Фетисов Александр Васильевич

Фетисов Александр Васильевич

В армию меня призвали осенью 1978 года. Я попал в танковую учебку, где готовили механиков-водителей танков Т-62. На тот момент я уже был кандидатом в мастера спорта по самбо, поэтому сразу был распределен в спортивную роту при танковом полку, которая комплектовалась из наиболее физически развитых парней. Здесь, можно сказать, и прошел первый год моей службы.

В конце 1979-го от нашего танкового батальона была сформирована рота, которая и была отправлена в Афган. На территорию Афганистана мы входили одними из первых.

В составе роты было около пятидесяти шести человек. Тогда я еще не знал, что пятнадцать из нас уже не вернутся оттуда живыми. Ребята погибали не только от ранений, шальных пуль и осколков. Ведь поначалу война была в большей степени партизанская. Более того: когда мы входили в очередную провинцию, местное население даже не знало, кто, зачем и почему проходит по их территории.

Наш экипаж отправили в Кабул, придав расположившейся там Витебской дивизии. Вместе с десантниками мы сопровождали армейские колонны. Дважды довелось ходить через перевал Саланг.

— Под обстрелы из засад часто попадали?

— Случалось всякое, многое из этого не хочется вспоминать. Я никогда до этого не видел, как горит железо, а там увидел. Сталь при этом становится темно-бордового цвета. Конечно, страшно на это смотреть, картина неприятная.

Однажды мы прошли Саланг и спускались вниз по горной дороге, тут броню танка насквозь прошил ПТУРС. Он попал в верхнюю часть башни, заряжающий, наводчик и командир погибли от возникшего огромного давления. Меня спасло лишь то, что свой люк я не застопорил, а просто прикрыл; волна вышла через него, выгнув наружу массивную крышку. Вначале был сильный свист в ушах. Потянул рычаги на себя, остановил танк, засунул руки под шлемофон, инстинктивно пытаясь заткнуть уши. Потом почувствовал, как что-то полилось из носа, поднес руку — это была кровь. Через мгновение я отключился. Помню, что, когда терял сознание, перед глазами встала такая картина: я дома, захожу к себе в подъезд, вставляю ключ в замок, проворачиваю его, но не вхожу. Ребята мне потом рассказали, что если бы я открыл дверь и сделал шаг — то все, ушел бы на тот свет.

Госпиталь был расположен недалеко от въезда в Кабул, а за ним стоял ремонтный батальон, в который как раз притаскивали подбитую и неисправную технику. Там я вновь увидел свой танк: в башне друг напротив друга были две большие сквозные пробоины от кумулятивной струи. Я открыл люк: внутри было полно мух, огромная, глубиной в несколько сантиметров, лужа крови на днище.

Контузия моя, к счастью, оказалась нетяжелой, я даже в документах ее не отмечал, в госпитале неделю всего пролежал и вернулся в роту.

— Где было место ваших танков в колонне?

— Все зависит от того, с чем колонну сопровождаешь. Обычно в голове шел как минимум один танк. Вообще, бронетехника ставилась в голове, в хвосте и в самой середине колонны.

Если по нам открывали огонь, то мы старались не останавливаться в зоне обстрела. Ее надо было как можно скорее пройти, потому что если остановиться и пытаться засечь «духов» в горах, то они могли перебить всех. Когда колонна на скорости проходила зону обстрела, тогда останавливались и смотрели, кто и как пострадал.

Шли в колонне, замотав блестящие предметы. В «летучках» водители заматывали ручки, потому что с гор были видны блики от них, снайпер стрелял прямо под ручку и попадал прямо в бок водителю. Поэтому все блестящие предметы, по которым было удобно прицеливаться снайперам, убирались. Я не знаю, как в других частях, а у нас офицеры снимали и погоны, и кокарды, чтобы ничем не выделяться среди солдат. Но все равно их определяли по возрасту, по ремням.

У нас механиков-водителей старались не брать на операции, то есть вместе с пехотой доезжаем по горным дорогам как можно ближе к заданному району, бойцы поднимаются в горы, с ними по желанию могли идти танкисты, но механики, как правило, всегда оставались внизу.

Танки там, на мой взгляд, вообще были не нужны — подведешь его под гору, и все. Все равно любой танк — это гроб на гусеницах, противопехотные мины он держал, а противотанковые, и тем более фугасы, представляли большую опасность. В этом отношении хорошо себя там показали бэтээры, которые считались наиболее безопасной техникой, чем танки или БМП. Приведу такой пример: мы ехали внутри бэтээра и попали на противопехотную мину, колесо вырвало, а бэтээру — ничего, можно было ехать дальше. Мне тогда, правда, повезло, был в шлемофоне: я подлетел и ударился головой так, что в ушах еще долго стоял шум.

— Авиация помогала?

— В Афгане вертолеты себя отлично показали. Их аэродром был в Пули-Хумри. Мы простояли там какое-то время и, пока были свободны от своих боевых заданий, помогали ребятам из аэродромного обеспечения подносить к «вертушкам» реактивные снаряды.

Старшие офицеры-летчики этой части любили летать на свободную охоту. Они летали вдоль близлежащих ущелий и обстреливали караваны «духов» с наркотиками и оружием. Пару раз они предлагали нам с ними полетать, но желающих было мало.

— Вы пытались как-либо усилить защищенность танков?

— Чтобы противокумулятивные экраны наваривали, не припомню, а вот мешки с песком на случай подрыва на мине механики-водители часто укладывали себе под ноги. Хотя как ни ухищряйся, если сильно захотят — то все равно подобьют.

— Потери были серьезные?

— Поначалу больших потерь у нас не было, противник вел в основном партизанскую войну: обстреляли и убежали, а поймать их было невозможно — пока мы поднимемся в горы, чтобы их засечь, душманов уже там нет.

Получить пулю можно было и не принимая участия в боевых операциях. Часто бывало, в палатке на двухъярусной койке лежишь, «вжик!» — смотришь: дырка в брезенте, кто-то из города пальнул. Такую шальную пулю мог получить любой. Поэтому постоянно было какое-то неприятное чувство, мы были не в своей стране, не у себя дома. Спортом там тоже свободно не позанимаешься: поначалу я бегал вокруг расположения батальона, а потом от комбата получил. Помню, он сказал: «Если хочешь бегать — бегай вокруг палатки, но далеко не выбегай. Я из-за тебя проблем не хочу!»

— С местными конфликты возникали?

— Местное население к нам не очень хорошо относилось. Мы ездили за водой в военное училище на «уазике», а большая толпа афганских подростков лет по 10–12 стала забрасывать нас булыжниками от мостовой. Камни, пробивая брезент, влетали в машину, а нам было запрещено применять оружие в городе, и только один из нас — азербайджанец Аллахвердиев по прозвищу Аллах — не растерялся и дал вверх очередь из автомата. От испуга толпа прижалась к земле, и мы беспрепятственно проехали дальше. Если бы не Аллахвердиев, этими булыжниками кого-нибудь из нас вполне могло убить. Правда, особисты потом ему здорово ввалили.

Особисты вообще часто любили проводить нам «профилактику» за отношения с местным населением. Какому солдату не хотелось поменяться с афганцами, к примеру, ржавыми пассатижами на сочную дыню: организм ведь молодой, а витаминов недоставало. Запомнился и пшеничный афганский самогон в двойных запаянных целлофановых пакетах. С местными менялись на насыпи, метра в три высотой, она тянется вокруг Кабула, защищая город от весенних селей. И вот афганцы приносили на обмен на насыпь свои нехитрые товары. Поначалу цены вообще были отличные: за какую-нибудь гнутую железку от танковой гусеницы мужичок мог три-четыре дня подряд приносить фрукты или ту же самогонку. В самом начале, когда только вошли в Кабул, одному местному понравилась моя саперная лопатка, и он начал клянчить ее не унимаясь, мол, дай, в огороде своем буду ей копать, ну и подарил я ему лопатку, а он мне — расклешенные джинсы «Lee» в упаковке. Джинсы оказались будто бы по мне и сшиты, вместе с тельником и кроссовками в пятидесятиградусную жару они были намного более удобной одеждой, чем наше армейское обмундирование с кирзовыми сапогами, которые, как мы ни обрезали, все равно были неудобными. И только летом 80-го, где-то в июне — июле, нас переодели, выдали облегченную форму, кирзовые ботинки.

Говоря о форме, можно упомянуть такой случай. Рядом с нами стояла возглавляемая полковником группа, запаивавшая цинковые гробы с телами погибших и отправлявшая их в Союз. Погибших ребят переодевали в парадную форму, с теми, кого разорвало на части, комплект формы укладывали рядом. И вот мы прослышали, что у полковника на складе можно выпросить пару комплектов «парадки». Правда, полковник, видимо, был не в настроении: и формы не дал, и послал нас куда подальше. Пришлось нам домой в х/б ехать.

— Вши бывали?

— Когда приехал домой, я позвонил в дверь, вышла мать, мы обнялись. Но сразу заходить домой я не стал, а разделся под лестницей, и всю мою одежду она сразу выкинула в мусор. Афганских вшей пускать домой не хотелось.

Бельевая вошь доставала очень сильно. Даже когда лежал в госпитале, не получалось полностью от них избавиться. Замачивали одежду в солярке, и дня три ничего в ней не было, а после вши появлялись вновь: личинок солярка не убивала. Была и специальная парилка для вещей, но все это ерунда. День-два после стирки и парки их нет, а потом отворачиваешь шов с обратной стороны, а там уже полно белых личинок.

— Как было налажено снабжение?

— У нас в Кабуле с топливом все было нормально: машины постоянно шли из Союза. А вот ребятам, которые стояли в «секретах» в горах, было с этим вопросом намного хуже, хотя с другой стороны — хорошо, что подальше от начальства.

Наградами же многие тыловики «снабжали» себя исправно. Наш майор зампотылу самым первым в части получил медаль, хотя сам ни разу не участвовал ни в одной из операций. А мы в те времена и не знали, что такое медаль, ими стали более или менее массово награждать только в 83-м.

Прапорщик, ответственный за снабжение нас продуктами, сразу сказал: «Я лучше буду трусом по жизни, чем героем посмертно. Лучше я останусь здесь, вы идите на операцию, а я вас нормально питанием буду снабжать». За такую достойную уважения откровенность никто на него в обиде не был, тем более что мужик уже он был довольно пожилой, все понимали, что кому-то надо в расположении оставаться.

— Какие были отношения между танкистами роты?

— Дружба, конечно, там была не такая, как в Союзе. Ребята были очень сплоченные, тем более что все бойцы, вошедшие в первые дни в Афганистан, были одного призыва, успев уже отслужить по году, молодые стали приходить позже.

Бывали и курьезные случаи. Вот, например, сидят мои сослуживцы и чистят оружие, в нескольких метрах от них повар в огромном чане варит кашу, стоя к ребятам спиной. Тут кто-то нажимает на курок, и происходит случайный выстрел, пуля пролетела у повара между ног, не задев его, а пробив лишь фартук, и насквозь прошила чан с кашей. Все замерли от неожиданности, а на заду у повара выступило большое мокрое пятно — он обмочил штаны, что в принципе понятно для такой ситуации.

— Какой эпизод наиболее ярко врезался в память?

— Последняя моя операция была осенью 1980-го, незадолго до дембеля. Проводилась она в районе Газни, где попал в окружение целый полк нашей пехоты. Почти сразу после того, как нам удалось их деблокировать и бои стихли, я во второй раз попал в госпиталь, теперь уже с брюшным тифом. Им вообще очень много ребят там переболело, и не только тифом, но и желтухой, и другими инфекциями. Был постоянный дефицит воды, не имея выбора, иногда приходилось пить из арыков — в беретку или шапку наберешь воды, сквозь нее попьешь, вроде и напился. Мы были не приспособлены к таким условиям, желудки у многих были слабые, поэтому болезни были делом обычным.

Так получилось, что одно наложилось на другое и болезнь дала о себе знать вскоре после боя. Мы как раз загружали тела погибших ребят в подъехавшие «Уралы». В этом понесшем тяжелые потери пехотном полку был парень из Брянска, перед этим, когда мы танки ремонтировали, он песню нам пел, а вскоре пошел на операцию и погиб в бою. И вот я как раз собирался положить чью-то оторванную руку в грузовик и увидел на ней знакомую татуировку — солнце и надпись «Брянск». Это был мой погибший земляк, его разорвало на части. После этого я почувствовал себя плохо и вскоре потерял сознание.

Когда меня скосило, уже без памяти меня переправили вертолетом из Газни в госпиталь в Кабуле. Через неделю под капельницей пришел в себя. Мне повезло, что поставили правильный диагноз, ведь сначала меня положили в одну палату с «желтушниками», к счастью, полковник, начальник госпиталя, вовремя заметил ошибку. Он как только зашел, сразу сказал персоналу: «А чего вы его сюда положили? У него тут явно брюшной тиф! Перенесите его в другую палатку, к «брюшникам». Благодаря своевременно исправленному диагнозу я довольно быстро пошел на поправку.

Я должен был отправиться домой примерно 5 января 81-го, но мне, как и многим другим отправлявшимся на родину солдатам, хотелось попасть домой к Новому году. Наш комбат, как и я, был спортсмен, мастер спорта по боксу, помню, он сказал: «Саш, есть возможность, давай прямо из госпиталя домой, я помогу». Ребята собрали мне чеков, собрали в дорогу дипломат, откуда-то притащили шинель. Проведя документы через рембат, меня демобилизовали на несколько дней пораньше, и в двенадцать дня 31 декабря я был дома.

В память о погибших в той последней операции ребятах я написал небольшое стихотворение, которым и хотел бы закончить свой рассказ:

Нельзя забыть, что видел я когда-то,

И пусть об этом мало говорю,

Поверьте — нес я на руках солдата,

Погибшего в последнем том бою.

Всего одни ведь сутки оставалось

Дожить до дня, в котором мы росли,

Но на пути нам смерть вдруг повстречалась,

И от нее не всем пришлось уйти.

Представьте: в девятнадцать лет

Уйти, не разгадав земной секрет,

Уйти навек и не вернуться вновь,

Оставить мать и не понять любовь.

Нет, трудно вам меня понять,

Но и увидеть не желаю,

О чем я вторю по ночам опять,

Когда минуты те припоминаю.

Давайте лучше мы за мир стоять,

Давайте жить, учиться и трудиться,

И тех парней не забывать,

Которым суждено в земле лежать,

Чтоб не могло вновь это повториться.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.