ГОДЫ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ
ГОДЫ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ
Когда в 1941 году фашистские войска подошли к Москве, Сергею Николаевичу предложили эвакуироваться. Он категорически отказался, а своим родным сказал: «Война будет долгая. Мы победим, но не за один месяц или год. А ехать нам некуда и незачем». Они остались в Болшеве.
Во время войны Иван Фёдорович Виноградов был в эвакуации со своим заводом в Барнауле, а Александра Алексеевна работала в Москве начальником цеха гарантийного ремонта на часовом заводе Ювелирторга, вечерами дежурила в госпитале, ухаживала за ранеными. Она была приветлива, терпелива, заботлива. Сергей Николаевич очень ценил её умное, доброе сердце. Для него и для Ирины Алексеевны Шура и Ваня были как любимые дети.
Осенью 1941 года, когда немцы стояли под Москвой, Сергей Николаевич в очередь с соседями обходил отведённый участок, наблюдал, нет ли где пожара, не сбросили ли фугасную бомбу. Однажды в 25-градусный мороз привёл 25 бойцов, замёрзших и усталых: «Накормите их всем, что есть в доме, и разместите». Так и сделали. Александра Алексеевна вязала варежки, шила маскировочные халаты, и в каждую посылочку, отправляемую бойцам на фронт, Сергей Николаевич вкладывал записочку: «Пусть эти варежки согревают не только руки, но и души ваши заботами и любовью оставшихся под Москвой жён, сестёр и матерей». Сергей Николаевич читал в воинских частях, в госпиталях лекции и организовывал концерты, привлекая к участию в них знаменитых артистов: А. А. Яблочкину, Е. Д. Турчанинову, Н. А. Обухову и др. М. Н. Лошкарёва — машинистка Дурылина, вспоминала, как в 1941–1942 годах Сергей Николаевич, закутавшись поверх одежды в тёплый халат, садился за письменный стол, а она — за машинку. Работать было трудно, руки замерзали, и их то и дело приходилось отогревать дыханием.
Одна страничка текста Дурылина ярко характеризует их жизнь в 1941 году: «Ариша выехала вчера в Москву в 11 ч. 15 мин. Долго ждала поезда. В 12 началась ужасная пальба зениток. Гул аэропланов был зловещ. Стаи птиц носились в ужасе. Дважды объявлялась тревога. В Москве прямо с поезда „загнали“ в метро. Там были до 1 ч. дня. Дальше пешком по Москве ходила по делам — „карточка“ моя, „удостоверения“ и пр. и пр. Под бомбами. Пешком, пешком. Видела разрушенный Большой театр. Трупы на Неглинной, трупы на Тверской… Ирина с Шурой, прождав 40 мин. на вокзале, сели в первый попавшийся поезд и доехали до Мытищ. От Мытищ пешком в Болшево (6 в.); дважды попадали под зенитный обстрел: укрывались в лесу, накрывая голову портфелем от осколков. Пришли в Болшево под гром зениток. И тишина в душе её, и ласка ко всем, — и забота обо всех: накормила кошек, накормила людей, успокоила меня: этому всему и всей её жизни, теперь уже ясно, есть только одно имя: героизм, любовь, не знающая страха и крепкая, как смерть. Нет, крепче смерти. 1941. Болшево. 29. X. Ревут самолёты»[445].
Из письма С. Н. Дурылина И. С. Зильберштейну: «Что значит для меня Ирина Алексеевна, Вы знаете с 1932 года — и знаете лучше всех: я не мог бы — при моих годах, сердечной болезни, неприспособленности к жизни, при моей слепоте (у меня потеряно 80 % зрения) — сделать ничего, если б не Ирина Алексеевна: Она мне поводырь (в буквальном смысле слова), и переписчик, и секретарь, и доверенное лицо, и кормитель мой, одним словом, всё»[446].
В 1942 году, как только освободили от немцев деревню Сытино, в Болшево пришло письмо с радостной вестью, что сестра Ирины Алексеевны Пелагея Алексеевна (все называли её Полина) (1900–1990) и отец — Алексей Осипович (1874–1960) живы. Но их дом немцы при отступлении сожгли вместе с другими домами деревни. Полина Алексеевна сообщила об этом кратко: «Дом сожгли, корову увели, а так всё хорошо». Александра Алексеевна съездила на пепелище и привезла родных в Болшево, хотя было нелегко пробираться по только что освобождённой территории.
Полина Алексеевна устроилась работать в госпиталь санитаркой. Скромность и безотказность сочетались в ней с глубокой мудростью и большим чувством собственного достоинства, никогда не переходящего в гордыню. Она ни в малейшей степени не навязывала себя окружающим, старалась держаться в тени. Регулярные посещения церкви, в постные дни — тюря и овсяный кисель, работы по дому, уход за курами — всё делалось тихо и незаметно. Она не вела длинных разговоров, но если говорила, то это было всегда к месту и умно. Никого не осуждая, она умела молча выразить своё неодобрение чьим-то словам или поступкам. А критерий у неё, так же как и у сестёр, всегда был один: честность, порядочность, скромность, естественность в поведении.
Невероятная история случилась 18 мая 1942 года. Гости сидели на круглой веранде, мирно пили чай — отмечали именины Ирины Алексеевны и вдруг увидели падающий на них со страшным шумом наш самолёт. Кто-то успел спрятаться под стол. Но всех спасла ёлка, росшая перед верандой. Она задержала самолёт и смягчила удар. Никто не пострадал, и самолёт остался цел, и лётчик жив. Только керосин вытек, но Алексей Осипович успел собрать его в бачки, корыта, вёдра. Лётчик узнал Сергея Николаевича: оказалось, Дурылин читал в их части лекцию. Сохранилась фотография, на которой чётко виден самолёт, уткнувшийся носом в землю перед самой верандой.
В годы войны Дурылин считал себя мобилизованным. Издал около пятидесяти работ. Это ряд книг в сериях «Писатели-патриоты великой Родины», «Великие русские люди», в «Массовой библиотеке». Среди них монография «Русские писатели в Отечественной войне 1812 г.», где, рассказав об участии тридцати русских писателей в войне с французской армией, он переходит к современным писателям, участвующим в Великой Отечественной войне. В журналах и газетах выходили статьи на патриотическую тему: «Героическая поэзия. М. Ю. Лермонтов», «Идея и образ Родины в русской литературе», «Гоголь и Родина», «Лирой и мечом» и др. Читает лекции: «Гоголь о народном героизме», «Патриотизм Пушкина». Кроме того, по заданию ТАСС, Информбюро и ВОКС (Всесоюзное общество культурных связей с заграницей) он пишет статьи, которые печатались в различных изданиях стран Западной Европы, Азии и Америки. Некоторые его работы переведены на английский, французский, испанский, китайский и другие языки. В 1945 году Дурылин был награждён медалью «За оборону Москвы», в 1946-м — медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне», в 1947-м — медалью «В память 800-летия Москвы», а в 1949 году — орденом Трудового Красного Знамени.
В первый год войны немцы подошли так близко, что настоящее и будущее вместились в «сейчас»: бросит ли бомбу на крышу дома вот этот немецкий самолёт. От этого «сейчас» захотелось уйти мыслями в далёкое прошлое, захотелось прямой встречи с давно отцветшим детством, с отшумевшей молодостью, с родными Плетешками, что у Богоявления в Елохове, с Москвой конца XIX века и живой, светлой встречи с отцом, мамой, няней. И Дурылин начал писать воспоминания. Он часто повторял строки К. Н. Батюшкова из стихотворения «Мой гений»: «О память сердца! Ты — сильней / Рассудка памяти печальной…»
«Сколько злых сил враждует на свете с былым, — записывает Сергей Николаевич, — скучно их перечислять, но все они хотели бы, чтобы у целой страны, у целого народа и у отдельного человека не было его былого, ещё точнее: чтобы не было воспоминаний о былом». Он убеждён, что только бессмертная душа человека даёт ему возможность помнить всю свою жизнь от рождения до старости, на протяжении всего земного существования, и в этом заключён стержень человека как личности. «Вспоминая, я живу сам и оживляю других, поглощённых временем, более того: я живу в других, я живу в чужом или стороннем бытии, как в своём собственном»[447]. Он приводит строки стихотворения К. К. Случевского, созвучного его мыслям:
Воспоминанья вы убить хотите?!
Но сокрушите помыслом скалу,
Дыханьем груди солнце загасите,
Огнём костра согрейте ночи мглу!..
Воспоминанья — вечные лампады,
Былой весны чарующий покров.
Страданий духа поздние награды,
Последний след когда-то милых снов.
На склоне лет живёшь, годами со?гнут,
Одна лишь память светит на пути…
Но если вдруг воспоминанья дрогнут, —
Погаснет всё, и некуда идти.
Судя по сохранившимся двум вариантам плана воспоминаний, они остались неоконченными. Первую главу «Москва» он написал в 1928 году, последнюю — «Русские» — в 1953-м. Воспоминания в разных вариантах имеют два названия: «Записки С. Раевского» и «В родном углу». К циклу «В родном углу» примыкают и все воспоминания Дурылина о людях, которые составляли часть его биографии: Л. Толстой, отец Анатолий Оптинский (Потапов), отец Алексий Мечёв, В. В. Розанов, В. А. Кожевников, отец Иосиф Фудель, звонарь московского Сретенского монастыря П. Ф. Гедике и др. Это живой рассказ о своих отношениях с каждым из них, беседах, о связанных с ними событиях, свидетелем и/ или слушателем которых он был.
К этим произведениям, равно как и к книге «В своём углу», относятся слова Сергея Николаевича: «Вспоминать — значит прощать.<…> Если нет сил прощать, не надо и вспоминать.<…> И это „простить“ здесь будет значить — „понять“». Он пишет «припоминания „памяти сердца“, которые будут посвящены тем, о коих нельзя говорить
…с тоской: их нет!
Но с благодарностию: были!»[448]
Предаваясь в 1941 году воспоминаниям, Дурылин просматривает свои рукописи, давно вышедшие книги и, по своему обыкновению, часто вписывает в них комментарии. Так, в «Антологии» 1911 года он снабжает почти каждого поэта своей справкой. К двум стихотворениям Андрея Белого: «Белый в это время почти не писал стихов, но усиленно занимался ритмом, писал философские статьи для „Логоса“. <…> Чем больше Белый работал над изучением ритма, тем труднее и реже писал стихи, — и тем больше, по какому-то контрасту, уходил в художественную прозу („Петербург“ и проч.), но опять по какому-то чудодейству позднейшие романы его („Московский чудак“ etc.) оказались написанными гекзаметрообразными дактилями, упрятанными в обличье прозы…» К стихотворению, подписанному «С. Киссин»: «Погиб на войне 1914 года. Это был сумрачный, молчаливый человек, еврей того тихого „фальковского“ типа, который был мне всегда близок. Он молча слушал, что говорили другие. И стихи его были тихие, горестные, философичные». К трём стихотворениям Вл. Пяста: «Псевдоним Владимира Алексеевича Пестовского. Прекрасный поэт. Он был дружен с Блоком, ценим Вяч. Ивановым. <…> В „Трудах и днях“ была его статья о Стриндберге[449], присланная едва ли не Блоком. Я его узнал гораздо позже, в 1920–1930 годы, сперва у О. Н. Бутомо-Названовой[450] (певица), потом у Г. И. Чулкова. Он переводил испанских драматургов, — куда лучше, поэтичней, верней, чем Щепкина-Куперник, — но, как во всём, так и здесь был несчастлив: играли на сцене её, а не его переводы…» О Максимилиане Волошине, Сергее Михайловиче Соловьёве, Борисе Александровиче Садовско?м, Владиславе Фелициановиче Ходасевиче — записки-воспоминания, о других поэтах — маленькие статьи-заметки. «Антологию» Сергей Николаевич подарил Ирине Алексеевне с такой надписью: «Милая моя Ариша, дарю тебе эту книгу, полную воспоминаний о том, что кажется небывалым, невозможным, но что было, было, было. С. Д.».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.