Глава XVIII Охота на лося и оленя

Глава XVIII

Охота на лося и оленя

Не раз мне случалось видеть следы оленя, когда я бродил по болотистым, местам, разыскивая птичьи гнезда. Однако еще ни один олень не попался мне на глаза. Но как только выпал снег, я дал себе слово, что буду ходить на охоту до тех пор, пока олень не станет моей добычей.

Итак, в конце октября я отправился в далекий путь. Прошел пятнадцать миль, но ровно ничего не увидал. На следующий день я забрел еще дальше, но все напрасно.

На третий день я прошел двадцать миль по глубокому снегу, нашел два старых лосевых следа и снова вернулся домой с пустыми руками, усталый и измученный.

Наутро я продолжал свои поиски. Теперь я пошел в другом направлении; шел долго и снова заметил два старых следа. Они привели меня к лесистой местности, где, судя по свежим следам, недавно были олени.

На рассвете следующего дня мы вдвоем с братом отправились на поиски оленей. Я видел семь оленей, он двух. Я слегка ранил одного оленя, но ни одного не убил.

Впервые мне пришлось видеть диких оленей. Этих минут я никогда не забуду.

Мы переходили через гребень холма, когда я заметил свежий след и сказал брату:

— Пойдем по этому следу, он выглядит совсем свежим.

Не успели мы пройти и нескольких шагов, как брат закричал:

— Стой! Вот и олень, прямо перед тобой.

И на самом деле, внизу, в лощине, заросшей кустарником, виднелись белые хвосты двух оленей — сами олени были такой же окраски, как и кусты в осеннем наряде, но белоснежные хвосты, поднятые прямо вверх, резко выделялись.

Я простоял минуту, любуясь изящными созданиями. Но вот они продвинулись вперед и начали прыгать вверх и вниз с необычайной легкостью какими-то своеобразными прыжками. Я думаю, что они играли, потому что в их движениях не было заметно и следа торопливости или тревоги.

Мне казалось, что они прыгали на одном месте. И только потом, приглядевшись внимательнее, я понял, что они убегали, их стройные ноги касались то одной, то другой вершины холма, а сами олени становились все меньше и меньше.

Выше и выше они подымались в воздух, а потом грациозно скользили вниз, огибая высокий хребет. А когда эти бескрылые птицы летели через пропасть, их белые хвосты, словно белые флаги, висели в воздухе.

Я стоял очарованный чудесной картиной, пока олени не исчезли из виду. У меня не поднялась рука, чтобы спустить курок.

Потом я пошел туда, где, мне казалось, олени прыгали на одном месте. Вот я нашел один след. Но где же другой? Я осмотрел все кругом и был крайне удивлен, когда обнаружил ближайший след на расстоянии пятнадцати футов. Я пошел дальше. Снова такой же разрыв, опять и опять. Дальше расстояние между следами было в восемнадцать футов, потом в двадцать футов и, наконец, в двадцать пять. Каждый из этих легких, игривых прыжков покрывал расстояние от пятнадцати до двадцати пяти футов. Так что же это такое? Разве так бегают? Да ведь они просто летают и только время от времени опускаются вниз, чтобы коснуться вершины холма своими изящными копытцами!

Под вечер я увидел еще трех оленей, дважды выстрелил, но оба раза промахнулся.

На восьмой день мы отправились на охоту целой компанией, и, как назло, хоть бы один олень попался нам на глаза за весь день! Но перед уходом Джим Дуф подзадорил меня еще раз попытать счастья.

Не успели мы подойти к лесистым берегам озера Часка, как, откуда ни возьмись, выскочили три великолепных оленя. Они промчались мимо нас на расстоянии около ста ярдов. Мы оба выстрелили и ранили одного оленя. Но пуля не остановила его, и он умчался вместе с товарищами с быстротой ветра.

Бегом отправились мы по кровавым следам оленя и взбирались с холма на холм, не чувствуя усталости. Позади было уже несколько миль, когда, взобравшись на макушку холма, я взглянул вниз и плашмя повалился на снег.

— Вот они! — едва переводя дыхание, вымолвил я.

Мы подползли к самому гребню холма, и что же? Внизу, совсем близко, стояли два оленя и глядели на нас.

Дрожащими от волнения руками быстро, слишком быстро мы вскинули наши ружья и выстрелили.

Олени не тронулись с места и продолжали смотреть на нас.

Второпях мы зарядили ружья и снова спустили курки. И еще раз промахнулись.

А когда олени повернулись и игриво помчались вдаль, я послал им вслед еще одну пулю.

Она просвистела мимо.

Какая досада! Ведь если бы только мы не погорячились, два прекрасных оленя были бы нашей добычей.

Как бы там ни было, мы продолжали идти по следу раненого оленя до самого заката солнца.

Вдруг мы столкнулись с индейцем, который, по-видимому, охотился на того же оленя.

Это был высокий, стройный человек со строгими чертами лица и с типичным для индейцев орлиным носом. Он был обут в мокасины, на плечи наброшено белое домотканое одеяло. Его длинные черные волосы были заплетены в косы и украшены бронзовыми кольцами и наперстками. На голове была красная повязка, за плечом ружье, на поясе висел охотничий нож.

Часка — так звали индейца — был молодой вождь племени кри. Он был человеком бывалым и довольно хорошо владел английским языком.

Мы сразу почувствовали симпатию друг к другу. В его спокойных, горделивых движениях было какое-то непередаваемое обаяние, и я знал, что мне будет чему научиться у Часки, что он откроет мне новые тайны леса.

Оказалось, что Часка стрелял в трех оленей и спугнул их. Он знал, куда они убежали, и с откровенностью, не свойственной индейцам, указал нам это место, добавив:

— Там они переночуют, а наутро будут моей добычей; раненому оленю теперь уже не уйти далеко.

Распрощавшись, мы пошли, сначала как бы направляясь домой. Пройдя некоторое расстояние и убедившись, что Часка потерял нас из виду, мы повернули обратно с намерением пробраться в чащу, куда скрылись на ночлег олени.

Уже смеркалось, когда мы пришли туда. Встревоженные олени сорвались с места и исчезли в темноте.

— Пусть теперь Часка поищет их утром. Посмотрим еще, чьей они станут добычей!

Усталые и голодные, мы пошли домой — впереди было еще двенадцать километров снежного пути.

Назавтра, чуть только занялась заря, я поспешил в оленью чащу, чтобы опередить индейца. Со мной было несколько моих товарищей. При нашем приближении олени разбежались в разные стороны.

Мы пошли по следам одного из оленей и были на расстоянии около мили от него, когда вдруг услышали позади себя выкрики индейцев. Я узнал голос Часки. Он отдавал распоряжения своим товарищам. Потом мы услышали выстрел, потом снова направляющие выкрики Часки. Еще один выстрел. И вслед за этим совершенно отчетливо — торжествующие возгласы индейцев. Мы повернули назад. Индейцы подстрелили двух оленей, третий же убежал.

Днем я столкнулся с Чаской — мы оба бежали по одним и тем же следам.

Я сказал ему:

— Почему ты взял моего оленя?

Часка нахмурился:

— Как это — твоего?

— Ведь я же первый ранил его.

— Ранил? Этого мало. Добыча не твоя, добыча принадлежит тому, кто убил зверя.

Я не стал спорить, но запомнил это правило для будущего.

Мы продолжали свою охоту вместе, и я не расставался с Чаской до вечера. Он был чудесным парнем и прекрасным знатоком природы.

На следующий день я опять встретился с Чаской, и мы снова бродили вместе по следам. Я был ходоком не хуже, чем он, но все-таки и в этом отношении мне было чему научиться у него.

Отпечатки моих следов на снегу были пятками внутрь, носками немного кнаружи, а следы Часки, наоборот, пальцами внутрь. Так обычно ходят индейцы. Я подсчитал, что, когда шел по способу Часки, длина каждого шага у меня увеличивалась на дюйм и я значительно выигрывал в скорости. Больше того, при таком способе ходьбы работают все пальцы ноги, не исключая и мизинца, и все принимают на себя тяжесть тела.

Мы шли по следам крупного оленя. След пересекал равнину, покрытую густыми зарослями леса, а потом поднимался на холм. Я был за то, чтобы подняться на холм, но Часка сказал:

— Нет, олень бежит через холм, а потом стоит далеко и смотрит, что на том холме делается.

Мы обогнули холм. Часка был прав.

Через некоторое время мы пришли к низкому открытому месту, где росли тростники. Олень обогнул это место, а я хотел идти напрямик.

Часка сказал:

— Нет, нет, не ходи. Ноги замочишь.

Там не было видно воды, но под коркой замерзшей земли был тонкий незамерзший ил, погрузиться в него значило намочить мокасины и через час отморозить ноги. Очень скоро я испытал это на собственном горьком опыте.

Однажды мы вышли на ровное место, на котором кое-где росла лиственница. Олень бежал в этом направлении, но Часка сказал:

— Нет, нет, олень сюда не пойдет. Где лиственница, там болото. Олень не любит болото. Он пойдет туда.

Часка показал на дубовую рощу, которая виднелась в стороне.

— Олень любит дубы. Дубы растут на твердой земле. Олень роет копытом под дубом и собирает желуди. Олень любит желуди.

Так оно и было. Олень бродил по дубовой роще, откапывая копытом желуди. Но следы его здесь были настолько запутанными, что мы никак не могли разобраться, куда он ушел отсюда.

Пока мы стояли в раздумье, голубая сойка закричала: «Джей, джей, джей!» — и полетела на север.

— Ага, — сказал Часка. — Значит, олень там, сойка сказала.

Следуя указаниям голубой сойки, мы сократили свой путь на целую милю.

Я узнал, что Часка определяет расстояние, на котором находится олень, по одному простому признаку — по состоянию помета на тропе. Обычно олень роняет свои «шарики» каждый час или около этого. В большие морозы они промерзают и становятся твердыми через час, а это означает, что олень находится на расстоянии около мили. Если шарики остыли, но не затвердели, олень должен быть на расстоянии четверти мили. Когда мы находили их еще теплыми, Часка шептал:

— Стой, он здесь.

Как-то раз мы зашли по следам оленя в небольшую чащу низкого кустарника. Помет был еще совсем теплый, но оленя нигде не было видно. Часка сказал:

— Он прилег.

Взобравшись на ближайший пень, индеец громко засвистел.

И в ту же минуту на расстоянии пяти — десяти шагов поднялся олень. Он стоял, выпрямившись во весь рост, с настороженными ушами и широко открытыми глазами, видно недоумевая, кто же это засвистел.

Часка спустил курок, и олень рухнул на землю.

Часка всегда следил за направлением ветра, но я никогда не замечал, чтобы, определяя направление ветра, он прибегал к способу, распространенному среди нас, бледнолицых охотников, а именно: намочить слюной палец и поднять его вверх. Ветер дует с той стороны, с которой сначала остынет палец. Но, конечно, в такую погоду, какая стояла тогда, мокрый палец стал бы сразу отмороженным.

Часка поступал иначе. Он обычно срывал пучок сухой травы и бросал его над головой. Этим способом он определял не только направление ветра, но и силу его. В зимнюю погоду, когда земля была покрыта снегом, и траву негде было сорвать, Часка всегда носил пучок сухой травы у себя в сумке. Я слыхал, что некоторые охотники для этой же цели носят с собой перья.

У Часки была одна особенность. Когда он колебался и не знал, как дальше поступить, он садился на землю, доставал из походной сумки свой кинни-киник[7] и трубку, не торопясь набивал ее, потом закуривал. Через четверть часа он вставал и продолжал охоту, видно обдумав дальнейший план действий.

Однажды, когда мы стояли вместе на вершине высокого холма, Часка сделал широкий жест рукой, указывая на север, и сказал:

— Давно бизоны, бизоны, большие стада — давным-давно.

В конце ноября в местную лавку пришли шесть индейцев племени сиу, все, как один, высокого роста, воинственные с виду. Их появление вызвало тревогу. Индейцы спустились с Черепашьей горы, чтобы поохотиться в местных лесах. Местным индейцам едва хватало дичи для охоты, и сиу были непрошеными гостями. С ними всегда было трудно договориться, и они издавна враждовали с племенем кри. Поэтому меня нисколько не удивило, когда на следующий день Часка сказал мне:

— Мы идем.

— Куда? — спросил я.

— На Оленью гору, там много оленей. Здесь больно много сиу.

— А как насчет этого? — я показал на две туши оленей, которые висели на дереве в лагере Часки и его товарищей.

— Отправь их в Брендон.

— Как же это сделать?

Брендон лежал на расстоянии тридцати миль. Я недоумевая, посмотрел на санки.

Часка отрицательно покачал головой. Он показал на железную дорогу и, чтобы было понятнее, произнес:

— Паф-паф!

Так он поступил с двумя оленями, которых убил раньше. Он продал их торговой фирме Гудзон-Бэй и Ко и на вырученные пятнадцать долларов купил себе достаточно продуктов, чтобы уйти на Оленью гору.

Уже тогда, когда мы были друзьями с Чаской, я как-то раз отправился один на охоту. Подымаясь на холм, покрытый свежим снегом, я заметил оленьи следы, которые вели к лесу, на восток.

«По какому следу идти?» — задумался я. Вдруг до меня донесся звук, который отвлек мое внимание, мне показалось, что олень чешется рогами о ветку дерева. Я стал подкрадываться тихонько, осторожно…

Молодое деревцо покачивалось из стороны в сторону, а внизу, скрытый в густых зарослях, шевелился, как мне показалось, какой-то большой зверь.

— Ага, теперь ты не уйдешь от меня!

Я прицелился и уже готов был выстрелить, когда вдруг заметил красную повязку и черные, как смоль, волосы индейца. Ружье выпало у меня из рук, и я закричал:

— Часка!

Мой индеец был тут как тут. Оказывается, он срезал свой кинни-киник.

— Часка, — прошептал я, еще не в силах прийти в себя от волнения, — я чуть не убил тебя. Я думал, что это олень чешется рогами о дерево.

Часка улыбнулся, показал пальцем на красную повязку, которая обхватывала его голову поверх ушей, и сказал:

— Мы все это носим. Теперь ты понимаешь, для чего?…

Мы встретились с Чаской в последний раз на почте в Кербери. Со мной были мои старые друзья Гарри Перлей и доктор Гильберт. Часка завоевал и их симпатию.

Меня часто спрашивают, существуют ли и существовали ли индейцы, описанные в произведениях Фенимора Купера. И я отвечаю: «Да, они существовали и существуют, и Часка один из них». Я рад, что имел возможность назвать его именем чудесное озеро, с которым у меня связано столько дорогих воспоминаний.

Днем мои друзья отправились домой, я же охотился до наступления сумерек, а потом пешком пошел домой. Назавтра я бродил весь день один. На следующий день мы отправились на охоту с Джимом Дуфом, кажется, единственным из моих товарищей, который обладал настойчивостью. Хоть бы один олень попался нам на глаза за весь день! В довершение всех неудач я отморозил себе обе ноги. На двенадцатый день, не обращая внимания на больные ноги, я снова отправился на охоту, на этот раз один. Спугнул трех оленей и тщетно преследовал их на протяжении пятнадцати миль. На следующий день я выехал вместе с братом. Мы отправились на то место, где накануне я прекратил преследование. Часа два мы шли по следам и наконец увидели двух оленей. В погоне за ними мы прошли еще пять миль. Брату надоела эта игра. Мы отправились в лагерь обедать, после чего брат уехал домой. Я же вернулся назад и продолжал идти по следам.

Под вечер я осторожно выглянул из-за холма и мельком увидел, как мне показалось, оленя, лежащего в кустах. Я всматривался несколько минут и заметил легкое движение уха. Тогда у меня не осталось сомнений. Нас разделяло расстояние около ста пятидесяти ярдов. Я вскинул ружье. Но увы! Как непослушно было оно в ту минуту!

«Руки дрожат, все равно ничего не выйдет», — с досадой подумал я и опустил свое ружье.

Через несколько минут, овладев собой, я выстрелил.

Олень вскочил на ноги и стал озираться кругом. Еще и еще раз спустил я курок. А когда олень пустился бежать, я сгоряча выстрелил еще раз. Но все было напрасно. Моя первая пуля просвистела над головой оленя. Вторая попала как в середину его подстилки. Третья и четвертая пролетели неизвестно куда. Если бы мой второй выстрел был первым, я был бы с добычей. Но этого не случилось. Олень грациозно помчался от меня, а я бежал по его следам на протяжении десяти миль.

Второпях взбираясь на холм, я споткнулся и больно ударился коленом об острый корень, торчавший из-под земли. Было уже совсем темно, когда я добрался домой, обессиленный и измученный.

Итак, я охотился уже четырнадцать дней, преодолел пространство в двести шестьдесят пять миль (из них двести пятнадцать пешком), двенадцать раз стрелял в оленя, обморозил себе ноги, потерял в весе и все же не убил еще ни одного оленя.

Колено мое болело все сильнее и сильнее, и я решил отлежаться с недельку, чтобы снова выйти на охоту здоровым и со свежими силами.

Чтобы не терять напрасно времени, я стал тренироваться в стрельбе. Смастерив оленя из дерева, я поставил его на расстояние двухсот пятидесяти ярдов от двери дома и стал в него стрелять.

Я тренировался до тех пор, пока не стал попадать три раза на каждые пять выстрелов. Тогда меня снова потянуло охотиться, но больное колено связало меня, и я чувствовал себя так, как, должно быть, чувствует себя птица с перешибленным крылом.

Наконец мое колено зажило, и я снова на охоте.

Это был пятнадцатый день моих скитаний по следам оленя. Огибая холмы, я повстречался с Дуфом и с тремя другими товарищами. Теперь нас было пятеро, и гуськом направились в лесную чащу. Куропатки и зайцы то и дело попадались на нашем пути, но мне было не до них, и я ни разу не спустил курка.

Мы прошли уже около трех миль, когда я заметил свежий след оленя. Дело было к вечеру, и я бродил по следу до наступления темноты.

Наш товарищ Гордон Райт приехал на санях, чтобы развезти нас по домам. В назначенный час все были в сборе, кроме меня. Друзья решили, что «этого парня» не стоит ждать — быть может, он напал на след оленя и ушел за ним миль на двадцать. Они уехали домой, оставив меня одного.

Зачем я пускался один в эти далекие, трудные странствования, никто из товарищей не мог понять. А меня с непреодолимой силой влекло вдаль — ведь я был теперь здоров и полон сил. Пробежать десять миль мне ничего не стоило. Я мог бродить весь день, не зная усталости. И всегда, когда я оставался один в этих тихих местах, меня охватывало какое-то дивное чувство, все горести куда-то исчезали, я был наверху блаженства.

Багряно-красное солнце пряталось за горизонтом, заливая алой краской снежную поляну. На розовом востоке вставал золотой месяц. Не было видно конца тополевого леса с его светлыми стволами, словно мраморными колоннами. Этот лес, еще не тронутый топором поселенца, был так великолепен, что мне жаль было расставаться с ним и уезжать в Онтарио.

На протяжении трех миль дорога шла густым лесом. Когда я стал приближаться к опушке, мне послышалось, будто товарищи кричат что-то. Было уже поздно и совсем темно.

«Не ослышался ли я?».

Я откликнулся. Мой голос эхом пронесся по лесу. Я весь превратился в слух. И в ответ раздался заунывный, протяжный вой, еще, еще и еще…

«Да ведь это же волки. Наверное, собираются на охоту».

Я откликнулся, на этот раз уже по-волчьи. Когда донесся их ответный вой, я понял, что они приближаются с большой скоростью.

— Гм! Ведь ты, кажется, вышел на охоту, не так ли? — пробормотал я.

Вот скоро и конец леса. А звуки настойчиво неслись все ближе и ближе. Я остановился и подумал: «Ну что ж, если эта свора вздумает атаковать человека, вооруженного винтовкой Винчестера, пусть попробует!»

Я ждал, что будет.

Они подходили все ближе и ближе. Вот волки уже на самом краю леса. Нас разделяет расстояние не больше пятидесяти ярдов. И вдруг раздается глухое рычание. Еще и еще раз.

А потом все затихает.

Волки, наверное, увидели меня и ушли. Подождав еще немного, я продолжал свой путь.

Три дня спустя мне пришлось проходить по этим же местам. Судя по следам, здесь было тогда три волка.

На следующий день я прошел двадцать пять миль, все так же неудачно, как и раньше. На семнадцатый день я отправился в новом направлении, к болотистым местам, поросшим елями и лиственницами. По дороге я подстрелил зайца и трех куропаток. Когда я забрел далеко по болоту, я заметил следы четырех лосей. Но было уже темно, и я вернулся домой.

Что за чарующая сила скрыта в снежных следах! Сколько чудесных рассказов можно прочесть по этим говорящим отпечаткам! Есть что-то волшебное в мысли, что там, на другом конце этой вереницы точек, находится зверь, который оставил их здесь, и что завладеть им — это вопрос только времени. Запись каждого движения так безупречна, что невольно останавливаешься в изумлении.

Время шло, а олень еще не был убит. Я боялся, что пройдет охотничий сезон, прежде чем я исполню свою клятву. Поэтому я решил больше не возвращаться домой ежедневно на ночевку и таким образом сэкономить время.

Итак, уложив в сани провизию на три дня, я выехал на охоту вместе с Гордоном Райтом. По дороге мы заехали за Джимом Дуфом. Он подбросил в наши сани своих продуктов на три дня и сам подсел к нам.

Часа через два мы остановились в лесу у подножия песчаного холма. Этот холм весь зарос ельником и показался нам хорошим местом для лагеря. Мы принялись за работу. Вырубили лес на вершине холма и загородились щитками из срубленных веток от ветра. Вскоре Гордон покинул нас.

Мы с Джимом пообедали и отправились на место, где я видел следы лосей два дня назад. После долгих скитаний мы наконец пришли к тополевым зарослям, где были свежие следы.

Следы кружились, переплетались, шли то в одну, то в другую сторону. Разобраться в них оказалось невозможным. Промучившись часа три, мы наконец решили, что вряд ли лоси останутся на месте, которое мы исходили вдоль и поперек. Наш новый план был такой: обойти вокруг зарослей и найти следы, которые уводили отсюда, то есть те, которые лоси оставили за собой, покидая заросли.

Предстояло путешествие в две мили. До наступления сумерек нам не удалось закончить свой обход, мы обошли заросли с трех сторон, но следов не нашли.

Итак, мы отложили свои поиски до следующего дня и вернулись обратно в лагерь.

Спал я на полу. Около полуночи проснулся в бодром состоянии. Дуф не привык к условиям походной жизни. Он все сидел у костра и с нетерпением ждал наступления утра. А когда я проснулся, мы решили, что скоро будет светать, и принялись стряпать завтрак.

На рассвете, лишь только стали заметны следы, мы вышли из лагеря. Через полчаса мы нашли место, где лоси вышли из зарослей. Следы пересекали болотистые места. Лось в отличие от чернохвостого оленя не боится болот, хотя, по-видимому, знает разницу между болотом, заросшим ивняком, глубоким, но покрытым прочным льдом, и болотом с порослями березы, мелким, но с предательски топким дном.

Мы напали на совсем свежие следы и ступали все осторожнее, боясь, что снег заскрипит под ногами. Теперь уже не было сомнения, что мы близки к цели.

Вот раздался жалобный крик сойки. Где-то недалеко затрещал сучок. Неизвестность становилась все тягостнее. Ясно было, что кто-то движется впереди нас. Мы нашли отпечатки огромных копыт трех великанов-лосей, которые вскачь следовали друг за другом.

Не теряя надежды, мы побежали по этим следам. Нам приходилось делать два прыжка, чтобы покрыть расстояние между двумя отпечатками копыт.

Не прошло и нескольких минут, как мы услышали вдали — бэнг! бэнг! — два выстрела.

Мы остановились и посмотрели друг другу в глаза. Было до боли досадно даже подумать, что мы сами загнали лосей под пули других охотников. Судя по раскатистому выстрелу, это стреляли индейцы: ведь двухствольное ружье — обычное их оружие. Однако мы снова пустились бежать, утешая себя мыслью, что могли и ошибиться в своих предположениях.

Вдруг меня осенила мысль: может быть, услышав выстрел, лоси только отбежали в сторону, а потом снова побежали по своей тропе? Джим согласился со мной, и мы снова, насторожившись, продолжали свой путь.

Не прошло и двух минут, как я увидел в просеке зарослей, шагах в двухстах впереди себя, огромного краснобурого зверя: лось проламывал себе путь через кусты, устремившись прямо на нас.

Я упал в снег как подкошенный. Мой товарищ, хотя и не заметил ничего, последовал моему примеру.

Огромный бурый великан, грациозно огибая деревья, с быстротой рысака мчался через кусты прямо на нас. Голова вверх, рога загнуты назад, грива взъерошена — он олицетворял собой грозную силу.

Тысячи мыслей роились у меня в голове, когда я полз по снегу прямо на тропу лося. «Как бы не промахнуться, как бы не упустить зверя!» — все думал я.

Когда лось был уже на расстоянии сорока шагов от нас, я вскочил на ноги и закричал:

— Пора, Джим!

Бэнг, бэнг! — загремели наши ружья.

Зверь круто повернулся и помчался назад, проламывая себе путь через заросли леса.

У меня защемило сердце. Неужели он опять уйдет?

И вдруг — я не верил своим глазам — лось остановился как вкопанный на расстоянии каких-нибудь двадцати шагов от нас.

— О Сетон, не промахнись на этот раз! — услышал я умоляющий голос Джона.

Я прицелился лосю в плечо и выстрелил.

А когда лось снова умчался с неистовой быстротой, я послал ему вслед третью пулю.

С робкой надеждой, не смея верить удаче, мы направились по его тропе. И там — о радость дикаря! — на каждом шагу были следы крови.

— Теперь он наш, Джим, все равно он наш, даже если бы нам пришлось бежать до Брендона.

И мы, словно хищные звери, мчались по тропе лося, залитой кровью.

Не раз мне приходилось читать, что лось, даже со смертельной раной, мчится прочь от охотника на огромные расстояния. Я думал, что нам придется бежать за раненым зверем по меньшей мере десять миль. Но не успели мы пробежать и четырехсот ярдов, как Джим закричал мне:

— Вон он!

И на самом деле, лось лежал перед нами, подогнув под себя ноги, словно бык на пастбище.

Когда мы подошли ближе, он спокойно посмотрел на нас, повернув голову, через плечо.

— Давай-ка спустим ему кровь, — сказал Джим.

— Лучше не будем рисковать, ведь это все равно, что подойти к раненому льву.

— Тогда угостим его еще парой пуль.

Мы оба выстрелили. Лось продолжал спокойно лежать, словно пули пролетели мимо.

Мы подошли к нему спереди, оставаясь на безопасном расстоянии.

Джим хотел выстрелить еще раз, но голова лося вдруг поникла, а потом плашмя упала на землю.

Я пустил ему пулю в лоб.

Лось вытянул ноги, задрожал и притих.

Он умер.

Мы не были уверены, что добыча будет нашей: ведь индейцы могли быть на той же тропе. С этими мыслями мы вернулись к тому месту, где впервые увидели лося. На снегу не было следов крови до того момента, когда мы выстрелили. Это нас успокоило.

— Давай потянем жребий, — сказал я Джиму, — кому из нас идти в Кербери за санями, а кому оставаться сторожить лося.

— Знаешь что, Сетон? Оставайся-ка ты с лосем: ты лучше меня договоришься с индейцами, если они вдруг появятся и станут предъявлять свои права, а я пойду за санями.

Итак, я остался сторожить лося.

Сначала я рассматривал его, измерял, изучал.

По моим подсчетам, он был ростом в плечах в шесть футов три дюйма, к этому еще нужно добавить высоту гривы, то есть больше шести дюймов. Вес его, должно быть, равнялся восьмистам фунтам.

Через некоторое время я вернулся на тропу лося и стал всматриваться в следы. Мне хотелось узнать результаты каждого из наших выстрелов.

Когда я прошел некоторое расстояние, мне показалось, что кто-то пробирается по лесным зарослям. Скоро я разглядел, что это был индеец. Он быстро шел навстречу мне. Я круто повернул, чтобы вернуться к тому месту, где лежал лось, но индеец опередил меня и был там прежде, чем я успел дойти.

Индеец приветствовал меня каким-то бормотанием. Я ответил ему тем же. Его запас английских слов был невелик. Мой запас индейских — еще меньше. Мы общались главным образом при помощи знаков.

Индеец сказал:

— Лось.

Я ответил:

— Ага.

Когда мы подошли к убитому зверю, он снова сказал:

— Лось.

И стал показывать пальцем на себя и на свое ружье, давая этим понять, что это его добыча.

Я оттолкнул его, выражая свой протест. Индеец пристально посмотрел на меня и через несколько секунд продолжал мне доказывать свое. Он дал понять, что дважды стрелял, он показывал на раны зверя и на дуло моего ружья и утверждал, что раны слишком велики.

Я не растерялся и ткнул пальцем в ружье Дуфа, которое стояло тут же, у дерева. Этим я опроверг утверждение индейца.

Раза два он пробовал приблизиться к лосю, но я загораживал ему путь ружьем.

Тогда индеец поднял руки и воскликнул:

— Ваа ничи сичи! — что означает: «Нет, брат, ты очень плохой!»

Я не хотел прибегать к грубой силе, но ясно дал индейцу понять, что за своего лося постою и ни за что ему не отдам.

Тогда индеец решил переменить свою тактику и знаками предложил поделить лося.

На это я ему ответил:

— Ваа! Кауаин! — Этим, мне кажется, я сказал: «Нет, ни за что».

В конце концов я трижды положил голову на руку, потом показал на лося, описал в воздухе мучительный путь, потрогал ружье и пять раз ударил в ладоши.

На языке слов это должно было означать: «В течение трех дней я преследовал лося. Я убил его после того, как пять раз выстрелил. Он мой. А ты можешь отправляться своей дорогой».

После этого индеец выпрямился во весь рост (он был дюймов на шесть выше меня) и заявил, что он из племени сиу и что недалеко в лагере у него четыре товарища таких же сильных, как он, и что они придут сюда все вместе. Бросив последний угрожающий взгляд, индеец удалился.

Я же остался на своем сторожевом посту, с нетерпением дожидаясь возвращения Дуфа.

У меня было твердое решение — ни за что не отдавать лося, хотя бы за ним пришло и целое племя индейцев. В течение пяти часов я ходил взад и вперед, охраняя лося и скрываясь в зарослях от посторонних взглядов.

Вдруг до меня донеслось бряцание ружей, потом лай собак, и через несколько минут появился Джим с Гордоном Райтом и еще двумя товарищами. Скоро мы погрузили лося и были готовы отправиться в обратный путь, веселые и торжествующие.

В Кербери мы прибыли около семи часов.

Слух о нашей удачной охоте уже разнесся по местечку, и соседи один за другим спешили к Гордону, чтобы взглянуть на лося и поздравить нас с удачной охотой.

* * *

Итак, после того как я прошел по снегу триста миль, после девятнадцати дней тяжелой походной жизни я наконец выполнил клятву и убил самого великолепного зверя, который бродит в американских лесах.

Я глядел на красавца лося, превратившегося в мясную тушу ради каприза охотника, и меня начинала мучить совесть. Тогда я дал себе клятву: никогда не поднимать своего ружья против великолепного и редкого зверя американских лесов. Эту клятву я не нарушил до сих пор.