1917 ГОД И ПОМЕСТНЫЙ СОБОР РПЦ

1917 ГОД И ПОМЕСТНЫЙ СОБОР РПЦ

Вернувшись в Москву 12 августа, Дурылин очутился в гуще революционных событий. Москва встретила забастовкой трамваев. Площадь перед Большим театром была запружена толпой и войсками. Свои впечатления, переживания, мысли Дурылин записывает в дневнике «Олонецкие записки», который вёл с 12 августа 1917-го по 21 апреля 1918-го. Предполагал вести в нём записи по этнографии и археологии Севера, но захлестнувшие события заставили забыть об этих намерениях. С тяжёлым чувством описывает Дурылин свою встречу со старым другом ещё с гимназических лет Костей Толстовым, который приехал в Москву в командировку. Константин — матрос, член Исполнительного комитета армии и флота в Гельсингфорсе. У него власть, он занимает две должности: судебного следователя и члена «охраны свободы». «Кошмар наяву» для Дурылина рассказы Константина о расправах над офицерами (их не пристреливали, а били чем попало, терзали, рвали. Константин называет это «раздавить гадов»); его оправдание убийства адмирала А. И. Непенина — командующего Балтийским флотом, только за то, что он «с матросами плохо обращался, своему пустому автомобилю приказывал честь отдавать»… У Константина неограниченная власть. Он ведёт допросы, выносит обвинения офицерам.

Когда-то Дурылин и Толстов участвовали в революционных кружках, строили планы социального преобразования общества. Но Дурылин с изумлением видит, что в сознании Константина ничего не изменилось с тех пор. У него по-прежнему нет никакого чёткого политического или общественного сознательного «я». Выбранный от Службы связи делегатом к А. И. Непенину, Константин в виде требований матросов излагает ему программу эсеров 1905 года, которую вспоминал по дороге к адмиралу. Дурылин возмущён: «Это было первое заявление политических требований в Балтийском флоте. Какой ужас царит над Россией, если подумать, что их заявлял адмиралу боевому, умнице, таланту, человек, ещё за десяток минут только вспомнивший нечто, сохранённое от 5-го года, о чём сам не думал, чего не знает, над чем год назад смеялся»[174]. Дурылин видит, что Константина заботят не нужды России, государства, сословий, а то, что нужно лично ему как представителю класса. И это личное в силу обстоятельств он может осуществлять как всероссийское. Константин ещё берёт смелость рассуждать о свободе для христианства. На что Дурылин решительно заявляет, что не хочет такой свободы.

Дурылин понимает, куда заведут Россию такие Константины. Он задаётся вопросом: «Кто же Костя? Большевик? Анархист?» И тут же отметает вопрос как несущественный: «Нет, это всё не то. Это та центробежная сила русской истории, которая воздвигала самозванцев, Федьку Андросова, Разина, Пугачёва, максималиста-экспроприатора 905 года. Теперь она плещется по всему русскому простору — поджигает помещичьи усадьбы, оскверняет мощи в Киеве, вопиет о „контрреволюции“. И не Керенским, и не Милюковым её остановить! Нет, государство — узда, государство — сурово и тяжко, и опять, и опять — если суждено России быть — поднимется как-нибудь медный всадник — и „вздёрнет на дыбу“. Нужно ли этого желать? Нужно, если желать бытие русского государства, и не нужно, если забыть о нём и помнить, что „Дух дышит, где хочет“, что православие может всемирно воссиять и у японцев, и у американцев. За государство платят — и вот „Россию вздёрнул на дыбы“ и есть такая плата»[175].

Пятнадцатого августа 1917 года в Успенском соборе Московского Кремля открылся Всероссийский Поместный собор Русской православной церкви. На Соборе было восстановлено патриаршество, устранённое указом Петра I. А 5 ноября Святейшим Патриархом Московским и всея Руси был избран Тихон (Белавин), на тот момент митрополит Московский. Избрание происходило в храме Христа Спасителя, куда из Успенского собора Кремля была доставлена чудотворная Владимирская икона Богоматери.

После Февральской революции, на короткий период освободившей Церковь от светской власти, Дурылин активно участвует в церковной жизни: в предсоборных дискуссиях, в организации церковных братств. Написал устав Кремлёвского Братства святителей московских, утверждённый на Соборе. Свои мысли о задачах Собора он изложил в брошюре «Церковный собор и Русская церковь». И тогда же получил подарок от одного из идеологов созыва Собора, известного церковного и общественного деятеля Павла Борисовича Мансурова — его книгу «Церковный собор и Епископы — его члены» (М., 1912) с замечательной надписью: «Дорогому Сергею Николаевичу Дурылину на память о совместном труде в святом деле. Сентября 1917 г. От автора»[176].

О том, как важен церковный приход для устроения церковной жизни, какую важную роль он должен играть в оздоровлении социальной среды и институтов гражданского общества, о приходе — как школе христианской любви Дурылин издал брошюру «Приход. Его задачи и организация» За обе брошюры Дурылин получил похвалу от оптинского старца Анатолия и его келейника отца Варнавы.

Дурылин присутствует на всех службах в Успенском соборе Кремля, в храме Христа Спасителя, участвует в крестном ходе в честь открытия Собора и в шествии в Чудов монастырь, в богослужении на Красной площади. Внимательный наблюдатель и точный свидетель, Дурылин подробно описывает величественные, великолепные службы. Он восхищён торжественным строем, чином движения архиереев и архимандритов, красочным облачением священнослужителей. Дивится их лицам — великорусским лицам! Ещё сильнее действовал на душу сам собор, озаряемый множеством свечей, оживляемый строгим пением, наполненный народом, насыщенный молитвой и доносившимся снаружи колокольным звоном. Но восхищаясь старинным обрядом, Дурылин видит и минутное. Замечает и пустое царское место, и неуместные здесь штатские фигурки Временного правительства во главе с неестественно прямо державшимся А. Ф. Керенским, полувоенный френч которого на фоне одежд архиереев подчёркивал случайность и нелепость его присутствия. «Холодом и обречённостью веяло от него», — заключает Дурылин свои наблюдения. Раздражение у него вызывают речи, произносимые чиновниками Государственной думы, Временного правительства. Так нелепо, не соборно они звучат. В этих речах, похожих на выступления на собрании, неоднократно подчёркивалось, что не царь, а Временное правительство осуществило Собор. Обращает внимание Дурылин и на то, что среди членов Собора нет крестьян. «Жуть нашей революции, — замечает он, — в том, что главного лица не видно. Где же мужик?»[177]

Всё, что происходило на Соборе, в чём участвовал и что видел Дурылин, он подробно описал в дневнике «Олонецкие записки». Здесь же его мысли, волнения о судьбе Церкви и России, о роли интеллигенции в происходящих событиях и её отношениях с Церковью, о судьбе русской культуры.

Успешная педагогическая практика и педагогические статьи и доклады Дурылина были хорошо известны в церковных кругах. В марте 1918-го С. Н. Дурылин, отец Павел Флоренский, С. П. Мансуров, М. А. Новосёлов получили приглашение от секретаря Поместного собора В. Шеина принять участие в работе Соборного отдела о духовно-учебных заведениях по разработке типа пастырских училищ. Дурылина давно заботило духовное воспитание юношества. Ещё в 1916 году он читал доклад «Будущая Россия. (Духовные задачи современности и русская молодёжь.)» в Златоустовском религиозно-философском кружке. Однажды они с М. А. Новосёловым, сидя у камина, обсуждали возможность издания сборника «Путь ко спасению» — аскетику — для юношества: как жить в миру, как воспитывать себя телесно и душевно не для монастыря, а для брака и семьи. И ничего, к сожалению, не могли вспомнить, что бы можно было взять в сборник из произведений духовных писателей и Отцов Церкви.

В августе-сентябре 1917-го Дурылин часто бывает в Абрамцеве наездами, рассказывает о Поместном соборе, работает в архиве Мамонтовых в тесном контакте с Александрой Саввишной, изучает гоголевскую переписку, ставит с детьми спектакли. Здесь и Александр Дмитриевич Самарин — видный государственный деятель, и художник Михаил Васильевич Нестеров. Обсуждают события в стране. Читают газеты. В «Новом времени» Нестеров отчёркивает крестиками ответ М. В. Родзянко А. Ф. Керенскому и речь В. В. Шульгина. Дурылин читает вслух речь бывшего главнокомандующего, а в то время советника Временного правительства М. В. Алексеева.

Сергей Николаевич в качестве учителя литературы для Юши (Георгия — Юрия Александровича Самарина) и группы его сверстников впервые появился в абрамцевском доме Мамонтовых осенью 1914-го, когда уже бушевала Первая мировая война и патриотические чувства были у всех обострены. Г. А. Самарин свои воспоминания о любимом «учителе, воспитателе, друге» озаглавил «Воспитатель любви к Родине». «Молодой и очень подвижной, быстро откликающийся на всё окружающее, он с первого же дня покорил сердца учеников своей исключительной сердечностью, теплотой и ласковой приветливостью. Его уроки, глубокие по содержанию и увлекательные по форме, сразу же стали для нас подлинными праздниками. Мы поняли, что к нам пришёл особенный учитель, такой, каких нам ещё не приходилось видеть»[178].

С учениками Сергей Николаевич держал себя на равных, и процесс общения естественным образом превращался в воспитательно-образовательный, но без дидактики, без нажима. Он умело вовлекал их в свои духовные поиски, заражал своими интересами, рассказывал о научных изысканиях. Изучение литературы, географии, истории превращалось в живой творческий процесс. Так, русскую классику они изучали, ставя спектакли — сцены из «Бориса Годунова», «Трумф» («Подщипа») Крылова, «Бежин луг» Тургенева, «Тяжбу» Гоголя, «Не в духе» Чехова. Режиссёром, а иногда и актёром становился Дурылин, декорации изготавливали вместе. Об этих спектаклях вспоминают их участники: Игорь Ильинский в книге «Сам о себе» (М., 1961), С. М. Голицын в книге «Записки уцелевшего» (М., 1990), Сергей Фудель, написавший воспоминания о Дурылине, а также рассказывала мне Н. М. Нестерова, младшая дочь художника. Г. А. Самарин вспоминал, с каким юмором Сергей Николаевич исполнял роли бродячих монахов и с какой глубиной раскрывал трагедию царя Бориса. В ходе подготовки спектакля Дурылин исподволь раскрывал ученикам широкий диапазон творческого наследия писателя. Вовлекая учеников в свои научные разыскания, он о классиках рассказывал как о живых людях, будто бы был знаком с ними лично.

Дурылин — исследователь литературы и искусства нерасторжимо связан с Дурылиным — педагогом. Разбирая с учениками литературные произведения, отталкиваясь от какой-нибудь детали, эпизода, развивая оригинальные мысли, Сергей Николаевич мог привести ученика к неожиданным выводам. Так, в Муранове, объясняя Кириллу Пигарёву «Пиковую даму» Пушкина, Дурылин делает мостик от Германна к барону в «Скупом рыцаре» и разворачивает целое исследование темы скупости в ряду произведений Пушкина. Впоследствии один свой урок с детьми Пигарёвыми Сергей Николаевич описал «В своём углу». Гуляя по заросшему парку с Кириллом, Олей и Колей, Сергей Николаевич говорит с ними о душе природы, как её понимали Лермонтов, Тютчев, Вл. Соловьёв, Платон. И говорит так, что даже маленькому Николаю (Пупсу) всё понятно[179].

В своих учениках Сергей Николаевич всегда искал искру Божию, развивал их творческие наклонности. Художником стал Коля Чернышёв[180] (к неудовольствию отца, видевшего в нём своего преемника), артистами — Михаил Названов[181] и Игорь Ильинский, крупными учёными-филологами — Кирилл Пигарёв[182], Андрей Сабуров[183], религиозным писателем Сергей Фудель, Сергей Сидоров стал священником, Дмитрий Усов — поэтом и переводчиком[184]. Около десяти его питомцев защитили кандидатские в самых различных науках. Тёплые слова благодарности Сергею Николаевичу оставили его ученики; находим их и в воспоминаниях, и в письмах, и в записях в зелёном альбоме. Вот одна из них: «Дорогой Сергей Николаевич! <…> Редко мы видимся. И как хорошо опять помечтать и поговорить с Вами, с тем, которому я так много обязан. С детства Вы незаметно внедрили в меня любовь к искусству и литературе. Спасибо Вам, дорогой Сергей Николаевич! Мой первый учитель и режиссёр. Игорь Ильинский»[185]. Андрей Александрович Сабуров вспоминал, как Сергей Николаевич проходил с ним школьную программу первых классов, преподавая все предметы, кроме иностранных языков. Увлекательные занятия продолжались походами в театры, концерты, на художественные выставки, прогулками за город, где учитель наравне с учеником увлечённо катался на санках с ледяной горки.

Наиболее близки Дурылину были Коля Чернышёв, Сергей Сидоров[186] и Сергей Фудель. Записи о них, думы о них, тревоги за них читаем в дневниках, записных книжках, во многих письмах. Судьба всех троих трагична[187].

Летом 1917 года Сергей Николаевич привёз в Абрамцево Колю Чернышёва и Серёжу Фуделя. Они ходили по дому Мамонтовых, тогда ещё полному ощущения личной жизни хозяев, и вдыхали запах уходящей эпохи. Вместе с Сергеем Николаевичем любовались серовским портретом Веруши Мамонтовой.

Впечатления свои от посещения дома Мамонтовых Сергей Николаевич выразил в стихотворении, которое записал в альбом Александры Саввишны Мамонтовой:

Вот-вот услышу в доме старом

за чаем тихий разговор,

И Хомяков с обычным жаром

с Аксаковым затеет спор.

Вдруг хохот Гоголя разбудит

меня в томительной тоске,

Иль я завижу: рыбу удит

старик Аксаков на реке…

Иль то пройдёт и встанет снова

иного времени дозор —

и шутки тихого Серова,

и Врубеля печальный взор[188].

В зрелые годы Дурылин считал, что его профессиональным занятиям литературой и театром немало помогла практическая и теоретическая педагогика молодых лет. Хотя, надо заметить, начав свой жизненный путь с деятельности педагога, Сергей Николаевич оставался им, как и пастырем, до конца жизни[189].

Художник М. В. Нестеров живёт в Абрамцеве с семьёй всё лето 1917 года, пишет этюды. Они с Дурылиным много общаются, гуляют в парке и окрестных лесах; Нестеров показывает пейзажи, запечатлённые на его картинах. Об одной такой прогулке Дурылин оставил запись в «Абрамцевском дневнике»[190]: «Мы сразу же, вступив в лес, вступили с Михаилом Васильевичем в оживлённую беседу на неисчерпаемую тему о русской природе и об её отзвуке, отклике <…> в русском искусстве. <…> Я читал вслух осенние стихи Тютчева, Михаил Васильевич говорил о своих былых планах и чаяниях живописца — поэта русской осени. Я, разумеется, не нашёл ни одного гриба, часто принимая желтовато-бурый лист осинки за шляпку белого гриба, но Михаил Васильевич был зорок и деятелен: не прекращая беседы, он то и дело наклонялся <…> и опускал в корзину то крепкий боровик, то подосиновик».

После чаепития в доме Мамонтовых они рассматривают картины, коллекцию портретных рисунков карандашом Репина, В. Васнецова, Сурикова, Врубеля, альбом любимого Нестеровым французского художника Бастьен-Лепажа…

Дурылин, увлечённый Лесковым, собирал в 1917 году материал о круге его читателей и рассказал Нестерову, что император Николай II любил Лескова и был знатоком его сочинений. Нестеров «хмуро отозвался: Ну, слава Богу. А то я, — в высоком месте, — заглянул однажды на пюпитр, великолепный пюпитр для чтения — и знаете, что увидел? Кто там лежал? — Он помолчал — Лейкин! — выпалил он с негодованием и болью»[191].

Нестеров, отлучаясь в Сергиев Посад, пишет портрет отца Павла Флоренского для картины «Философы», где священник изображён рядом с С. Н. Булгаковым. Об искусстве портрета они и говорят с Дурылиным. Это их излюбленная тема. В 1928 году в письме искусствоведу Б. В. Шапошникову[192] по поводу книги «Искусство портрета» Дурылин развил тему, над которой думал много и упорно в 1916–1920 годах: «Есть три проекции человека в искусстве — поистине мировые и вселенские: I. Икона. II. Портрет-картина. III. Карикатура. Каждая основана на своём особом разделе учения о личности. <…> „Теория личности“ у каждого времени своя, своя она и у каждой культуры»[193].

Картина «Философы», написанная после Февральской революции и в преддверии Октябрьского переворота, передаёт то смятение духа, которое испытывал в те годы и Дурылин. Он записал: «Без всякой преднамеренности Нестеров дал в своей картине трагедию интеллигентской души, бьющейся в безысходных противоречиях одинокой мысли и ещё более одинокой мечты»[194].

Дурылин познакомился с Нестеровым, как я уже писала, в 1913 году на лекции о Лескове. С творчеством своего любимого художника он был знаком давно: в 1907 году восхищался его картинами на персональной выставке. В апреле 1912 года присутствовал на первой воскресной службе только что открытого Покровского храма Марфо-Мариинской обители, расписанного М. В. Нестеровым. В 1914 году они встретились дома у протоиерея Иосифа Фуделя, куда пришли после вечера бельгийской поэзии в Политехническом музее. Нестеров расхвалил доклад Дурылина на этом вечере, а Дурылин картины художника. Они расцеловались. Но на этом личное общение отложилось до 1917 года, с которого и надо исчислять их дружбу.