада, комитеты в разных странах откликнулись на отчаянные призывы австрийских политиков и стали собирать помощь для населения страны. В начале 1919-го бывшие враги вагонами отправляли в Австрию необходимые продукты и товары. Но этого было недостаточно. «Наш рацион по-прежнему, несмотря на великодушие союзников, скуден и жалок, – писал Фрейд в апреле 1919 года. – Фактически голодная диета – Hungerkost». Показатели детской смертности росли с устрашающей скоростью – как и заболеваемости туберкулезом. Один из австрийских специалистов, психолог Дюриг, подсчитал, что зимой 1918/19 года люди потребляли в день не больше 746 килокалорий.
Письма Фрейда честно свидетельствуют, как отразились общие невзгоды на жизни его семьи. Он писал в жутко холодной комнате и тщетно искал исправную авторучку. Уже в 1920 году его приводила в ярость нехватка бумаги. Сам мэтр не считал себя капризным. «Мы все тут превратились в голодных попрошаек, – писал он Эрнесту Джонсу в апреле 1919-го, – но вы не услышите жалоб. Я по-прежнему держу голову высоко и не считаю себя в какой-то мере ответственным за совершающиеся в мире глупости». Однако в том, что основатель психоанализа называл своим бодрым пессимизмом, пессимизм явно преобладал над бодростью. Естественно, Фрейду было очень неприятно выступать в роли просителя, но, вынужденный бороться за жизнь в послевоенной Вене, он без колебаний рассказывал о своем тяжелом положении другим. Основатель психоанализа никогда не считал, что нужно просто терпеть, стиснув зубы, и теперь не скрывал от посторонних людей, явно плохо информированных, затруднительное положение, в котором оказалась его семья. «Если вы настаиваете, чтобы я сообщил вам, – немного раздраженно выговаривал он Джонсу в мае 1919 года, – где и когда мы встретимся этим летом или осенью, будет ли созван обычный конгресс или просто собрание комитета, мне не остается ничего другого, как сделать вывод, что вы ничего не знаете об условиях, в которых мы живем, и ваши газеты ничего не рассказывают вам об Австрии». Фрейд понятия не имел, когда сможет куда-нибудь поехать. «Все зависит от состояния Европы в целом и этого ее забытого и несчастного уголка в частности, от подписания мирного договора, от укрепления нашей валюты, открытия границ и т. д.». Но мэтр не отчаивался!
На самом-то деле причин для отчаяния было хоть отбавляй. Несмотря на утешительные новости о распространении психоанализа, на всю изобретательность Фрейда и его стоицизм, ему пришлось признать, что жизнь у него безрадостная. «Мы переживаем плохие времена, – писал мэтр своему племяннику Сэмюелю весной 1919 года. – Как ты знаешь из газет, повсюду нужда и неуверенность». Трогательное письмо с благодарностями, которое Марта Фрейд написала Эрнесту Джонсу в апреле 1919-го, показывает, насколько сильной была эта нужда. Джонс прислал ей очень красивый жакет, который, как выяснилось, превосходно подошел не только ей, но и Аннерль. Таким образом, они с младшей дочерью будут по очереди носить жакет летом. Но в середине мая Марта Фрейд слегла с гриппом и пневмонией. Врачи уговаривали мэтра не волноваться, но инфлюэнца была очень опасной болезнью для тех, кто, подобно Марте, оказался истощен несколькими годами нужды и лишений. Предыдущей зимой «испанка», часто заканчивавшаяся летальным исходом, убила тысячи людей. Еще в начале осени 1918 года школы и театры Вены время от времени закрывались, чтобы предотвратить распространение инфекции. Но все тщетно – волна эпидемии накрыла ослабленных людей. Женщины оказались более уязвимыми, чем мужчины, но и среди последних смертность была пугающе высокой. Прежде чем эпидемия пошла на спад – два года спустя, – от нее умерло около 15 тысяч жителей Вены. Марта победила грипп, хотя болезнь никак не хотела отступать. Через две недели после ее начала фрау Фрейд все еще лежала в постели. Она «…справилась с пневмонией, но по-прежнему не выказывает благоприятной тенденции к восстановлению сил, а как раз сегодня снова началась лихорадка». Сообщить о полном выздоровлении жены Фрейд смог только в начале июля.
Летом 1919 года, когда супруга восстанавливала силы в санатории, Зигмунду Фрейду удалось провести месяц в своем любимом австрийском Бадгастайне в компании свояченицы Минны. Ему было немного стыдно за выбор такого дорогого курорта, но он оправдывал себя тем, что грядущий сезон холодов требует накопить как можно больше сил. «Кто знает, – отмечал мэтр в письме Абрахаму, – скольким из нас суждено пережить следующую зиму, от которой ничего хорошего ждать не приходится». В конце июля он с радостью сообщал Джонсу, что почти полностью избавился «от царапин и синяков последнего года жизни». В 63 года основатель психоанализа по-прежнему не унывал.
Но по возвращении в Вену Фрейду вновь пришлось столкнуться с жестокой действительностью. «Жизнь с нами очень сурова, – писал он в октябре, отвечая на вопросы своего племянника Сэмюеля. – Не знаю, что рассказывают вам английские газеты, но возможно, они не преувеличивают. Нехватка продуктов и обесценивание денег давят преимущественно на средний класс и на тех, кто зарабатывает на жизнь интеллектуальным трудом. Ты должен учитывать, что все мы потеряли 19/20 того, что имели в наличных деньгах». В то время австрийская крона стоила меньше одного пенса и продолжала обесцениваться. Кроме того, Австрия, по словам мэтра, никогда не обеспечивала себя необходимым… Фрейд напоминал племяннику, что не только бывшие провинции империи, но также «наши собственные страны бойкотируют Вену самым безответственным образом, промышленность встала из-за отсутствия угля и сырья, закупки и импорт из других стран невозможны». Неблагоприятный баланс внешней торговли, вывод капиталов, необходимость импортировать дорожающее сырье и продовольствие, резкий спад производства экспортной продукции на оставшихся у Австрии территориях – все это порождало безудержную, разрушительную инфляцию. В декабре 1922 года австрийская крона, курс которой к доллару перед началом войны составлял пять к одному, обесценилась настолько, что теперь за доллар давали 90 тысяч крон. Обесценивание валюты закончилось только после тяжелых переговоров с международными банками и правительствами других государств.
Сэмюель Фрейд, процветающий коммерсант из Манчестера, стал главным получателем преднамеренных жалоб основателя психоанализа. Семья, писал ему дядя, питается скудно. «Первая селедка несколько дней назад стала для меня настоящим лакомством. Мяса нет, хлеба не хватает, молока нет, картофель и яйца чрезвычайно дороги, по крайней мере в кронах». К счастью, его сводный брат Эли, живущий в Соединенных Штатах, стал очень богатым человеком, и его помощь «позволила спасти жизнь женщинам нашей семьи». Клан Фрейдов, прибавил мэтр, «быстро разбегается». Две его сестры, Дольфи и Паули, а также мать были отправлены в курортное местечко Бад-Ишль, чтобы провести там зиму в менее суровых условиях. Свояченица Минна, которая не могла больше оставаться в замерзающей Вене, сбежала в Германию, где оказалось едва ли лучше. Все дети, за исключением Анны, «единственного ребенка, оставленного нам», уехали из дома. Что касается его самого, Фрейд бесстрастно констатировал: «Ты знаешь, что я пользуюсь известностью и у меня много работы, но я не в состоянии заработать на жизнь и проедаю запасы». Отвечая на «любезное предложение» Сэмюеля, он перечислял продукты, которые нужны больше всего (жиры, солонина, какао, чай, кексы), а какие нет[192]. Тем временем богатый – и заботливый! – Макс Эйтингон из Берлина ссужал ему деньги, но это, как честно признался ему Фрейд, было бессмысленно, если деньги австрийские. У него самого имелось больше 100 тысяч бесполезных крон. Впрочем, Эйтингон присылал и продовольствие – Lebensmittel – продукты для жизни, если перевести с немецкого дословно. Не забыл он, с благодарностью писал мэтр, придумывая подходящий для этого неологизм, и «продукты для работы» – Arbeitsmittel, то есть сигары. Они помогали основателю психоанализа сохранять присутствие духа.
Фрейд неутомимо мобилизовывал родственников в других странах, чтобы поток посылок в Вену не прерывался. Следуя указанию Марты, он просил племянника Сэмюеля прислать мягкую шотландскую ткань, «цвета перец с солью, мышиного или темно-коричневого – чтобы хватило на костюм», предназначенный для весны и осени. Подобные поручения мэтр направлял в Англию и Америку на протяжении нескольких лет. Уже в 1922 году он просил родственников из Манчестера прислать ему прочные ботинки «лучшего качества», поскольку пара, которую он купил в Вене, развалилась. Фрейд тщательно следил за всеми прибывающими посылками и проверял содержимое на соответствие письмам, уведомляющим об их отправке.
Подобное погружение в повседневные заботы было психологически необходимым для мэтра. Вокруг происходили удивительные политические перемены, но разве он имел хоть малейшую возможность повлиять на события? «Я предполагаю, что следующие месяцы будут насыщены драматическими переменами, – предсказывал основатель психоанализа Эйтингону в мае 1919 года. – Но мы не зрители, не актеры и даже не хор, мы просто жертвы!» Ему приходилось тяжело. «Я очень устал, – признавался Фрейд Ференци в начале лета 1919-го, – и более того, озлоблен, снедаем бессильной яростью». Забота о семье стала бегством от этого бессилия.
Зигмунд Фрейд проявил себя умелым снабженцем. Совсем непохожий на погруженного в науку господина профессора, который позволил жене освободить его от всех подробностей домашнего хозяйства, он усердно составлял списки товаров, отсылал подробные запросы, рекомендовал подходящие упаковочные материалы для продуктов – водонепроницаемые контейнеры – и ругал почту. В революционные месяцы, когда сообщение с другими странами для простых граждан было прервано, мэтр реалистично предупреждал своих покровителей за границей, что отправка даров в Вену – дело чрезвычайно рискованное. Посылки следовало передавать через английскую военную миссию в Вене. Обычные посылки с продуктами лишь кормят «служащих таможни или работников железной дороги». В конце ноября 1919 года он сообщал: «…наше положение немного улучшилось благодаря дарам, которые были не присланы, а привезены друзьями из Голландии и Швейцарии, а точнее, друзьями и учениками». Основатель психоанализа был рад найти в эти дни хоть какое-то утешение. «Из хорошего, что случилось в эти печальные времена, – писал он своему племяннику в Манчестер, – это вновь открывшаяся связь между нами».
Ненадежность снабжения из-за границы постоянно раздражала Фрейда. 8 декабря 1919 года он сообщил племяннику, что днем раньше Мартин женился, и тут же, без паузы, прибавил, что обещанная посылка не прибыла. У него не было времени на сантименты. «Я не надеюсь, что она до нас дойдет». Несколько дней спустя, тепло благодаря Сэмюеля за заботу: «…ты так доброжелателен к нам, бедным родственникам», – мэтр предупреждал, что не сто2ит больше ничего отправлять, пока тот не получит известие, что посылки благополучно прибыли в Вену. «Похоже, ты не представляешь всего размера тупости властей Г[ермании] и А[встрии]». Возможно, английский Фрейда был немного официальным, слегка ограниченным, но достаточно острым, чтобы дать яркие и язвительные эпитеты для характеристики немецкой и австрийской бюрократии.
Осуждение было для основателя психоанализа одной из разновидностей действия. Его любимый немецкий поэт Шиллер однажды сказал, что перед глупостью бессильны даже боги, однако глупость австрийских чиновников не заставила Фрейда отказаться от надежды. «Ни одна из твоих посылок не пришла, – сообщал он Сэмюелю в конце декабря 1920 года, – но мы слышали, что еще не все потеряно, потому что время в пути может составлять больше трех месяцев». Основатель психоанализа думал обо всем. В октябре 1920-го Фрейд писал: «…три твои посылки пришли», хотя «одна из них оказалась абсолютно пустой». По крайней мере, Сэмюель Фрейд не должен был пострадать: «Здесь, в почтовом отделении было проведено расследование (протокол) и мне посоветовали проинформировать отправителя, так что я надеюсь, ты получишь страховку». Как всегда, очень важна была упаковка: «Две посылки, благополучно доставленные, были защищены мешковиной и стали самым желанным пополнением наших припасов». Но – в те дни всегда находилось какое-нибудь «но»! – «почти все в превосходном состоянии, только сыр был завернут в бумагу и пострадал от плесени, которая также повлияла на вкус некоторых плиток шоколада».
Иногда Фрейд давал волю своему раздражению. В мае 1920 года он написал гневное письмо «администрации» – Ассоциации американской помощи в Вене – с жалобой, что посылку с продуктами, отправленную из США его жене, отказались вручить его сыну «инженеру О[ливеру] Фрейду», даже несмотря на то, что он пришел с доверенностью (Марты в то время не было в городе). Поведение представителей агентства кажется излишне жестким, но чиновники из Ассоциации помощи придерживались правила вручать каждую посылку только адресату, поскольку их офис осаждало слишком много так называемых родственников с поддельными документами. Основателя психоанализа такие объяснения не удовлетворили, ведь Оливер «ждал, простоял с 2:30 до 5 и был отправлен восвояси без посылки». «Его время тоже имеет определенную ценность», и поэтому нельзя требовать от него «повторить этот же опыт еще несколько раз». Раз посылку выдают только адресату, мэтр хотел знать, «…каким образом будут реализованы намерения отправителя этого дара». Этим Фрейд не ограничился. В ярости он ссылался на свою международную известность: «Я обязательно проинформирую американскую публику, которая меня хорошо знает, о неприемлемости ваших действий». Глава агентства Элмер Дж. Берланд, несколько лет назад изучавший некоторые произведения мэтра в колледже в Беркли, не отказал себе в удовольствии лично доставить посылку. Прием ему был оказан очень нелюбезный: Фрейд настоял, чтобы он разговаривал с Оливером по-английски, хотя Берланд превосходно владел немецким языком, а Оливер переводил бы его слова на немецкий (все прекрасно знали, что Фрейд понимает каждое слово). Основатель психоанализа отвечал по-немецки, а его сын переводил на английский (разумеется, Берланду переводчик был не нужен). Эта мелкая, намеренная, показная месть отражала всю глубину ярости и отчаяния основателя психоанализа.
Письма Фрейда тех лет дают основания предполагать, что ему приходилось выкраивать время на продолжение размышлений и работы. Горько видеть, что он – чрезвычайно независимый человек, которому было о чем размышлять, – был занят тем, что обеспечивал себя и семью необходимым. Однако основатель психоанализа недолго был просто получателем помощи. Как только появилась такая возможность, он отдал Эйтингону долг и стал платить за продукты, которые шли из-за границы непрерывным потоком. В феврале 1920 года мэтр попросил племянника «принять вложенный чек на Ј4 (гонорар от английского пациента)», пять месяцев спустя прислал восемь фунтов, а в октябре с оттенком торжества писал ему: «Я сердечно благодарю тебя за твою заботу и труды, но, если эти посылки продолжатся, ты должен сообщить мне их стоимость. Я немного поправил свое материальное положение за счет иностранных пациентов, и теперь у меня скопились приличные деньги в Гааге».
К тому времени положение в Австрии немного улучшилось, а с ним и дела у семьи Фрейда. Стефан Цвейг считал, что самыми тяжелыми были 1919–1921 годы. Так или иначе, особого насилия в стране не наблюдалось, только редкие грабежи. В 1922 и 1923 годах продуктов уже стало достаточно, хотя австрийский психоаналитик Рихард Штерба вспоминал, что Schlagobers – столь любимые австрийцами взбитые сливки – в кафе появились лишь через пять лет после войны. Продукты и топливо снова были в открытой продаже, и, по словам Цвейга, люди ожили, воспряли духом. Это коснулось и Фрейда. Врачебная практика и подарки от последователей, которые те продолжали присылать, позволяли ему вести нормальную жизнь. «Я старею, становлюсь ленивым и вялым, – писал мэтр Абрахаму в июне 1920 года, – а также избалован и испорчен многочисленными подарками из продуктов, сигар и денег, которые люди мне преподносят и которые я должен принимать, поскольку иначе не смогу жить». В декабре 1921-го жизнь, можно сказать, наладилась, и мэтр пригласил Абрахама остановиться у него на Берггассе, 19. Свое приглашение он снабдил соблазнительным примечанием, что у них гостевая комната не только гораздо дешевле гостиничного номера, но еще и отапливается.
Конечно, инфляция съедала все сбережения Фрейда в австрийской валюте[193]. Местные политики больше не вызывали у него симпатий. «Сегодняшние выборы, – писал основатель психоанализа Ката Леви, своей венгерской приятельнице и бывшей пациентке, осенью 1920 года, – принесут с собой реакционную волну, после революционной, в которой тоже не было ничего хорошего. Какой сброд хуже? Конечно, тот, который только что взял верх». В политике Фрейд придерживался центристских взглядов, и в неспокойные послевоенные годы эта позиция была очень ненадежной и рискованной. Неудивительно, что, когда летом 1922-го Эйтингон предложил ему переехать в Берлин, мэтра эта идея не привлекла. «Что касается возможности, что мы должны покинуть Вену, – размышлял он в письме Отто Ранку, – поскольку здесь невозможно жить, а иностранцы, нуждающиеся в лечении, больше не хотят сюда приезжать, он предлагает нам первое убежище. Будь я на 10 лет моложе, я уже строил бы разнообразные планы вокруг этого переезда».
Бедствия войны сделали большинство детей Фрейда иждивенцами – его иждивенцами. Как он сам признавался Эрнесту Джонсу летом 1919 года, «я отправляю все, что удается сэкономить, своим детям в Гамбург, которых война лишила средств к существованию. Из моих мальчиков только Оливер, инженер, нашел временную работу; Эрнст работает в Мюнхене без жалованья, а Мартин, возвращения которого мы ожидаем через несколько недель, оказался бы на улице, несмотря на все свои медали и награды, если бы не старый отец, который еще работает». Надежды на доходы Оливера тоже были шаткими, поскольку у того имелись проблемы с нервами, что серьезно тревожило отца. Оливер, признавался основатель психоанализа Эйтингону, часто его беспокоил. Несомненно, он нуждался в лечении.
Вне всяких сомнений, финансовым спасением для Фрейда была работа. Иностранцы, которых он приглашал, платили твердой валютой, да еще и наличными. В письме к Леонарду Блумгарту, врачу из Нью-Йорка, который в 1921 году хотел пройти учебный анализ, мэтр установил плату «десять долларов за час (наличными долларами, а не чеками)». Причины он объяснил американскому психиатру и антропологу Абраму Кардинеру, в то время лечившемуся у него: десять долларов, которые он брал за час психоанализа, следовало платить банкнотами, а не чеками, потому что чеки можно лишь обменять на кроны, ежедневно обесценивающиеся. Без пациентов из Англии и Америки, которых Фрейд называл «эти люди Антанты», он не смог бы, как признавался Эрнесту Джонсу, сводить концы с концами. В отличие от «людей Антанты», обладателей долларов и фунтов, больные из Германии или Австрии не были столь желанны: «Теперь у меня четыре свободных часа, – сообщал мэтр Джонсу в начале 1921 года, – и мне не хочется зарабатывать на пациентах из Центральных держав» – Mittelm?chtepatients. Он вошел во вкус западной валюты. «На венцах, венграх и немцах больше не проживешь», – признавался основатель психоанализа Ката Леви. Сожалея об этой вынужденной мере, Фрейд просил приятельницу о конфиденциальности: «Не слишком достойное поведение для благородного старика. Такова война». Он был абсолютно откровенен, говоря о своем материальном положении, – в полном соответствии с рекомендациями, которые давал коллегам в статьях по технике лечения.
С изменением состава пациентов главным языком в практике Фрейда стал английский, к которому он давно испытывал тягу. Именно поэтому, делая ошибки, он так сердился на себя – и на английский язык. Осенью 1919 года мэтр нанял учителя – надо было «отшлифовать мой английский». Результатами занятий он остался недоволен. «Я по 4–6 часов в день слушаю речь англичан и американцев, – отмечал основатель психоанализа в 1920 году, – и должен был добиться большего прогресса в своем английском, но, как оказалось, в 64 учиться гораздо труднее, чем в 16. Я дошел до определенного уровня и был вынужден на нем остановиться». Особенно сильные неудобства причиняли ему те пациенты, которые говорили невнятно или использовали современный сленг. «Меня беспокоит мой английский, – признавался Фрейд Эрнесту Джонсу, обсуждая двух больных, которых тот ему прислал. – Оба изъясняются отвратительными идиомами». Эти пациенты заставили мэтра тосковать по «безукоризненной правильности» Дэвида Форсита, английского врача, недолго работавшего с ним осенью 1919 года и заслужившего его благодарность своей изысканной лексикой и четким произношением.
Лингвистические неудачи, не такие катастрофические, как Фрейд их себе рисовал, превратились в нечто вроде навязчивой идеи. «Я слушаю англичан и говорю с ними 4–5 часов в день, – писал он племяннику в июле 1921-го, – но никогда не выучусь правильно разговаривать на их п…м языке». Вскоре после этого он предложил Леонарду Блумгарту, готовому приехать в Вену на психоанализ, некое условие, словно заранее оправдывался: «Для меня было бы большим облегчением, если бы вы говорили по-немецки; в противном случае вы не должны критиковать мой английский». Эти сеансы на английском языке его так сильно утомляли, признавался мэтр Ференци в конце 1920 года, что вечером он «…уже ни на что не годен». Это обстоятельство беспокоило Фрейда и наводило на размышления. Оказалось, что «5, иногда 6 или 7 часов», когда он слушал английскую речь или говорил по-английски, отнимают столько сил, жаловался Фрейд Ката Леви в конце 1920-го, что он уже не может отвечать на письма по ночам и оставляет эту обязанность на воскресенья.
Тем не менее деньги, которые основатель психоанализа получал за лечение «людей Антанты», позволяли ему отдавать – это доставляло мэтру бо2льшую радость, чем получать. Для человека, который всю жизнь беспокоился, что его дети могут остаться без средств к существованию, он удивительно легко распоряжался с таким трудом заработанными деньгами. Когда осенью 1921 года Лу Андреас-Саломе приняла приглашение посетить его на Берггассе, 19, – они довольно долго не виделись, – Фрейд осмелился сделать предложение, «связанное с вашей поездкой, без страха быть неправильно понятым». Другими словами, он предлагал при необходимости оплатить фрау Лу проезд. «Благодаря притоку твердой иностранной валюты (американцы, англичане, швейцарцы) я стал относительно богатым». Фрейд тактично заверил Андреас-Саломе, что, взяв у него деньги, она доставит ему удовольствие: «Я тоже хочу что-нибудь получить от этого нового богатства»[194]. Он знал, что ее психоаналитическая практика в Геттингене приносит скудный доход. В начале 20-х годов прошлого века, в очень трудное время для Германии, Фрейд следил за тем, чтобы фрау Лу получала достаточно американских долларов, и эту поддержку она согласилась принять. Летом 1923-го, когда из надежного источника – от своей дочери Анны – Фрейд узнал, что Андреас-Саломе проводит до десяти сеансов психоанализа в день, он по-отечески пожурил «дражайшую Лу», забыв о собственном напряженном графике, которого придерживался многие годы: «Естественно, я расцениваю это как плохо завуалированную попытку самоубийства». Он умолял ее поднять расценки и уменьшить число пациентов. И послал ей еще денег.
Что касается самого Фрейда, он подумывал о том, чтобы не брать всех больных. В 1921-м мэтр говорил Блумгарту, что принимает лишь очень ограниченное число пациентов или учеников, а если точнее, то шестерых, хотя в некоторые месяцы того года, несмотря на усталость, он принимал по десять человек. «Я старик, и у меня есть полное право на спокойный отдых», – писал основатель психоанализа Блумгарту с неким мазохистским удовольствием, как это с ним часто случалось в последнее время, рассуждая о своем преклонном возрасте. Перефразируя немецкую поговорку, что хлеб важнее искусства – Die Kunst geht nach Brot, – он писал Джонсу, что работа пожирает науку. Однако Фрейд не уходил на покой. Он вносил весомый вклад в будущее психоанализа, руководя тем, что обычно называл самоанализом будущих психоаналитиков. И, что еще важнее, несмотря на хаос, царивший как во внешнем мире, так и в его душе, мэтр завершил серьезную переработку своей психоаналитической системы, начатую пять лет назад.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.