Конверт

Конверт

I

Как-то зимним вечером копошился в своих бумагах и вдруг в глаза бросился конверт. Чистый, неподписанный, пустой. На левой половине его — портрет человека, крупные красные буквы: Севченко Антон Никифорович. Помельче, синими, было написано: белорусский физик, академик АН Беларуси, заслуженный деятель наук Беларуси. «А почему наук? Надо — науки», — возразил мой редакторский опыт.

Разглядываю портрет: сосредоточенное, задумчивое лицо, высокий лоб, аккуратно зачесанные седые волосы. Слева от портрета, на белом фоне, — красная звезда Героя Труда, синие циферки: 1903–1978. Выходит, прожил знаменитый академик семьдесят пять. На голубой марке — цифра 2003. Значит, конверт выпущен к столетнему юбилею ученого.

За окнами моей избенки завывала, будто голодная собака, февральская метель, а мне вспомнилось далекое лето 1961 года. Горячий душный август, встреча с ректором Белгосуниверситета Севченком.

II

Тем летом окончилась моя служба на Балтийском флоте. Окончилась — не то слово. Все было очень непросто и нелегко. Я приближал дембель бессонными ночами, когда украдкой писал контрольные работы и отсылал их в Минск, на журфак БГУ. Бывало, в субботу или воскресенье записывался на увольнение в город. Как и все, готовился: драил до зеркального блеска пряжку ремня, чистил до глянца ботинки, утюжил широкие флотские брюки.

В полдень, после осмотра увольняемых, выходил за КПП вместе с друзьями. Моряки сразу же сдвигали на затылок бескозырки, брали курс на Матросский парк. Очень хотелось и мне идти туда же — там ждала девчина, которой в прошлую субботу я назначил свидание. Но надо было срочно отсылать в Минск контрольную работу, и я поворачивал назад: до 24.00 никто не имеет право меня «кантовать». Я — в увольнении. В душе ругал себя за юношескую, максималистскую клятву: буду учиться и во время службы. Вместо танцев, объятий и поцелуев сушил мозги над контрольной, грыз науку, как дурак.

Началась «нелегальная» учеба в Таллине. Первые контрольные работы писал на тумбочке, когда ночью был дневальным. Контрольную по истории КПСС накатал, не имея самой истории: цитаты классиков марксизма-ленинизма брал из учебника для политзанятий. Как ни удивительно, все контрольные зачли, прислали вызов на сессию. С вызовом и постучался в кабинет замполита Третьего Балтийского флотского экипажа. Вошел, откозырял, попросил разрешения обратиться, подал вызов и зачетную книжку студента-заочника.

— Какой вызов? Какую сессию? — капитан второго ранга нацепил очки, уставился в бумагу, затем полистал зачетку.

— Гм, так у тебя тут пятерки. Значит, первый курс окончил на гражданке? Молодец парень! — замполит снял очки, как-то тепло, по-отцовски глянул на меня.

Я знал, что замполит родом из Украины, фамилия его — Мазур, слово «знамя» он произносит на хохлятский манер — «знам’я». Замполит начал объяснять, что заочная учеба солдатам и матросам срочной службы запрещена законом, что даже офицеров не всегда отпускают на сессии. Он промолчал, нахмурил лоб, вздохнул:

— Эх, если б я имел диплом, я б уже давно адмиралом ходил. М-да, что ж с тобой делать? Сессия десять дней? Постой, а в газете «На вахте» это ты писал о нашей самодеятельности? Ты? Ну, так хорошо же написал, хлестко… У вас были стрельбы? Как отстрелялся?

— Отлично. Двадцать восемь очков из тридцати.

— Молоток! — обрадовался Мазур. — Оставь свои бумаги. Потолкую с командиром. Может, дадим тебе десять суток по поощрению.

Командир экипажа дал добро, и я сдал зимнюю сессию. А потом пришел вызов на летние экзамены — на целый месяц. Замполит Мазур развел руки: к сожалению, браток, месяц никто не даст, даже сам министр обороны. Он долго молчал, смотрел за окно, потом спросил, где живут родители, тихим голосом посоветовал: пусть отец или мать напишут, что кто-то из них заболел или еще что случилось…

Через две недели я получил письмо отца. Он сообщал, что мать заболела, ее положили в больницу, очень хочет повидаться со мной. С этим письмом я постучался к замполиту. Тот прочитал письмо, поднял глаза на меня:

— А где же печать военкомата? Это же не документ. Мало ли что кто напишет? — Мазур задумался, потом спросил: — А далеко район?

— Да километров двадцать с гаком. Сессия уже идет две недели.

— М-да, ситуяйция. Добро. Пусть меня повесят за я…. На экзамены поедешь. А лучше — самолетом.

Через день я был уже в Минске. Первый раз в жизни летел самолетом, Ил-14 показался мне большим и комфортабельным. В тот день, 17 июля 1959 года, наша группа сдавала экзамен по логике. И вот я в белой форменке с желтым лычком старшего матроса на погонах подхожу к столу, чтобы вытянуть билет. Преподаватель Соколовская, солидная, уже немолодая, удивленно округлила глаза:

— Вы тоже наш студент? Я что-то не видела вас на лекциях..

— Я только сегодня прилетел из Таллина, — и подал зачетку.

— Так вы с корабля — на бал, — заулыбалась она.

Мадам Соколовская очень внимательно смотрела на меня, когда отвечал, казалось, она не верит своим ушам. Помню, один из вопросов билета был о силлогизме. Я бойко шпарил, что это — умозаключение, полученное на основе двух суждений. Если суждения неправильные, то и умозаключение будет соответствовать вульгарной логике. К примеру: человек — смертен, собаки тоже смертны, следовательно, собака — человек.

— А по какому учебнику вы готовились?

Я назвал двух авторов, учебники которых проштудировал во время ночных вахт. Мог бы добавить, что замполит Мазур посоветовал взять официальную просьбу командира экипажа, чтобы меня записали в Таллинскую городскую библиотеку.

— Ну что ж, товарищ моряк. Ставлю вам пять баллов!

Когда я выходил из аудитории, пол качался под ногами, будто палуба в семибальный шторм. С легкой руки мадам Соколовской — пусть будет ей пухом земля — за пять дней я сдал шесть экзаменов. О, это было совсем непросто. Преподаватель, который читал историю партийно-советской печати, заупрямился: не могу принять зачет, потому как не кончил читать курс. Заступился профессор-филолог Николай Павленко: «Но если человек знает. Отпуск у него кончается. Можно сделать исключение». Тогда партийный ортодокс сменил гнев на милость и зачет принял.

Отметил я документы в Костюковичском райвоенкомате, переночевал дома, «уладил» семейное положение: в документах было написано, что мне дается семь суток по семейному положению. Без опоздания прибыл в экипаж, явился к замполиту, откозырял, подал зачетку. Тот увидел оценки, поздравил, даже обнял по-отечески.

А потом была зима. Вызов на сессию. Мучительное раздумье замполита Анатолия Ивановича Мазура:

— Ну и что мне с тобой делать? По поощрению — был. По семейному положению — ездил. Правда, служишь исправно. «На вахте» печатаешься В «Страже Балтики» — тоже. Деньжата на дорогу есть? Гонорары же получаешь. Что-нибудь придумаем. Безвыходных положений нет, как нет неприступных женщин.

И придумали. Получил я документ, в нем говорилось: «Старший матрос… командируется в город Минск. Проездных — нет, суточных — нет». Выходило, что я вроде в экипаже, потому как в ведомости начфина моей фамилии нет, и в то же время — в командировке. Как в народе говорят: и дома, и замужем.

III

Осенью 1960-го наш экипаж передислоцировали в город Пионерск Калининградской области. Пришел новый командир, замполит тоже новый, но я уже был студентом четвертого курса, имел три лычки на погонах — старшина первой статьи, кандидат в члены партии. На зимнюю сессию отпустили с таким же липовым командировочным удостоверением. Новый командир экипажа капитан второго ранга Шадрин, высокий русоголовый москвич, с открытым мужественным лицом, раскатистым, басовитым голосом, пожелал успехов, предупредил: «Только патрулям не попадайся».

Экзамены сдал, на глаза патрулям не попался. Служба шла дальше.

Как-то весенним днем парторг напомнил, что кончается кандидатский стаж, надо вступать в КПСС, и что бы я не затягивал, а завтра же написал заявление. А завтра, 12 апреля, Юрий Гагарин полетел в Космос. Вдохновленный этим событием, накатал заявление: горжусь, что первый в Космосе коммунист. Потом заседала парткомиссия соединения, я был взволнован, видимо, радость светилась на лице, потому один седовласый «кап-раз» — капитан первого ранга спросил:

— А что вы улыбаетесь, как мальчишка? Вы же не в «Осоавиахим» вступаете, а в партию. Видать, не созрел еще, товарищ…

Наш парторг возразил: я уже на четвертом курсе университета, печатаюсь в газете «Страж Балтики». Кап-раз умолк, будто язык проглотил, но при голосовании воздержался.

Меня очень беспокоила летняя сессия. Трудные были контрольные работы, нервное напряжение, постоянный недосып стали причиной неожиданной болезни — экземы. И попал я в Балтийский военно-морской госпиталь. Родителям написал, что меня временно перевели служить в госпиталь. Написать заболел — рука не поднялась. Мать похоронила уже двух моих братьев, самый старший, третий, не вернулся с войны. Прокачался в госпитале около месяца. Накануне Первомая навестили меня командир и замполит, поздравили с праздником. Командир посоветовал написать рапорт командующему флотом, чтобы меня досрочно уволили в запас, иначе придется тянуть лямку до осени.

IV

Младшим лейтенантом запаса ехал я в Минск на летнюю сессию. Экзамены сдал с блеском. Снова потянуло стать студентом настоящим, поучиться на стационаре. Почему снова? После первого курса я сделал попытку перевестись на стационар. Декан был согласен, начальник учебной части — тоже. Не хватало визы начальника военной кафедры. И пошел я к генералу Кирсанову. Тот прочитал заявление, поднял на меня оловянно-серые, усталые глаза:

— И что вы хотите от меня, молодой человек? — ударяя на «о» спросил генерал.

— Напишите, что вы не возражаете…

— Нет, молодой человек, я очень возражаю. Артиллерия, баллистика — это сложнейшая наука, — глаза генерала вдруг вспыхнули синим блеском. — Вы никогда не догоните тех, кто ушел вчера, — размашистым почерком вывел: — Возражаю…

Одно это слово круто изменило мою судьбу, за что я очень благодарен генералу Кирсанову. Особую благодарность почувствовал, когда вышла моя книга «Якорь надежды». Она бы никогда не родилась, если бы я не послужил на флоте. Теперь виза генерала была не нужна. Декан Михаил Григорьевич Ларченко, здоровяка, похожий на медведя, узнав, что я из Могилевщины, молодой коммунист, печатался во флотских газетах, весело похлопал меня по плечу:

— Давай, земляк. Нам такие хлопцы потребны, — с неистребимым мягким «Р» сказал он и подписал заявление.

Начальник учебной части тоже дал добро, но предупредил: стипендии у меня не будет, интерната — тоже, потому что все распределено. И вообще все зависит от ректора. Посоветовал пробиться к нему на прием. А ректором университета был тогда академик Севченко.

Тот жаркий августовский день я помню, как сейчас. Вошел в приемную. Смуглая женщина с короткими густыми волосами, с папиросой в губах, сидела за машинкой. Подал ей заявление, она взглянула одним глазом, вынула папиросу, сказала:

— Хорошо. Оставьте заявление. Я передам ректору.

— Я вас очень прошу. Разрешите мне зайти самому.

— Ладно. Тогда придется подождать.

Ждать пришлось около часа, а может, и больше. Наконец я переступил порог не очень просторного светлого кабинета. За столом сидел широколобый худощавый человек в светло-голубой тенниске — под цвет седым вискам. Человек поднял голову от бумаг, внимательно, цепко посмотрел на меня.

— Садитесь. Слушаю вас.

Я рассказал, что служил на флоте, учился на журфаке нелегально, хочу побыть студентом стационара. И подал заявление.

— Ну что ж, я вас понимаю, — Севченко позвал секретаря. — Можем ли мы перевести на пятый курс?

— Нет, Антон Никифорович, на последний курс нельзя. Есть инструкция.

Севченко нахмурился, на высоком лбу собрались гармошкой морщинки-борозды.

— Та-ак, что ж нам придумать? А может, на четвертый? Побудете два года студентом. Почувствуете вкус студенческой жизни.

— Согласен, — с радостью выпалил я.

— Вот и добренько, — академик вдруг широко улыбнулся, нацепил на широкий мужицкий нос очки.

Торопливым почерком ректор писал резолюцию. Я следил за сильной, по-крестьянски широковатой ладонью, державшую ручку. Выше локтя рука была тонкая, интеллигентская. Кончив писать, Севченко вышел из-за стола, пожал мне руку:

— Дерзайте, юноша! Так любит говорить мой друг Михась Лыньков. Может, и ты станешь литератором. Счастливой тебе дороги!

V

Снова и снова рассматриваю конверт. Над Звездой Героя — эллипсы, символизирующие орбиты атомов, справа — силуэт человека над микроскопом. Дальше контуры строения: то ли университета, то ли академии. Прочитал на обратной стороне: выпустила конверт фабрика в Борисове, художник А.Хвесюк. Подумалось: интересно, мужчина это или женщина? А еще промелькнула мысль: спасибо «Белпошце», что не забыла отметить юбилей знаменитого физика.

Человека, который росчерком пера подарил мне два студенческих года. Теперь, с высоты прожитого, могу признаться: два лучшие годы жизни.

2005 Перевод с белорусского автора.