После Королёва

После Королёва

«После смерти Королёва я уже никого не боялся», – признался Раушенбах.

Для меня он тогда раскрылся по-новому. Я тогда впервые побывал на космодроме на пуске «Венеры», той единственной, первой, что сумела долететь до цели. Я написал для «Комсомолки» первый репортаж с космодрома об этом запуске и БэВэ его визировал. Затем была первая американская ручная стыковка. О ней я тоже написал статью в «Известия», которая по каким-то соображениям вовремя не пошла. Когда состоялась автоматическая стыковка наших кораблей-автоматов, меня попросили срочно переделать статью под неё. Я переделал, но предупредил, что статью положено завизировать у ведомственных цензоров и даже позвонил вечером одному из них. На утро вышли «Известия» со статьей и был скандал. Сверху была дана команда искать обличающие аргументы, высасывая их из пальца. Приказ «наказать» последовал с самого верха, с властной вершины страны, но Раушенбах даже глазом не моргнул.

По звонку Мишина мы отправились к нему разбираться на первую территорию. По дороге мы говорили с Раушенбахом о чём угодно, а не о пресловутой статье. Вина моя в основном состояла в том, что нельзя было писать без разрешения статьи нам, засекреченным.

Первое время после Королёва всё двигалось по инерции. Но начались беды и напасти. Возвращаясь на первом «Союзе», погиб Комаров, экипаж первого «Салюта» вернулся в спускаемом аппарате мёртвым. Не поработав, вышла из строя новенькая, выведенная на орбиту станция..

Литература создала у публики стойкое представление о сумасшедших изобретателях, вроде старикашки Эдельвейса с его эвристической машиной с неонкой в «Сказке о тройке» Стругацких. В нашем деле изобретательство было в порядке вещей. «Каждый изобретал своё колесо, – вспоминал Раушенбах, – и когда ему находилось место, с криком тащил его прилаживать» к общему делу. Всех нас в то время неизбежно связывали с нашими индивидуальными проектами. «Когда я вижу Иванова, то вспоминаю пропан», – говорила Лариса Комарова. «Когда я вижу Комарову, то вспоминаю маховик», – отвечал я. И это было в порядке вещей, но были и курьезные случаи.

В какое-то время в отделе вдруг стала модной «ионка». Игорь Дубов занимался системой орбитальной ориентации, где управление по рысканью шло от ионных датчиков. Она возникла из необходимой потребности. В орбитальном полёте направление на Центр Земли худо-бедно задавала инфракрасная вертикаль, а повороты вокруг неё – «рысканье» – задать было нечем и попытались опираться на поток встречных заряженных частиц. На этих высотах заряженных частиц – ионов было мало, но они всё-таки были и захотелось их использовать. Игорь Дубов опекал разработку ионных ловушек.

Ионные трубки работали по потоку и их сигнальный дисбаланс поступал в систему управления, которая разворачивала космический аппарат, добиваясь равновесия. Беда заключалась в нестабильности ионных потоков. Они зависели от воздействия Солнца на атмосферу. Порой Солнце баламутило ионы, приводя их в неистовую пляску. И об этом в то время было мало сведений.

Конечно, новая система не могла быть основной. Её следовало включать пробно на короткое время. Однако космические успехи внушали уверенность, что и на этот раз сразу повезёт. Ведь очень многое на первых порах проверялось впервые. Ссылались потом на бюрократические каноны секретности, на отсутствие времени на консультации с главной группой управления и малодоступность средств связи с ней, однако был и психологический момент – боязнь оказаться «со спущенными штанами» на виду у всех. И это тоже было не в пользу спасительного решения. Так или иначе, но ненормальный режим не выключили на последнем на витке с дальневосточного пункта управления, и станция ушла с бешенным рысканьем на глухую часть витка.

Восточные пункты в контуре управления станций считались второстепенными. Им предстояло получать заключительные квитанции перед уходом орбитальной станции в радиотень. Но в этот раз всё вышло не так и только решительность героической личности могла бы исправить нештатную ситуацию, ответственность и уверенность, чтобы действовать отчаянно. Этого не произошло.

Из-за бугра станция вернулась с пустыми баками. Тогда ещё дозаправок в космосе не было, и новенькая подготовленная для пилотируемых полётов станция была обречена. В считанные часы она превратилась в бесполезную груду металла и проверялась лишь в неуправляемых режимах.

За потерей станции последовали карательные меры. Козлом отпущения явился и сам руководитель управления полётами генерал Яков Трегуб и его подчинённые. Опережая кары, уволился руководитель группы анализа Толя Броверман. На фирме в то время работали два Бровермана: телеметрист Толя и приборист Игорь. Вскоре после трагедии Главному Конструктору Мишину доложили очередную текущую информацию, в которой фигурировал Игорь Браверман. Фамилия вызвала негодование.

– Я же приказал уволить Бравермана, – бушевал Мишин.

– Но это, – возразили ему, – другой Браверман.

– Уволить всех Браверманов, – закричал Мишин.

Реальный объект, как называли тогда у нас космические аппараты, всегда был способен удивить. «Объект всегда прав», – говорил Игорь Дубов. С «ионкой» у Дубова обошлось, и он потом занимался приборами управления «Союза», участвующем в программе «Союз-Аполлон». К нему однако навсегда прилипло слово «ионка», хотя упоминать о ней вслух было не принято.

История с «Салютом» стала рубиконом советской космонавтики. Начальный период отечественной космонавтики закончился. Произошла смена поколений.

Теперь вместо Крыма мы ездим отдыхать на море в Мексику. После сезона ураганов на полуостров Юкатан. Здесь 65 миллионов лет назад ударил в планету метеорит, не самый крупный в её истории. Ударил он вскользь и поднял массу рыхлого грунта, которая долго носилась в воздухе, устроив планете эффект похожий на «ядерную зиму» и погубив её растительность. На этом по одной из гипотез эра динозавров закончилась, и от «землеройки Юрского периода», длиною всего в пару сантиметров – самого древнего плацентарного млекопитающего и пошли современные организмы.

История со станцией, готовой на орбите к посещению, но летавшей с пустыми баками, которую решили затопить и называли «утопленником», сыграла подобную роль. Разом сменилось руководство. Вместо Мишина ОКБ возглавил Глушко.

Глушко был полон амбиций. Он пришёл в ОКБ сухоньким самолюбивым 66-летним старичком, и его первыми словами, передававшимися из уст в уста, стали: «Я вас научу работать». Хотя он мог бы повести себя поскромнее с коллективом, начавшим с нуля советскую космонавтику.

Для Раушенбаха печальное событие не было фатальным. Он сам ушёл. Минули 60-десятые, пришёл застой и БэВэ пропал с нашего производственного горизонта. Он искал свои пути в стороне от массовых дорог, а нам казалось, что он устал и отошёл в сторону.

Внешне Раушенбах мало изменился. Он всегда смотрел на окружающих доброжелательно, с лёгким налётом иронии. С ним было стыдно хитрить, прикрываясь различными резонами, проще было вести себя по совести. БВ поднимался выше мелочей. Его легкомысленный тон и иронические реплики нередко озадачивали и, возможно, кого-то сердили в разговоре, но вспоминались потом.

Системой власти было придумано масса паразитных колёс. Они мешали и жить, и работать, но куда от них денешься? Вся страна участвовала в комедии очередного почина. И все подстраивались, кому нужны были лишние хлопоты? Очередного проверялку мы уверяли, что и с этим почином у нас, как и у всех, хорошо. И контрастно было слышать проверялке от Раушенбаха в заключение, что почин, нужно сказать, немного дал, и становилось очевидным, что можно и стоило именно так ответить, и это возможно и ничего.

Произошло местное расселение и в инженерном корпусе кроме четвёртого ориентаторами был освоен и второй этаж. На втором сквозной коридор прерывался стеной читального зала и прямо с лестницы вы попадали в тупичок, где размещались теоретики, часть практиков-прибористов и управленцы по носителю, влившиеся в отдел.

БВ достался кабинет рядом с глухой стеной, где обычно дымили отдельские курильщики. В кабинете ему теперь казалось было делать нечего и кто-то даже застал его в нём прикорнувшим на диване после обеда. Складывалось впечатление, что его судьба исполнила жизненный цикл и наблюдается завершение. Но это было не так. Подобно Мидасу он умел превращать всё, чего ни касался, в золото. Это золото было разных проб, но по сути оставалось золотом.

Тем, кто поумней, доступно разобраться: чем увлёкся БэВэ? Но большинство считало, что он вышел в тираж, отошел дел, оставшимся человеком уважаемым, но выдохшимся, обретающемся в Академии Наук. Академия Наук казалась нам общим местом, вроде «райской группы» для высших военачальников. «В Академии наук заседает князь Дундук…», – цитировал пушкинские строки Эрнст Гаушус.

Экскурсы Раушенбаха в божественное казались нам из разряда чудачеств, не редких у творческих натур. Ведь там, где остальным всё про всё очевидно, творец способен поставить тревожащий вопрос. И даже в смерти он искал совмещения новых сведений с представлениями религии о душе. Он просто верил что и исследования и иные поиски не напрасны, и пытался их совместить. Материалист с жаждой необыкновенного он радовался, когда мог объяснить себе то, что другими отвергалось как чушь. Наивно сравнивал лики божества с вектором. Он был жизнелюбом, сам всему радовался и поощрял других.

Он с удовольствием освещал что-то по-своему. Конечно, смешно вспомнить его открытие вектора-троицы, которое следует отнести к юношеской живости его ума, или размышления о душе и всё это можно объяснить яркостью восприятия, оригинальностью, даже так называемым чудачеством и отстраненностью от догматов и схем.

Он ощутил то, что чувствовали люди, вернувшиеся из небытия. Они, казалось, всё трезво понимают, но объяснения их далеко не объективны и целиком определяются их натурой, и они пользуются случаем рассказать. Да, они были в том, потустороннем мире в числе редких свидетелей, кому довелось вернуться как из редкого путешествия. Всё, что рассказал Раушенбах, осталось в рамках его прежней веры. Как в современных диспутах спрашивает спорящих ведущий: «Изменили ли вы своё первоначальное мнение?» и все, как правило, отвечают:«Нет». Это так, и блажен, кто верует. Вера в жизни приветствуется. Она помогает жить.

Современники наши были совсем не глупыми людьми, хотя теперь представить даже невозможно, как они были заморочены или запуганы, что столько лет могла существовать такая немыслимая тирания. Но в то время умели наводить тень на плетень. И людям нужно было принять какие-то практические модели, позволявшие им выжить в кошмарной среде.

Его исследования перспективы сравнивали с работами Леонардо да Винчи или трактатами Гёте «Опыт о метаморфозе растений» и «Учение о цвете». Его ставили в ряд с Плинием Старшим, да Винчи, Вернадским, о нём с восторгом говорил Никита Моисеев, которого самого называют теперь энциклопедистом минувшего века с его феноменом «ядерной зимы», в значительной мере повлиявшим на свёртывание гонки вооружения.

Решиться на чём сосредоточиться? На что использовать отведенный запас жизненных сил? И что затем войдёт в перечень заслуг в твоём «Curriculum Vitae»?

О Борисе Викторовиче все отзывались благожелательно и создавалось впечатление, что у него совсем не было врагов. В итоговых оценках его творчества больше превосходных эпитетов.

Последний раз мы вместе собрались в доме Раушенбаха, на проспекте Королёва. И когда наш связующий Борис Скотников в телефонном разговоре с Раушенбахом сказал: «Надеюсь, вам же не нужен Елисеев?», (который заменил тогда Трегуба в управлении полётами – тогдашней видимой верхушки космического айсберга – и был у всех на слуху), БэВэ возразил, что наоборот нужен. И в этот раз среди привычного круга была и семейная пара – Алексей Елисеев и Лариса Комарова. Когда пили особый профессорский коньяк, остроумный Спаржин читал четверостишья о всех. Об Елисееве, перефразируя Лермонтова:

«Выхожу один я на дорогу

Сквозь туман кремнистый путь блестит;

Ночь тиха. Лариса внемлет ГОГУ

И звезда с звездою говорит».

Обо мне:

«Если на кило газет

Взять страничку Льва Толстого

И разбавить всё струёй,

Мы получим Иванова».

Рядом с нами вторили и веселились молодые зятья и казалось не было семей более дружных, хотя в скором времени эти семьи раушенбаховских дочерей распались.

Время закрытой деятельности Раушенбаха закончилось. Из человека, далёкого от саморекламы, он оказался в фокусе внимания. Из засекреченного скрытого общества он смело ступил на общественный подиум. Меня рассмешили когда-то слова Ярослава Голованова о его тогдашней жене Евгении Альбац, как об официальном биографе Раушенбаха. Нам было смешно, что речь может идти о какой-то биографии. Тогда и «бронзы многопудье и мраморная слизь» казались нам очень далекими. Практически в действительности его биографом стала Инна Сергеева, которую я встретил в «Дружбе народов», когда принёс прочесть свои рукописи «Аллея всех храбрецов» и «Юрьев день».

Но минуло время и рассказы о полётах к Луне стали повседневной обыденностью. Как-то ещё при жизни Бориса Викторовича я спросил одну из его «правых рук» Виктора Легостаева: «А почему Борис Викторович сам не напишет такую книгу?», и он сказал, что, пожалуй, не очень этично самому описывать свои дела. Я думаю, это верная мысль, несмотря на наличие множества биографий, написанных авторами сугубо о себе. Но бог им судья, а подобный подход присущ именно тому поколению светлых людей, которых нынче с нами нет.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.