Глава третья. Удача

Глава третья. Удача

1.

«Встречаемся 28 Ташкенте срочно сообщай адресу Денау Сурхандарьинской ДСУ-5 Максимов».

Такую телеграмму я получил в начале мая следующего года.

Что говорить о том, как она меня порадовала! Ведь не забыл же Игорь, и вот… Как часто в последнее время сталкиваемся мы с необязательностью, в какой-то мере перестали придавать значение словам и чужим, и своим, кружилиха повседневной жизни захватывает нас, ослепляет, оглушает, дни мелькают, как пейзажи в окнах мчащегося поезда… Но стоп! Остановись, оглянись, человек. Останови поезд своей суеты, мчащийся неизвестно куда.

Как ни расписывался я в верности Мечте, а все же, честно говоря, не очень верил в то, что дождусь телеграммы. Да, Игорь понравился мне, и мы с ним слегка переписывались (раз в несколько месяцев). И была, конечно, мысль слетать в Ташкент в начале июня, чтобы поискать ту самую Поляну. Но ведь столько дел! Куда там…

И вот.

Тут уж никуда не деться, если ты хоть немного уважаешь себя. Надо бросать все и лететь. Я ответил Игорю:

«Согласен подробности письмом».

А потом взял авиабилет на ночной рейс. Чтобы быть в Ташкенте утром 28-го.

Осень, зима и весна были у меня, как и у многих, конечно, чрезвычайно трудными. Каждый взрослый человек знает, что такое дела и заботы, когда передохнуть некогда и времен года не замечаешь. И вот человеческий организм начинает мстить за невнимательное к себе отношение — телеграмму от Игоря я получил в состоянии крайнего ОРЗ, которое, то затухая, то разгораясь, продолжалось до самого отлета. В тот год была необычайно поздняя, гнилая весна в Москве. 19 мая даже выпал снег, который лежал под забором до полудня. Солнца мы почти и не видели. В такой обстановке приятно, конечно, думать, что улетаешь в Ташкент. Но человек воспринимает действительность по своему настроению, а потому не верилось даже, что где-то может быть тепло и светит солнце.

Утром 27-го позвонил Игорь из Ташкента.

— Летишь?

— Лечу.

Про ОРЗ я конечно же не сказал, а назвал рейс, Игорь обещал встретить. Набрал с собой кучу таблеток и капель помимо двух фотоаппаратов, телеобъектива, насадочных колец, трех десятков пленок, тетради для записей…

Если постараться описать, как чувствовала себя моя Мечта, то она ни в коей мере не была похожа в тот момент на Синюю птицу. Скорее всего, на курицу, а то и вовсе на цыпленка. Да, пожалуй, это был именно цыпленок. Мокрый и хилый. Я в сущности не за Аполлоном ехал. Ехал лечиться.

Но когда вечером шел в аэропорт с рюкзаком за плечами, цыпленок встрепенулся, и перышки его как будто обсохли. Сев в самолет, я забыл про свою простуду и даже пропустил вечерний прием лекарств. Пока летели, задремал, а проснувшись в непосредственной близости от Ташкента, почувствовал, как что-то во мне трепещет и радужные отблески чьих-то крыльев с трудом мерцают сквозь муть и туман медленно пробуждающегося сознания. Крылья были светлые, полупрозрачные, и на них виднелись алые и черные пятна…

Как же я мог забыть Мечту? Ведь сам же сколько раз говорил! И другим, и себе. Солнце сияло в ташкентском небе, и было так радостно вновь встретиться с ним. Словно началась другая действительность. Настоящая. А там, в Москве, был лишь мутный сон… И вот она, явь — солнечная и прекрасная.

Выходя из самолета, спускаясь по трапу на неоглядный, залитый солнцем простор летного поля, я машинально опустил руку в карман и нащупал там что-то непонятное — какой-то пузырек, какие-то сверточки, таблетки… Ба, неужели это мое? Тут и вспомнил про ОРЗ, которое терзало меня целый месяц. Конечно, было бы преувеличением сказать, что от него не осталось и следа. Следы кое-какие были, но они таяли на глазах.

Загорелый до африканской смуглоты Игорь встретил меня знакомой улыбкой: пухлые губы растягивались, усы топорщились, голубые глаза превращались в щелочки, из углов которых лучились морщинки. И усы, и брови, и виски у него выгорели до желтизны, я отметил это с нескрываемой завистью. Светит же где-то солнце!

— На этот раз я, надеюсь, не опоздал? — спросил я, любуясь своим будущим гидом, проводником в волшебную страну моей Мечты.

— Надеюсь, что нет, — улыбаясь, ответил Игорь. — Но вообще-то я там пока не был. Будем надеяться, что нам повезет. Хотя, говорят, в горах град был. Этот год вообще нестандартный…

Первый день — день приезда у нас, естественно, пропал, тем более что на Поляну ведь нужно ехать с самого утра. И во второй день, 29-го, мы тоже не могли туда попасть, потому что Игорь, находясь в Ташкенте в командировке, заканчивал свои производственные дела. Правда, с понедельника у него начинался отпуск. А 29-е была пятница. В воскресенье же он должен улетать домой. Так что оставался у нас в сущности лишь один день — суббота, 30 мая. Именно в субботу он и хотел показать Поляну. Узнав об этом, я все же загрустил, ибо Мечта опять, кажется, повисла на волоске. Что, если в этот день пойдет дождь в горах или хотя бы скроется солнце? Ведь Аполлоны «летают только в солнечную погоду».

Первый восторг сменился у меня сомнениями, но я пока что бодрился. Солнце светило и 29-го. Когда Игорь освободился от своих дел, мы направились в Музей природы.

Известно, что иногда встреча с кем-то (или с чем-то) может совершенно изменить жизнь человека. Историческим днем для меня было, как уже сказано, 26 мая 1969 года, но ведь ему предшествовал ряд встреч с людьми, которые и надоумили человека, занимавшегося обычной фотографией, купить насадочные кольца, обратимую пленку, «Зенит-Е» и… согнувшись в три погибели, встав на колени, на корточки, на четвереньки, а то и улегшись грудью на землю, высматривать красоты и тайны «дворовых джунглей», а вместе с тем пересмотреть свое отношение сначала к путешествиям, а потом и к миру вообще.

Не случайно говорят восточные мудрецы: «Первое, о чем помните больше всего, внимание к каждому человеку, с которым говорите, к каждому делу, которое делаете. Вся жизнь человека — только внимание».

И уж если я с таким вниманием отнесся тогда к шмелю на одуванчике, жуку-пожарнику, мухе и златоглазке, то что ж говорить о том, что и на людей я начал смотреть иначе.

2.

Одной из встреч, которые последовали за моим «историческим открытием», была встреча с Е. М. Антоновой, хозяйкой бабочек Зоомузея. Она с таким вниманием смотрела мои слайды! И тут же, в музее, куда я принес диапроектор, присутствовал Дмитрий Викторович Панфилов, кандидат биологических наук. Он тоже похвалил их, а потом дал мне адрес Гриценко Г. П., которому я написал письмо с просьбой взять меня в экспедицию. И первая же — в сырдарьинские тугаи — оказалась настолько значительной в моей жизни, что я написал о ней книгу. И потом мы еще ездили с Георгием Петровичем, и он, как теперь Игорь Максимов, тоже стал в какой-то мере моим братом по духу. Конечно, хотелось встретиться с ним опять.

Георгий Петрович не был столь решителен в своих действиях, как Игорь. Хотя он и ездил регулярно в экспедиции от Музея природы, однако что-то преследовало его, какой-то дискомфорт, он как будто не в состоянии был расстаться с чем-то, то ли, наоборот, не мог чего-то догнать. У него, как и у всякого нормального человека, несомненно, была своя Мечта, но вот какая? Он удивительно много знал всегда, этот скромный работник музея, я вместе с другими поражался его эрудиции, памяти, умению сделать точный и лаконичный вывод из наблюдаемого, однако ни диссертацию он почему-то не писал, ни больших серьезных статей, ни рассказов об увиденном в экспедиции, хотя мы с ним об этом последнем договаривались и в журнале его рассказов ждали. Почему же? В чем дело?

Я пока не пришел к определенному заключению…

Узнал, однако же, теперь от Игоря, что Георгий Петрович стал заместителем директора музея. Это меня порадовало, но все же казалось, что не здесь кроется главное.

Хотя слово «музей» в первооснове у греков означает «храм муз», у меня оно почему-то ассоциируется со словом «мумии»: сразу же охватывает запах нафталина, хлороформа, пыли, какого-то тления. А еще скрип паркетных полов и благоговейный либо, наоборот, скучающий шепоток посетителей. Конечно, здесь много интересного среди экспонатов, подчас, несомненно, уникальных, ценнейших, оригинальных; конечно, массу любопытной информации щедро дает посетителям экскурсовод, но меня — хоть убейте — при слове «музей» тотчас охватывает невыносимая скука, а горло и челюсти уже готовы совершить известное рефлекторное движение…

Нет, я не против музеев, ни в коем случае! Но думается, что форма подачи материала в большинстве из них чрезвычайно устарела — она все та же, что была сто лет назад! И получается, по-моему, что запах нафталина, хлороформа и прочего перебивает аромат Мечты, хотя ведь именно он должен был бы царствовать среди диковинных экспонатов «храма муз». И это в то самое время, когда наука, техника, вся служба информации ушли так далеко вперед! Разве сравнить нашу телерадиоракетную жизнь с той, что была в начале века? А музеи по сути все те же. Уже и цветная фотография в расцвете, и цветное кино давно не новость, и голография начинает свой путь, и цветомузыка владеет умами, телевидение вошло в каждый дом, о радио нечего и говорить. И уже не только звуковые магнитофоны, но и видео становятся предметами вполне широкого потребления. А форма подачи материала, характер экспозиции практически всех музеев все тот же самый. Должен ли он меняться? Думаю, что непременно. Ведь наше восприятие значительно изменилось. Что здесь можно сделать? Не берусь исчерпывающе ответить, но у меня все же есть идея относительно Музея энтомологии. В чем она заключается? Об этом я расскажу позднее. Потому что это моя Голубая, а может быть, даже Розовая Мечта…

Итак, мы с Игорем направились в Музей природы города Ташкента — крупнейший музей такого рода в Средней Азии, ему недавно исполнилось сто лет. Там-то мы и встретились с Георгием Петровичем Гриценко и с его постоянными спутниками по экспедиции — Леной, Верой, Тахиром. И еще с одним человеком, познакомиться с которым я хотел уже давно. Мне очень понравился его доклад на том самом совещании в Ереване, резолюция которого с таким пылом призвала всех граждан всерьез подумать об охране не только крупных представителей животного мира страны, но и более мелких, беспозвоночных, и главным образом насекомых. Именно он, Р.Р.Крепс, в своем выступлении предложил не только охранять шестиногих, но также и разводить наиболее редких и ценных из них. Особенно это относилось к крупным и красивым бабочкам, в частности к парусникам: махаону, подалирию, алексанору… Разведение их в естественных условиях тоже было бы шагом к устройству микрозаповедников, развитию благотворной идеи.

Когда мы с Игорем пришли, Ростислав Романович Крепс как раз заканчивал экскурсию но музею, а именно по разделу энтомологии. Тут я и увидел в ящичках представителей здешних Аполлонов — собственно Аполлона, то есть Парнассиуса аполло, затем Тяньшанского Аполлона (Парнассиус тяньшаникус) и, да простят мне специалисты, Аполлона дельфийского (Парнассиус дельфиус). Извинения у специалистов я потому и прошу, что они называют столь полюбившийся мне род чешуекрылых именно так — Парнассиус, то есть, если перевести с латыни, то нечто вроде «обитатели Парнаса». Так пленился этими бабочками когда-то сам великий систематик Карл Линней, что поместил их на Гору Богов… Однако принято называть всех бабочек этого рода и Аполлонами, и мне нравится именно так их называть, но вот при первых же минутах знакомства с Ростиславом Романовичем Крепсом я тотчас устыдился своего дилетантизма и в его присутствии называл всех бабочек этого рода тоже так — Парнассиусы.

Предмет увлечения Ростислава был, можно сказать, идентичен моему: род Парнассиус (Аполлоны) семейства Парусников из отряда чешуекрылых класса насекомых типа беспозвоночных мира (царства) животных! У Ростислава он, правда, был несколько шире — вообще все семейство Парусников, но ведь у меня тогда и еще шире — вообще весь отряд, класс, даже мир!

Не знаю почему, но Ростислав Романович Крепс смотрел на нас с высоты своего роста снисходительно и слова говорил обдуманно, взвешенно, бережно — так, словно расставался с ценностью, которую мы с Игорем вряд ли в состоянии по достоинству оценить. Может быть, он просто не вышел еще из роли экскурсовода? Мне неудержимо захотелось немедленно расспросить его, почему так ценна для него эта тема — Парусники, что в ней такого особенного? Определенно Ростислав Романович знал о бабочках нечто такое, чего мы с Игорем, конечно, не знали и даже не подозревали. Но что же, что же именно? Впрочем, у каждого ведь Мечта своя…

И так захотелось мне на эту тему поговорить, но Крепс, увы, был занят — пришла и ждала его еще одна группа школьников, которых он должен был провести по залам музея. Мы расстались, причем Игорь успел узнать, к моей радости, что хотя град и был в горах, однако Аполлониусы все же должны летать. Ростислав Романович сказал это с той же значительностью, с какой он говорил вообще обо всем, а потому теперь в успехе нашего с Игорем похода я был абсолютно уверен.

А потом мы зашли к Георгию Петровичу Гриценко.

В разговоре с ним выяснилось нечто такое, что могло иметь для меня весьма серьезное продолжение: где-то в середине июня, а может быть, и в конце отправляется очередная экспедиция Музея природы в малоизвестный район Гиссарского хребта Памиро-Алая с заездом в два заповедника — Кызылсуйский и Миракинский. Оба типично горные — расположены на высоте около 2000 метров и выше. Там не только Аполлоны должны быть, там даже гуманоидов, говорят, встречали, неуловимых «снежных людей». Так что…

О, жизнь человеческая! То ты тянешься медленно и уныло, а то вдруг припускаешься вскачь. Командировка моя была всего лишь на десять дней, до 7 июня; неужели придется сначала улетать, а потом снова возвращаться?

— Район очень интересный, — сказал Георгий Петрович. — Я тебе очень советую. Смотри сам.

3.

Ночевали мы у приятеля Игоря, шофера Загида, в типично азиатском южном доме. Вдоль ограды маленького дворика шла крытая галерея, увитая виноградом, а в самом дворике росли яблони, гранаты, айва и еще какие-то кусты — настоящие джунгли. Загид сказал с гордостью, что дом этот они с женой Риммой строили сами, и я видел, что для гордости есть все основания: дом был просто великолепный.

Спал я неспокойно: легли поздно, и была опасность проспать и опоздать на автобус, который отправлялся с автостанции около восьми утра. Я вообще был очень перевозбужден — ведь целых два дня жарился под ташкентским солнцем в неопределенности, хотя и в непосредственной близости от таинственной Поляны. За эти два дня образ прекрасного живого Аполлона — а на сей раз, очевидно, Аполлониуса (ибо именно такие представители рода Парнассиус, по словам Игоря, населяли Поляну) — достиг в моем воображении огромных размеров и солнечными своими крыльями закрывал все. Неужели я увижу его и буду фотографировать? Неужели это возможно?

Даже очень желанное для нас теряет свою привлекательность, если достигается легко и быстро, — такова наша суть! Но если ты никак не можешь достичь, хотя постоянно остается вероятность достижения, то привлекательность неудержимо растет. Тут, конечно, всегда подстерегает опасность разочарования, когда желанный предмет достигнут, однако опасность не грозит, если этот «предмет» — красота. В этом я успел убедиться за свою жизнь. Ибо красотой нельзя овладеть, она неподвластна собственнику, она вечна и в сущности никогда не достижима — к ней можно только приблизиться, можно наслаждаться ею и даже делить наслаждение с другими, но ею нельзя овладеть. Красота — это нечто такое, что всегда остается вне нас, она неуничтожима и неделима, и главное благо ее в том, что она может давать наслаждение именно многим. Она объединяет людей.

Я не боялся разочарования, я жаждал скорейшей встречи, а чего действительно боялся — так это опоздать на автобус. Но мы не проспали и успели даже позавтракать — Загид и его жена встали из-за нас тоже рано и приготовили завтрак. А потом Загид вывел машину из гаража, чтобы довезти нас до автостанции. Ах, как жаль, что для Игоря этот день не был столь торжественным, как для меня! Мне так хотелось, чтобы в случае удачи он разделил бы со мной радость первооткрытия… Но тут уж ничего не поделаешь, а меня грела мысль, что я обязательно расскажу об этом другим и, если удачно получатся слайды, еще и смогу показать. Только бы встретить желанного Аполлониуса, уж я постараюсь снять его хорошо.

Утро было прохладное, чистое, давно улеглась дневная пыль, не было духоты. Воздух в Средней Азии сух, а потому ночи и утра доставляют истинное наслаждение своей свежестью и прохладой. Только ароматы цветов вплетаются в холодную прозрачность утреннего воздуха, пронизанную первыми лучами еще не горячего солнца.

Мы успели на автобус и часа два ехали сначала по бесконечному, освещенному солнцем Ташкенту, потом по его зеленым одноэтажным пригородам, наконец на горизонте показались вершины гор. Некоторые были покрыты снегом и сверкали сквозь голубую дымку. Названия городов и поселков звучали музыкой: Паркент, Газалкент, Чирчик, Искандер… Я заранее уже — авансом — любил этот край и был настроен на праздник, мне казалось, что вот сейчас, возможно, начались лучшие часы моей жизни.

Путешествие — это, конечно, всегда хорошо, но не часто бывают минуты вот такого полного растворения в доброй к тебе реальности, ожидание непременного везения, ощущение единства и гармонии со всем на свете. Этот автобус, люди, входящие и выходящие на остановках и сидящие рядом, деревья за окном, домики, горы, завывание мотора, скрип, скрежет и другие разнообразные звуки, сопровождающие наше не слишком быстрое движение по шоссе, даже запах бензина и пыль, летящая в щели и оставляющая сухой характерный привкус во рту, — все это вызывало во мне чувство полноты и радости бытия.

Не знаю, чувствовал ли все это Игорь, но уже одно то, что он, как выяснилось, приехал в Ташкент специально из-за меня, а теперь вот отправился со мной на Поляну, где бывал не раз (представителей ее мира чешуекрылых уже было много в его коллекции), вызывало во мне чувство горячей благодарности к брату по духу. Я даже заранее прощал ему и огромный сачок, который он вез с собой, и тот ущерб, который, вероятно, будет нанесен слаженному ансамблю Поляны. Ладно, пусть! Да я ведь буду сдерживать его, при мне он не посмеет…

Как она выглядит, эта Поляна? Я не спрашивал, да и ни к чему, я только пытался разглядеть ее образ в собственном воображении и видел нечто пестрое, дремучее, ослепительное.

И вот мы вышли на маленькой остановке — «по требованию», — а потом еще ловили попутную машину, потому что до того места, откуда нужно было идти пешком, ташкентский автобус не ходил. Было жарко — солнце уже поднялось, вдоль дороги гуляла пыль, дул ветер, под ним клонились придорожные травы — некоторые высохли, некоторые цвели. Над горами, которые были совсем уже рядом, рябили жиденькие перистые облачка — «цирусы», как назвал их Игорь. Облачка вызывали у него некоторое беспокойство, которое передавалось и мне. Однако какое-то удивительное стойкое чувство непременного везения пело во мне, и если я сейчас вспоминаю те минуты и пытаюсь найти сравнение, на память приходит нечто совсем уж давнее: редкие абсолютно счастливые дни ранней юности, когда состояние счастья охватывало подчас без видимой причины.

Конечно, мы поймали попутку и через пятнадцать минут доехали до того места, где дорога кончалась. Теперь предстоял пеший путь. Горы уже окружали нас со всех сторон. Здесь они были еще невысокие, зеленые, кое-где с желтыми пятнами — цвели ферула и прангос, но чуть подальше высился пик, на склонах которого остались белые жилки. Асфальтовая дорога кончалась в поселке — домики, какие-то изгороди, но вот мы миновали его и очутились в долине речки. Горной речки, наполовину скрытой в буйных цветущих зарослях.

Тут я оглянулся и понял, что это «рай». Настоящий «рай». У меня слезы едва не выступили на глаза, лицо и горло сковала судорога. Надо понять мое состояние — долгое ожидание, суету и паутину повседневных забот, мелкость, неразрешимость проблем, неизбежное измельчание чувств и дум и эту раздражающую, изматывающую, бесконечную болезнь с таким «модным», современным названием. Сокращенно: ОРЗ. И вот…

Нас буквально оглушил птичий гомон, щебет, свист. Было такое впечатление, что они все тут ошалели от счастья, потому что зелень буйствовала, потому что еды, очевидно, было вдоволь, потому что цветов столько… Да, я никогда не видел одновременно столько цветов и таких разных! Но больше всего было все-таки цветов шиповника всевозможных оттенков — от совершенно белого с нежно-желтыми ресницами тычинок в глубине словно фарфоровой чаши до густо-розового, почти красного, а то и темно-желтого. Каждый куст был щедро усыпан ими, а под ним еще лежал и слой лепестков. И все это — и цветы, и лепестки — источало упоительный, истинно райский аромат. Цвели еще и боярышник, и еще какие-то кустарники, и деревья, и конечно же травы.

Воздуха в обычном понимании не было, было то, что в старинных книгах называлось, кажется, амброзией, мы не дышали, а пили, впитывали, глотали, и я уж не знаю, что еще делали с этой густой и одновременно невесомой, необычайно вкусной и освежающей материей, которая заполняла пространство между цветами, зеленью и горами. Мы купались в ней, млели, блаженствовали, растворялись. Судорога была только сначала, от неожиданности, через несколько минут я почувствовал, наоборот, полное расслабление, доверие ко всей этой благодати. Измотанное городской суетливой жизнью тело словно бы встрепенулось. Моя душа, как спящая и уже потерявшая надежду проснуться царевна, вдруг приоткрыла очи, ощутив нежные поцелуи этого воздуха, этой прохлады, этого счастья жизни, которая тут без всяких ограничений торжествовала. «Увидеть — и умереть», — я понял смысл этого выражения. Но умирать конечно же отнюдь не хотелось…

А была еще речка. Холодная, совершенно прозрачная — мы пили из нее. И даже слегка поплескали на себя — я, правда, делал это осторожно, — потому что мы все-таки не бесплотны, а плоть наша, увы, даже в таком чудесном месте «подвержена». Бактериям и вирусам тоже надо жить! Разнообразие жизни тем ведь и поддерживается, что есть хищники, жертвы, паразиты… Я чувствовал, что вирусы ОРЗ во мне еще остались и они тоже, наверное, уже встрепенулись в восторге.

Тропинка тянулась вдоль речки все время на подъем, в горы, она перескакивала с одного берега на другой, и, для того чтобы не расстаться с ней, нужно было перепрыгивать с камня на камень. А камни лежали в бурлящей воде. И помимо птичьего пения нас сопровождало милое сердцу журчание речки.

Что еще было прекрасно, так это роса. В тех местах, где долина речки расширялась, то тут то там поднимались большие мохнатые листья коровяка, они были седыми от росы, а некоторые сверкали на солнце, словно осыпанные бриллиантами (я не мог удержаться, чтобы не запечатлеть эти листья на обратимой пленке). И совсем уж трогательно было увидеть на некоторых из них ярко-алых, словно лакированных, божьих коровок, которые с удивительным спокойствием сидели и казались аккуратно обточенными круглыми брошами, приколотыми к чьим-то богатым серебристо-бриллиантовым мантиям. Множество кустов растения с таким «демократическим» названием «коровяк» стояло в царских нарядах, и никакого «чванства» в них не было; мы с Игорем спокойно фотографировали, а божьи коровки с такой готовностью нам позировали!

О, фотографировать можно было все подряд, достойных объектов было вокруг столько, что глаза у меня разбежались. Но проводник Игорь, выждав, пока я сделаю несколько кадров, сказал:

— А как же Аполлониусы?

И я опомнился.

Мы пошли дальше, я чувствовал себя как в счастливом сне, ощущение прошлого и будущего исчезло, было, кажется, только солнечное, цветущее настоящее. Потом я пытался подсчитывать, сколько же видов растений цвело, насчитал несколько десятков самых заметных и сбился. Но после шиповника самыми заметными были сквозящие желтизной ферула и прангос; фиолетовая вика, высокая, в рост человека, образующая местами пенисто-фиолетовые островки; какие-то белые зонтичные, тоже высокие; очень яркий, солнечно-желтый зверобой; тысячелистник желтый и белый; фестивально разукрашенная белыми и розовыми фестончиками удлиненных цветов, вся в длинных, шелковистых, серебряных волосках оносма…

Когда тропинка стала круче и, кокетливо изгибаясь, взлетела по крутому склону горы, я увидел у самых своих ног нечто совсем странное, как будто бы «не от мира сего»: прямо из земли торчало темное, бархатно-коричневое «ухо», которое как бы служило своеобразной вазой для тонкого и довольно длинного, почти совсем черного стержня, этакого «карандаша». Это любопытное растение из семейства ароидных, как сказал Игорь, здесь так и называют «карандаш». Конечно, как и все на этом празднике цветов, он был очень эффектен.

Тропинку во всех направлениях медленно и важно, вразвалочку, переползали черные, перепачканные землей жуки-кравчики, а также всевозможные чернотелки. Пробегали, внезапно останавливаясь и сверкая зелеными с радужным отливом надкрыльями и глазами, скакуны. Сияли алые божьи коровки. Жужжали, звенели полосатые, осоподобные мухи-сирфиды и сами осы, пчелы, шмели. Мельтешили крошечные паучки, муравьи, мелькали уж и совсем микроскопические крылатые создания, искорками светящиеся на солнце…

Однако бабочек было почему-то мало. Несколько видов белянок, шашечницы, одна-две перламутровки, голубянки. На фиолетовых цветочках вики лакомились нектаром боярышницы, издалека по полету их можно было принять за каких-то других бабочек и, может быть, даже за небольших Аполлонов, несколько раз я так и думал, но меня ожидало разочарование. Аполлонов не было. Ни одного.

4.

— Давай отдохнем, — сказал Игорь. — Уютное место, правда?

Мы шли уже довольно долго, немного даже устали, а здесь был пологий участок долины. На берегу речки лежало несколько больших валунов, которые прятались в густой тени развесистых ив, ясеней и грецких орехов. Речка в этом пологом месте образовала небольшую заводь, у берега заросшую высокой травой. Сквозь хрустально-чистую воду рябили круглые камешки. Мы порядком прогрелись на солнце и слегка устали от подъема, а потому сидеть на камне в прохладной тени было сущим блаженством.

— Далеко еще? — спросил я.

— Да как тебе сказать? — ответил Игорь, вставая и беря в руки свой объемистый сачок. — Не очень. Мы вообще-то уже пришли.

— Как?!

— Видишь, тропинка? Вещи можешь оставить здесь, возьми только то, что нужно для съемки, и поднимайся по этой тропинке. Там меня увидишь.

И пока я надевал скинутые ботинки, а потом, торопясь, вытаскивал из рюкзака фотосумку, лихорадочно думая, как бы чего важного не забыть, Игорь скрылся за деревьями.

Наконец я экипировался, натянул желтую кепочку от солнца и, ощущая, что сердце отчаянно колотится не только от подъема в гору, но и от чего-то еще, направился по следам своего провожатого.

Из тени я вынырнул на ярчайшее солнце — передо мной распахнулся довольно пологий, градусов в двадцать, открытый склон, этакий широкий горб. Разнообразная растительность была приблизительно по колено, она здесь носила другой характер, нежели та, что была раньше на нашем пути. Частично она уже выгорела, но среди высокой сухой травы было все же много разнообразных цветов, а в первую очередь бросались в глаза розово-аметистовые шарики соцветий дикого лука. Но я не успел ничего этого как следует разглядеть, потому что навстречу мне спускался Игорь, и так как солнце тоже светило навстречу, из-за его головы, то казалось, что он идет как бы в солнечном нимбе. В одной руке у него был сачок, а в другой он что-то протягивал мне. Это были сразу два живых Аполлониуса, самец и самка.

Да, так вот и довелось мне приобщиться впервые к столь долгожданной красоте. Осуществилась Мечта. И в столь прекрасных обстоятельствах. Историческое для меня событие состоялось в горах Западного Тянь-Шаня, в отрогах хребта Каржантау, где я понял, что время Судьбой было выбрано вполне подходящее; не слишком рано, чтобы я мог прочувствовать и оценить его, и не слишком поздно, чтобы Мечта не успела поблекнуть.

Живые бабочки — это совсем не те, что в ящичке под стеклом: они составляют неразрывное целое с воздухом, солнцем, горами, землей, цветами и травами. И даже то было неспроста, что привел меня сюда именно Игорь, человек неслучайный, сам осененный Мечтой (у него она была другая, чуть-чуть труднее осуществимая — бабочки Южной Америки…), а потому понимающий и уважающий Мечту чужую, брат по духу.

Пойманные Игорем Аполлониусы были очень большими по сравнению со средними, обычными бабочками, рдеющая краснота круглых пятен бросалась в глаза, но не меньше удивляла угольная чернота других пятен, особенно на крыльях самки, которые помимо этого были почти прозрачны и словно забрызганы черными точками, сгущающимися у основания крыльев. Кроме того, совершенно неожиданным было, что тельца бабочек довольно толстые, густо-мохнатые: настоящий мех из волосков, темных у основания и светлых, словно седых, на концах покрывал их, как шуба. Ножки у основания тоже были густо опушены и сейчас так трогательно двигались, а круглые глаза на пушистых мордочках смотрели с недоумением: кто их держит за крылья и почему?

Они были, конечно, прекрасны. Что-то необычное было в них, очень самобытное и непривычное, чем-то сильно отличались они от других дневных бабочек — эта мохнатость, сочетающаяся с солнечностью и прозрачностью крыльев, неожиданная яркость пятен. Потом я понял, что в Аполлониусах была концентрация духа здешних мест — этих гор, зеленых, цветущих, а на вершинах покрытых сверкающим снегом. Удивительно все же, как в насекомых — самых разнообразных, самых многообразных представителях живой природы Земли — воплощается ее дух. Впервые я заметил это, разглядывая бабочку солнечную гипермнестру в сырдарьинских тугаях по соседству с глинистой, выжженной солнцем пустыней. И вот опять.

Самец более светлый, почти белый, менее прозрачный, чем самка, пятна мелкие, но яркие. В нем, пожалуй, больше изящества, хрупкости, зато самка казалась просто роскошной. Стройный молодой кавалер и «пышнотелая» изнеженная красавица…

Но разглядывать хотя и живых, однако же пойманных бабочек было все-таки не совсем то, что мне хотелось. Вернее, даже совсем не то…

— А их много здесь? — спросил я, наконец-то подняв глаза на Игоря.

— Есть. Летают. Вон, смотри…

Планирующим легким полетом большая светлая бабочка пронеслась совсем рядом с нами и легко опустилась на соцветие дикого лука, которое под ней закачалось. Она была чисто-белая, с мелкими пятнами, и я понял, что это самец.

— А вон самка, видишь? — сказал Игорь. — И вон, подальше чуть. Видишь?

Летали они, как бы танцуя, только очень мягко и плавно, старинный неспешный танец: взмахнув крыльями, держали их неподвижно, распластав и планируя, либо, слегка приподняв и сделав таким образом угол, плавно опускались на соцветие. Они охватывали его своими цепкими мохнатыми лапками и, качаясь вместе с ним, пытали хоботком его сладкие недра.

Что ж удивительного, подумал я, что назвали их именно Парнассиусами, а этих еще и Аполлониусами. Имя бога искусства и света так подходит к ним потому особенно, что никому ведь не делают они вреда (прав был Аксаков!) — настоящие вегетарианцы, опыляющие цветы, никого не истребляющие, не паразитирующие ни на ком, не плодящиеся безудержно, как некоторые. И прекрасные. И солнечные.

Хотя они, конечно, и занимают свое определенное место в природном ансамбле, во взаимосвязанной цепи живых организмов, однако звено это удивляет своей необязательностью. Не будет пчел, к примеру, — останутся неопыленными многие виды цветковых растений. Без шмелей не в состоянии нормально существовать и размножаться клевер. Жуки-навозники очищают землю и удобряют ее. То же можно сказать о жуках-могильщиках и трупоедах, даже о мухах, чьи личинки, при всей нашей к ним неприязни, несут санитарную службу. Колоссальное количество видов насекомых играет очень важную роль в природных процессах, и исчезновение их может сказаться на природном равновесии весьма ощутимо.

А вот роль Парнассиусов, как и многих других прекрасных крупных бабочек, загадочна. Зачем они?

Казалось бы, видов цветов, которые они опыляют, не так уж много. За них, очевидно, могли бы опылять другие, менее эффектные с эстетической точки зрения. Их гусеницы не несут никакой санитарной службы. Птицы, я думаю, тоже могли бы без них обойтись — для птиц хватит и другой пищи.

Так и кажется, что большие, красивые бабочки и Аполлоны тоже — это песня природы. И ее подсказка нам: все не так просто и однозначно, как может показаться на первый взгляд. Красота — такая же необходимая часть природы, как и любая другая.

5.

Провели мы на Поляне Максимова часа два. Это было погружение в солнечную, животворную суть азиатских гор. Кроме дикого лука, который своими розово-аметистовыми и словно светящимися на солнце шариками делал Поляну очень нарядной, здесь росли выгоревшие до желтизны злаки, ферула и прангос, астрагал, зверобой, синяк (эхиум), очиток — кормовое растение Аполлониусов, ясенец (диктамнус), звездчатка, дикий горох (нут), пижма, тысячелистник, оносма, несколько видов низкорослых кустарников, карликовая вишня, которая была вся в розовых цветочках, как в кружевах. Но наиболее заметными были, пожалуй, высокие багряно-алые свечи плодов ревеня Максимовича, рубинами рдеющие на солнце. Огромные, высохшие, но еще упрямо торчащие листья его напоминали искусные вазы. Камни и скальные обнажения здесь были угловатые, морщинистые, всех оттенков коричневого — от рыже-бурого до темно-шоколадного.

Кроме Аполлониусов во множестве летали боярышницы, желтушки, голубянки, шашечницы, реже махаоны.

И был тот случай, когда действительность не казалась беднее фантазии. Сколько раз в воображении я побывал уже на этой Поляне, сколько раз будто бы фотографировал Аполлона, предмет моей давней Мечты! И его распластанные солнечные крылья с ярко-алыми и угольно-черными пятнами закрывали все видимое пространство, и сквозь них была видна голубизна неба, красные просверки были как бы искусным изображением сразу нескольких солнц, а черные, оттеняя их дополняли картину, напоминая о темноте и свежести южных ночей, о чем говорил и серебристый лунный мех на тельце бабочки. Теперь же в действительности я видел: все так и есть. Красота — именно красота природы в первую очередь — не может разочаровать никогда. Если, конечно, ты готов к тому, чтобы воспринять ее чистым сердцем.

И я наслаждался ею, я пил ее большими глотками, я купался в красоте, блаженствовал, я воспринимал ее, кажется, не только глазами, но и всем своим существом.

Только, к сожалению, я сделал одну ошибку: все два часа был без рубашки, голый по пояс, и моя бедная кожа, выцветшая за долгие зимние месяцы в городе, подверглась чрезмерному облучению ультрафиолетовыми лучами на высоте около двух тысяч метров над уровнем моря, что окончилось потом для нее плачевно. Но это было в будущем. Пока же я наслаждался праздником радостного и полно-ценного бытия. «Вот это и есть жизнь», — думал я.

Но оказалось, что и красота, как ультрафиолет, в больших дозах опасна. Часа через два я был переполнен, можно сказать, до краев. И когда Игорь предложил посидеть под сенью деревьев у речной заводи, где мы оставили вещи, я согласился, без грусти покидая солнечную Поляну. Несколько пленок было отснято, и главным образом были на них Аполлониусы, самцы и самки. И я чувствовал, что они обязательно должны получиться: ощущение непременного везения и какой-то непрерывно длящейся сейчас стройности бытия, осмысленности и оправданности его не покидало меня. Я еще не мог осознать того, что произошло, пока я только ощущал.

Потом, после отдыха под сенью деревьев у речки, я принялся фотографировать на Поляне цветы, прекрасные естественные «икебана». Икебана — это искусство составления цветочных букетов, развитое в Японии. Там даже есть целый институт, который готовит специалистов по икебане. Но тут, на Поляне, среди камней, великолепные «букеты» были уже готовы — не срезанные и поставленные в вазы, а живые! Тут не было безвкусных, нелепых сочетаний, наоборот. Изящно и с удивительным чувством меры раскидистые мелкоразрезные листья прангоса и ферулы оттеняли аметистовые соцветия дикого лука. Пышно цветущие карликовые кустарники вишни украсили своим нежным кружевом суровую поверхность скалы. Удивительно уместно светился канареечно-яркий от множества цветов кустик зверобоя в мрачном ущелье, словно укоренившийся в диких камнях солнечный «зайчик». С какой-то царственной, полной достоинства грацией стояли на высоких стеблях среди огромных, роскошных, уже высохших листьев рубиновые плоды ревеня Максимовича. Дружно и весело, один к одному, выстраивались маленькими куртинками розоватые мясистые стебли очитка с розоватыми острыми листиками и нежно-розовыми соцветиями. Именно на них с особой охотой садились Аполлониусы…

Да, я отвел душу на этой Поляне. Хорошо, что взял достаточно пленок… А затем мы с Игорем направились знакомой дорогой домой. И вот удивительно: на пути опять не встретили ни одного Аполлониуса. Так что если не знать местоположения Поляны, а точнее будет сказать — Склона, то можно вообще подумать, что солнечных бабочек, которые «встречаются локально и в небольшом количестве», в ближайших окрестностях нет.

Но мы-то знали, что они есть. Есть! И это наполняло меня ощущением тайны и счастья.

6.

Цель командировки, собственно, уже была достигнута, да только ли цель командировки… И теперь посетило меня благостное спокойствие. И прямо-таки дрожь охватывала при мысли о том, что, проводив Игоря, я вновь приду на Склон Максимова — в блаженном одиночестве! — и начну спокойно и сосредоточенно путешествовать в дебрях — в дебрях долгожданной, давно желанной Дремучей Поляны, образ которой сложился в моем воображении давно, но до которой никак не допускала меня суета повседневной жизни. Да, именно в дебрях — в этой сравнительно замкнутой экосистеме, естественно сложившемся сообществе растений, животных, на своеобразном «материке», где все связаны друг с другом, а потому можно попытаться понять законы здешней «социальной гармонии».

Вот почему я считаю фотографирование насекомых и «поиски Аполлона» серьезным делом — потому что внимательное и заинтересованное отношение к природе, пристальный взгляд «крупным планом» помогает понять человеческую природу, взаимоотношения между людьми.

И вот, например, о том опять, что касается увлечений. Это серьезный вопрос, потому что человек, не увлеченный ничем, — скучный человек, скучный для окружающих и для самого себя тоже. Человеку здоровому свойственно увлекаться чем-либо. Это в нашей природе. Наше общество же, к сожалению, не настолько пока совершенно, чтобы труд каждого был исключительно творческим, чтобы увлеченность сопутствовала той функции, которую несет человек в общественном трудовом процессе по созданию материальных ценностей…

Хотя, конечно, увлеченность увлеченности рознь. Кто-то всю жизнь увлекается, например, чисто материальным приобретательством, кто-то спит и видит, как бы, унизив других, возвыситься самому, неважно, за счет чего, главное — возвыситься, чтобы иметь возможность повелевать, заставлять других делать то, что нужно не им, а ему. И уж, конечно, ему совсем не приходит в голову приводить себя в соответствие какой-то там общей гармонии и красоте. Он считает, что вполне достаточно других привести в соответствие тому образу, который сложился исключительно в его сознании, сознании человека конечно же особенного, «избранного». Какая там гармония, какой там ансамбль! Только гармония с ним самим в центре, только ансамбль под его руководством. Такая увлеченность направлена лишь на себя, она не видит других, она не ощущает действительности. Где уж там разбираться в сути предметов и явлений реального мира, где уж учиться видеть! Такие глаза на самом деле видят только преграды — преграды своему самомнению. Разве это Мечта?

Но бывает, очевидно, другая крайность, когда человек вообще ни на что не решается. Он боится других, боится себя, он не живет, а осторожненько прозябает. Тлеет. Так где же она, золотая середина?

Наверное, главный секрет в том, чем человек увлекается и как. Если предмет увлечения вне его, если увлекает его не то, что связано лично с ним и относится только к нему, а нечто общее, если интересует его не то, как он сам будет выглядеть в сиянии своего увлечения, а, наоборот, как предмет его увлечения засияет для него (а вместе с тем и для других) в результате его трудов, то все в порядке. Тогда и честолюбие становится благом. Тогда происходит удивительное: чем больше человек любит свое дело, чем сильнее его собственный интерес, тем больший интерес к этому его делу пробуждает он у других. Занятие, которое приносит огромную пользу ему самому и дает ему ощущение полноты жизни, приобретает уже и общественный смысл.

Такие увлеченные люди и движут вперед человечество.

Интересно, что Карл Линней был очень честолюбивым человеком, чего и сам не скрывал, а его знакомые и биографы на разные лады подчеркивают это свойство его характера. Вот что пишет, например, бывший его ученик. профессор Фабрициус: «Линней был безгранично самолюбив, и его девизом было изречение: «Фамам екстендере фактис» («Делами увеличивать славу»)». Наверное, можно только приветствовать такое самолюбие! Далее профессор Фабрициус продолжает: «…тем не менее единственным объектом его честолюбия было литературное первенство; в нем совершенно не было обидной для других противообщественной гордости. Дворянское достоинство, которое шведский король пожаловал ему (сам Линней происходил из скромной семьи сельского пастора. — Ю. А.), было ему приятно только как свидетельство его научных заслуг. В вопросах ботаники он нелегко сносил даже незначительные противоречия, но с благодарностью принимал дружеские замечания и пользовался ими для улучшения своих трудов… Он охотно говорил о своих заслугах и любил, чтобы им восхищались, что, по-видимому, и было его главной слабостью. Любовь к похвалам имела у него основанием уверенность в своем превосходстве, признанные всеми научные успехи и репутацию первого систематика своего времени».

Карл Линней, как известно, один из самых плодовитых ученых. Он совершил гигантскую работу по систематике всех созданий природы. И характер его увлечения, характер честолюбия, которое двигало им, так удивительно сходится с тем же самым у любого другого ученого, путешественника, писателя, поэта — всех тех, кто своими деяниями остались в благодарной памяти людской. И к ним ко всем подходит девиз Линнея «Делами увеличивать славу». Делами. То есть для других.

7.

Следующий день пришлось потерять — не ездить на Склон, потому что я провожал Игоря.

Но я бы уже физически не мог путешествовать в дебрях Дремучей Поляны, потому что вечером, после возвращения домой, спина моя, а особенно плечи, горели огнем от солнечных ожогов, и погасить его не могли ни крем с одеколоном, что обычно мне помогало, ни кислое молоко, ни сок свежих огурцов. Спал я на животе, а днем не мог даже носить через плечо фотоаппарат: его ремешок жег, словно раскаленное железо. Но температуры не было, и это утешало. Я верил в потенциальные возможности своего организма, усиленные сейчас горячей жаждой возвращения на Склон.

С Игорем мы испытывали истинно братскую нежность друг к другу, уезжая, он пожелал мне хороших путешествий, а я с удовольствием вспоминал, что он почти ничего не ловил на Склоне — неужели подействовала моя «психологическая обработка»? И еще он советовал обязательно посетить Самарканд, где я пока не бывал.

Я уже говорил, что, если ты вступаешь на путь добрых взаимоотношений с природой, она отвечает тем же, и подчас совпадения удивляют… На этот раз се «доброжелательность» выразилась в том, что утро следующего дня было затянуто серой сетью дождя. Игорь уехал, и заняться мне было нечем. Те из старожилов, которых я спрашивал, говорили, что бесконечный дождь в июне — такого в Средней Азии не припомнят. А он моросил между тем не переставая, весь день. И только потом я понял, что это было и на самом деле актом доброжелательности ко мне со стороны природы: по крайней мере поджила кожа на спине и плечах.

И утро 2 июня было свежим, прохладным, омытым вчерашним дождем и ясным.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.