21 сентября. Родился Натан Дубовицкий (1964) Спертый воздух

21 сентября. Родился Натан Дубовицкий (1964)

Спертый воздух

О романе Натана Дубовицкого «Околоноля» волей-неволей приходится говорить в двух планах, хотя текст сам по себе вряд ли заслуживал бы подробного разговора даже в одном. Сначала — о ситуации вокруг романа, о предполагаемом авторе и его побудительных мотивах; потом — о том, что на сей раз поместилось под обложкой «Русского пионера». Сначала — о внешних обстоятельствах: «Русский пионер» с блеском доказал, что единственный абсолютный бренд в России во все времена — власть. Желание быть снобом и принадлежать к снобирующему сообществу — ничто в сравнении с непроходящей кремлеманией: каких бы плохих стихов (и соответствующих колонок) ни писала глава кремлевских спичрайтеров, каких бы выспренностей ни сплел об абстракционистах верховный идеолог — это всегда было и будет интереснее того, что сочинят профессионалы. Да и кому в России нужны профессионалы?

Андрей Колесников безоговорочно прав, утверждая, что роман Дубовицкого будет читать вся Москва. Что ей еще читать-то? Перефразируя Павла I: «Писатель в России тот, с кем я разговариваю, и до тех пор, пока я с ним разговариваю». Вот перед нами книга, о которой известно только, что ее будто бы написал Сурков. Никаких доказательств ее восурковленности, кроме того что псевдоним взят в честь жены предполагаемого автора — Натальи Дубовицкой, нам не представлено. Власть молчит, в полном соответствии с замыслом. Все гадают, благо гуща обильна. Не сказать, чтобы роман в магазине «Москва» на Тверской разлетался как пироги, — я брал там по 290 руб., за другие места не поручусь, но скромный ажиотаж наличествует, и десятитысячный тираж уйдет до конца августа, к бабке не ходи. «Пионер» изобрел гениальную разводку: берем текст и предполагаем, что написал его человек из администрации президента, а то и сам владелец администрации. Мне даже кажется, что «Русский пионер», появившийся за год до кризиса, — кремлевский проект на этот самый случай: станет у нас похуже с нефтью и Стабфондом — они заработают литературой, живописью (премьер уже пробовал), пением. Представьте, что на одной концертной площадке в России поет чудесно воскресший Карузо, а на другой — Владимир Владимирович Путин, и угадайте, где будет лом.

Если оставить в стороне финансовый, конспирологический и пиаровский аспекты, то есть обратиться к тексту как таковому… Но разберемся сначала с авторством. Верю ли я, что это Сурков? Нет. Сурков — профессиональный пиарщик, многими пиаровскими ходами пользуется при строительстве новой госидеологии (что, по-моему, есть непростительное смешение жанров), чувство личной безопасности в нем сильнее авторского тщеславия, и он понимает, что «не должен царский глас на воздухе теряться по-пустому». Я готов даже допустить, что всю политическую карьеру он сделал ради литературной, ибо других шансов привлечь внимание миллионов к своим текстам у него, кажется, не было; но когда путь пройден и карьера сделана — никто не поставит ее под удар из желания прослыть тонким стилистом. Написать пару колонок — да, выпустить сборник статей и интервью — пожалуйста, этим и президенты не брезгуют; но крупнейший администратор, верховный идеолог, публикующий роман, обречен вызвать аналогии с поздним Брежневым, с анекдотом о четырех царях СССР (Владимир Мудрый, Иосиф Грозный, Никита Чудотворец и Леонид Летописец), а там, глядишь, и с 1977 годом во всей его обреченной красоте. Действующие руководители романов не пишут, особенно если это романы о том, до чего все прогнило; вдобавок автор романа «Околоноля» наделен чувством юмора — а совместить чувство юмора и формирование движения «Наши» невозможно физиологически. Как раз все попытки Суркова скаламбурить или сострить в интервью или публичных выступлениях выглядели не особенно удачными, цитируя Новеллу Матвееву, «как если бы коршун вдруг улыбнулся». Подсказка насчет возможного авторства содержится в самой книге: «Здесь водились в изобилии мелкие злобные и плодовитые, как насекомые, бунтующие графоманы. Отсюда всегда уходил Егор с богатой добычей, как у туземцев, за гроши и безделушки выменивая у гениев бесценные перлы и целые царства. Стихи, романы, пьесы, сценарии, философские трактаты, а то и работы по экономике, теории суперструн, порой симфонии или струнные квартеты перепродавались мгновенно и гремели потом подолгу под именами светских героев, политиков, миллиардерских детей и просто фиктивных романистов, ученых и композиторов, командующих всем, что есть разумного, доброго, вечного в богоспасаемых наших болотах».

Есть, значит, несколько мелких, злобных, плодовитых и бедных людей, которые для предполагаемого главного идеолога это произвели (как, кстати, завуалированно поведано о том в гл. 3, где в роли негра выступает поэт Агольцов). Не исключаю, что им для образца были выданы аутентичные рассказы, которые когда-то, в восьмидесятнической юности, сочинял рекомый автор, — они содержатся в гл. 1, 16 и 22: в них очень много борхесовского и почти ничего человеческого. Перед нами, таким образом, не портреты власти, России и конкретно В.Ю. Суркова, но те их образы, которые — по мысли издателей и авторов — должны понравиться власти, России и конкретно В.Ю. Суркову. Это само по себе показательно, и это мы сейчас рассмотрим, но для начала позвольте коротко взвыть. Я понимаю, братцы, что у нас сырьевая сверхдержава и процветать она — точней, ее руководство — может только за счет эксплуатации всенародной, а стало быть, чужой собственности. Это могут быть недра, а может, как выяснилось, литература. Не скажу, чтобы мне было обидно за Пелевина, который мало того что ободран анонимными авторами как липка, но еще и выведен под именем Виктора Олеговича в виде совершенного ничтожества; это скорей пройдет по разряду бессильной зависти. Не стану также вступаться за Владимира Сорокина, столь наглядно присутствующего в гл. 10 (сцена внезапного убийства, чисто «Заседание завкома») и гл. 40 (сцена пыток). Но товарищи дорогие! Блатной авторитет, который большую часть жизни проводит в сауне и непрерывном жертвовании на монастыри, переехал сюда из города Блатска, а про хазар, контролирующих весь юг России и являющихся потомками того самого каганата, мне даже напоминать неловко. Деревня Лунино, по которой вечно грезит главный герой и которая является клоном деревни Дегунино, в которой все есть, — прямиком, с главными приметами перекочевала все из той же книги под названием «ЖД», следы знакомства с которой щедро раскиданы по пространству «Околоноля», задуманного, вероятно, как энциклопедия отечественной словесности последнего десятилетия. Это еще одна причина, по которой я категорически отказываюсь верить в авторство крупнейшего официального идеолога. Мне хотелось бы надеяться, что руководители столь высокого ранга, используя плоды чужих интеллектуальных или иных трудов, по крайней мере, не оставляют столь явных следов. Поневоле вспомнишь великую фразу Андрея Кнышева: «В комнате все было краденое, и даже воздух какой-то спертый».

Впрочем, «ворованным воздухом» называл настоящую литературу сам Мандельштам — рассмотрим, что там собственно за буквы.

Сюжета нет, есть главный герой, Егор Самоходов, человек неясной профессии, поскольку поверить в его принадлежность к миру издателей, воля ваша, невозможно. Это все не более чем метафора, метафор вообще много. Отличительная черта Самоходова — отсутствие равных. Он с самого начала сверхчеловек — непонятно только, для чего он такой предназначен, поскольку дела ему по плечу так и не находится. С самого детства ощутил в себе Самоходов ту особую внутреннюю тишину, которая кажется ему главной, изначальной нотой мироздания. Здесь авторы не очень удачно подлаживаются к приснопамятной колонке про Хуана Миро, где речь как раз шла о внутренней тишине вещей и о чем-то столь же абстрактном, — рискнем, однако, предположить, что самоходовское чувство тишины было обычной глухотой, которую герой по неопытности принимал за особый внутренний покой, а точней, за сверхчеловечность. Вспоминается замечательный рассказ Горького «Карамора» — история о провокаторе, которого всю жизнь преследовал один и тот же кошмар: он ходит по плоской земле, а над ней нависает твердое, серое куполообразное небо. Отсутствие связи с небом, восприятие его как плоской безвоздушной тверди было для героя метафорой его собственной бессовестности, и он действительно никогда не испытывал никаких угрызений, сам дивясь собственному спокойствию, но, будучи человеком дореволюционной закваски, рассматривал это как душевный порок, а не как доказательство избранности. Основное чувство Самоходова — странная снисходительность к людям, стране и самой жизни: иногда жалость, иногда агрессивное презрение, иногда сдержанное высокомерие. Копошатся вокруг какие-то людишки, большей частью взяточники и торгаши, похотливые губернаторы и зловонные братки, вообще все плохо пахнут, посыпаны пеплом и перхотью, и даже главный оппонент героя (а главный оппонент всегда ведь наше зеркало) оказывается трусливым садистом, не более. Герой ужасно хочет любить, он читал Первое послание к коринфянам, гл. 13, и даже ссылается на него, и знает, что если кто имеет все, а любви не имеет, то нет ему в том никакой пользы, пошел вон, дурак. В эту жажду любви можно бы, пожалуй, даже поверить, если бы диагноз герою не устанавливался так просто. У него все эти валентности уже заняты, все поглощено любовью к себе, истовой, мощной, неплатонически-страстной. Он постоянно отмечает собственную эрудицию, молодость, красоту, силу; он умнее всех собеседников и выше их на голову; он слышит свою «тишину» и знает суть мира (хотя суть мира, см. выше, вовсе не в тишине); он «легко и не без удовольствия» отслужил десантником, «что было даже странно для человека, знающего слово „гуссерль“». Что за доблесть знать слово «гуссерль», непременно с маленькой буквы, как записаны, впрочем, вообще все собственные имена в этой высокомерной книжке? Работы Гуссерля — достояние немногих весьма продвинутых специалистов, дилетанту они скажут не больше, чем высшая математика, зато уважать себя за знание слов «феноменологическая редукция» весьма легко — так же, как за знание слова «Витгенштейн». Насколько протагонист нравится самому себе — можно судить по такому, например, автоописанию: «Круг его чтения очертился так прихотливо, что поделиться впечатлениями с кем-либо даже пытаться стало бесполезно. Ведь на вопрос о любимейших сочинениях он, изрядно помешкав, мог с большим трудом выдать что-то вроде: „Послание Алабию о том, что нет трех богов“ Григория Нисского, приписываемый Джону Донну сонет без названия и несколько разрозненных абзацев из „Поднятой целины“». Если это все не пародия — хотя похоже, — о герое подобного описания можно заметить лишь, что он по-детски выделывается, чтобы не сказать более. «Вкус его и знания были странны, он очень скоро увидел сам, насколько одинок и начисто исключен из всех человечьих подмножеств. Про себя он думал, что устроен наподобие аутиста, развернутого почти целиком внутрь, только имитирующего связь с абонентами за границей себя, говорящего с ними подставными голосами, подслушанными у них же, чтобы выудить в окружающей его со всех сторон бушующей Москве книги, еду, одежду, деньги, секс, власть и прочие полезные вещи». Все это отлично сводится к фразе из другого романа — «со стоном страсти обвился вокруг себя». Особенно если учесть, что выражается Самоходов по большей части вот этак: «Человеки бывают двух сортов — юзеры и лузеры. Юзеры пользуются, лузеры ползают. Юзеров мало, лузеров навалом. Лузер ли я позорный или царственный юзер?» Тварь ли я дрожащая? Но какая же я тварь, если умею вот так: «Позже он понял, что полумнимый и немнемогеничный одноклассник, он же средний гробовщик и керосинщик — ее любовник. Младший гробовщик — муж, а старший — брат, впрочем, настолько двоюродный, что сбивался порой, чисто машинально, на роль второго любовника».

Мать моя женщина, бедный Набоков! Как его бесконечно жаль — особенно потому, что присвоен он снобами, теми, кто видит в нем одно (разумеется, поддельное) высокомерие, кто не видит его нежности и сентиментальности, а чувствует лишь броню слов и в самом его стиле, живом и гибком, обретает лишь универсальный инструмент самозащиты, основания для положительной самоидентификации! Как ужасно, когда за то же любят Бродского — точней, безошибочно выбирают худшее в нем; как невыносимо, когда холодные, самовлюбленные, абсолютно полые люди примазываются к мировой культуре именно с этой стороны, заимствуя у Борхеса его нейтральную на первый взгляд интонацию пресыщенного всезнайки, а у Саши Соколова — способность легко вплетать в текст чужие реалии! Авторы, относительно которых эпигонствуют анонимные конструкторы «Околоноля», ни в чем не виноваты. Виноваты эпигоны, которым сложная литература нужна исключительно для того, чтобы уважать себя за знание некоторых слов. Одна важная констатация в «Околоноля» безусловно есть: человек с такой душевной организацией — проще говоря, самая холодная и мрачная разновидность сноба, категорически неспособная вдобавок выдумать что-нибудь самостоятельно, — обречен в случае прихода к власти превратиться в маленького тирана, покровителя жулья, скупщика душ. От снобизма, оказывается, не так далеко до фашизма — и это констатация верная, но стоило ли тратить сто двадцать страниц, если та же Новелла Матвеева уже сказала в 1970 году: «Эстет и варвар вечно заодно. Издревле хаму снится чин вельможи. Ведь пить из дамской туфельки вино и лаптем щи хлебать — одно и то же». Впрочем, и Томас Манн догадывался — его, небось, Самоходов не упоминает, он все больше по Гессе да по Каммингзу с Керуаком.

Не сказать, чтобы такое состояние нравилось самому протагонисту. «Как быть? — причитал он. — Что я за сволочь! Господи, почему я никого не люблю?»

Ответ дан выше, но он Самоходову в голову не приходит, поскольку уже в фамилии его заложена душная самость, исключающая всякую возможность взглянуть на себя со стороны. Любопытно, впрочем, что единственное, по-настоящему сильное чувство испытывает герой к проститутке Плаксе — она одна ему вровень, ибо моральных ограничений у нее еще меньше. Именно по этой причине его влечет к ней так мучительно — как к еще большей пустоте.

Все изложенное наводит на странную мысль: люди, написавшие подобный роман — с убийственным автоописанием, пышнокрасочными стилизациями, апологией пустотности и незамаскированными заимствованиями, — вручили предполагаемому автору чрезвычайно нелестный портрет. «Слишком похоже». Не спасает героя даже любовь к бабушке Антонине Павловне — описанной, впрочем, отчужденно, ибо всей логике самоходовского образа эта психологическая «луковка» никак не соответствует, не то бы он и в окружающих иногда видел людей, а не насекомых. Портрет этот, кстати, ничуть не противоречит действиям предполагаемого автора — дружбе с элитами, знакомству с философской классикой, а одновременно — попыткам дать быдлу примитивный образ врага и еще более примитивный позитив, включающий в себя движение платных хунвейбинов. Если цель предполагаемых авторов была действительно такова — следует признать роман «Околоноля» самой громкой и адресно-точной оппозиционной акцией последнего пятилетия.

Если же нет, то прошу вас извинить меня, коллега Дубовицкий.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.