Серое небо
Серое небо
Я, собственно, более предпочитал проводить классное время в попутном Цареградском трактире…
Из письма Н. Некрасова товарищу по гимназии
В бильярдной накурено донельзя. Духота. В сизом воздухе – топор вешай. По зеленому сукну катаются и сухо щелкают блестящие желтовато-белые шары. То и дело слышатся возгласы:
– Дуплетом в угол!
– От борта к себе е середину!
Сегодня среда. Верный себе, Николай не пошел в гимназию. Он здесь, в бильярдной. Играет с молодым, но уже отрастившим себе пышные усы подпоручиком, прибывшим в отпуск с Кавказа. Подпоручик близорук. Его удары неточны, шары упорно не хотят падать в лузу. Но зато амбиции у него – хоть отбавляй!
– Вы – мальчишка, – высокомерно твердит он, делая очередной «мазок». – Имейте в виду: играю с вами исключительно ради времяпрепровождения. Просто нет подходящего партнера. А если возьмусь всерьез, от вас, милейший, пух полетит, как от щипаного гуся!
– От двух бортов в угол налево! – словно не слыша обидных слов, объявляет Николай и уверенной рукой отводит кий назад. Звонкий меткий удар. Шар в лузе. Подпоручик раздраженно барабанит тонкими пальцами по краю неуклюжего бильярдного стола на толстых, похожих на медвежьи лапы ножках.
Скоро год с тех пор, как Николай стал завсегдатаем бильярдной трактира «Царьград». Произошло это так. Приехав в Ярославль, братья Некрасовы поселились в нижнем этаже большого купеческого дома на Воскресенской улице, по соседству с гимназией. В гимназический пансионат отец их не отдал: «Очень уж дорогое удовольствие, снять квартиру – куда дешевле».
Для наблюдения за сыновьями Алексей Сергеевич приставил к ним дядьку, своего лакея Кондратия. Это был уже немолодой человек, видавший на своем веку всякие виды. Он постиг даже грамоту и постоянно читал потрепанную книжку про Еруслана Лазаревича. Не обременяя себя никакими заботами, Кондратий выдавал баричам каждое утро по тридцать копеек на пропитание: «Покупайте сами, что душе угодно!» Сообразительный дядька вскоре пристроился на должность маркера в бильярдной при соседнем ресторане «Царьград». И потекла у него привольная жизнь. «Рубаха пике и нос в табаке», – самодовольно похвалялся он знакомым лакеям. А где деньги – там вино. Поэтому Кондратий редкий день бывал трезвым, или, по его выражению, тверезым.
– Где ты пропадаешь? – сердито спросил его однажды Николай.
Кондратий плутовато заулыбался:
– А уж в таком ли, Миколай Лексеич, интересном заведении, что и вам бы не грех туда заглянуть. Сущее наслаждение для души.
Он привел Николая в бильярдную и очень скоро обучил его игре. Ученик был не из бездарных. Уже через какой-нибудь месяц он имел вполне приличные для начинающего успехи.
И вот сейчас Николай обыгрывал подпоручика. Тот нервничал все больше. Лицо его горело. Резким движением он расстегнул мундир и небрежно бросил его стоявшему в углу денщику, седоусому солдату с медалью на груди.
Началась новая партия. Николай опять вышел победителем.
– Не пожелаете ли еще одну? – простодушно спросил он партнера, натирая мелом кончик кия.
– Нет! – неприятно взвизгнул подпоручик. – Довольно! Финита ля комедиа![16] Мне надоело. Хочу только спросить господина гимназиста: как он сюда попал? Не следует ли поставить в известность об этом директора гимназии?
С грохотом бросив кий в угол, подпоручик круто повернулся к денщику:
– Надевай!
Старый солдат поспешно шагнул вперед, бережно растянув обеими руками мундир.
– Как держишь? Как держишь, спрашиваю? – захрипел вдруг подпоручик. – Скотина! Я тебя научу!
И плотно сжатый кулак обрушился на солдат «скую скулу. Алые струйки потекли изо рта старого денщика. Жалобно, как ребенок, он простонал:
– Ваше благородие, ваше благородие! За что?
– Как вам не стыдно? – возмущенно сверкнув глазами, крикнул Николай.
От неожиданности подпоручик растерялся. Но вслед за тем его длинные пальцы больно ухватили Николая за ухо:
– Щенок, мальчишка!
Собрав все силы, Николай резким рывком толкнул офицера в грудь.
– Ах, ты так! – задохнулся подпоручик, и, отпустив ухо, начал хлестать Николая по щекам.
Неожиданно дверь бильярдной с шумом отворилась настежь. На пороге стоял Алексей Сергеевич. Левая половина лица его дергалась.
На квартиру возвращались молча. Отец – впереди, Николай – поодаль, сбоку, дядька с понуро опущенной головой – сзади…
Моросил мелкий надсадный дождь. Погода испортилась. Ненастье грозило стать затяжным. На верховой Волге это не редкость. Если уж поплыли низкие облака с севера, значит раньше чем через неделю солнышка не увидишь. Серое скучное небо. Мокрые, простуженно каркающие галки.
Уж не сентябрь ли на дворе? Не спутала ли сроки природа?
* * *
Весной Алексей Сергеевич редко выезжал из Грешнева. С утра до ночи метался по полям, ругал на чем свет стоит старосту Ераста: то почему овес поздно сеют, то почему репу рано сажают, таскал мужиков за бороды, хлестал арапником.
Но на этот раз его соблазнил отправиться в город капельмейстер домашнего духового оркестра, отставной унтер-офицер Гонобоблев.
– И чего ради мы на одном-едином месте трубим? – с опухшим от беспробудного пьянства лицом философствовал он. – Что есть духовой оркестр? Это есть тонкое искусство! Оно должно звучать благороднейшим образом повсюду. Вот, к примеру сказать, свадьба. Что есть свадьба? Свадьба есть торжественный семейный обряд. Без музыкального веселья тут никак не обойдешься. Следовательно, оркестр беспременно требуется. А мы им в ответ: четвертную на бочку! Со временем не токмо все расходы на инструмент окупятся с лихвой, но еще и прибыль будет немалая.
В конце концов, Гонобоблев убедил Алексея Сергеевича дать в «Губернских ведомостях» объявление: собственный духовой оркестр помещика Некрасова, состоящий из девяти музыкантов, отпускается за сходную цену на свадьбы и всякие прочие семейные увеселения.
Алексей Сергеевич хотел было послать с объявлением самого капельмейстера, но побоялся: запьет! Лучше уж самому съездить в город. А тут к тому же (в который раз!) пришла бумажка из гимназии о сорока восьми рублях. Нахал-инспектор требовал его личной явки в гимназию. Хорошо! Он явится. Но пусть господин инспектор пеняет на себя.
Выехав из Грешнева еще до рассвета, к полудню Алексей Сергеевич был уже в Ярославле. В квартире, где жили сыновья, он нашел одного Андрюшу. По обыкновению, тот лежал в постели, накрытый теплым романовским полушубком.
– Кондратка где? – подозрительно оглядев неприбранную комнату, громко сопя, спросил отец.
Андрюша – человек слабохарактерный. У него была высокая температура, страшно болела голова. И он без утайки сообщил, где находятся брат и дядька. Рассказал он и том, что произошло в гимназии.
– Так! – с силой пнув валявшийся на полу пыльный ботинок, коротко произнес Алексей Сергеевич. Глаза его округлились, налились кровью. Не сказав больше ни слова, он хлопнул дверью…
Когда вернулись на квартиру, началась расправа. Еще в сенях Алексей Сергеевич ткнул Кондратия кулаком в спину. Потом прижал его на кухне в угол и начал бить по лицу. Дядька только кряхтел от боли. Немудрящие пожитки Кондратия полетели к дверям. Завершилось все грозным приказом:
– В Грешнево! Марш!
– Помилуйте, барин, – плачущим голосом упрашивал Кондратий, низко склонив поседевшую голову. Но в глубине души он радовался, что отделался так легко. Грешнево его не пугало: можно снова на оброк в Питер отпроситься.
Кондратий был давним слугой Алексея Сергеевича. Он ухаживал за барином, когда тот только начинал свою службу в армии, а затем сопровождал его во всех походах и переездах из города в город.
Алексей Сергеевич не мог не ценить деловых способностей сообразительного, разбитного и плутоватого слуги. Однажды молодого офицера Некрасова послали в губернский город Подольск с хозяйственными поручениями. В оживленном городке юго-западной России, торговом и веселом, оказалось немало всяческих соблазнов. И прежде всего – карты, к которым Алексей Сергеевич имел особое пристрастие.
Хозяйственные дела требовали много времени и были довольно хлопотными. Тогда, чтобы не отрываться от карточной игры, Алексей Сергеевич решил перепоручить их Кондратию. Он заставил его переодеться в офицерскую форму, вручил все необходимые документы, объяснил, где и у кого надо побывать, и стал спокойно тасовать карточную колоду.
Грамотный и толковый слуга выполнил все поручения. Но на какой-то многолюдной улице он едва не попал впросак: позабыв о своем офицерском виде, браво козырнул усатому фельдфебелю. Хорошо, что тот был навеселе и ничего не заметил. Были и другие случаи, когда верный слуга выручал своего барина…
Расправившись с Кондратием, отец присел на стул посредине комнаты и сурово глянул на стоявшего у окна Николая:
– Ну, докладывай, что натворил? За что розги?
Пришлось докладывать. Николай ничего не утаил. Он рассказал, как разговаривал с ним инспектор, как бранил за неоплаченный долг. У отца снова задергалась щека:
– Бранил? Меня?
– Больше стыдил, упрекал, требовал, – попытался смягчить свой рассказ Николай.
Отец сорвался со стула, словно кто-то кольнул его:
– Стыдил? Упрекал? Требовал? Да как он смеет! Какое имеет право!
Больно дернув Николая за ухо, Алексей Сергеевич тут же направился в гимназию.
Объяснение с инспектором началось бурно.
– Как вы посмели, милостивый государь, осуждать мои действия да еще в присутствии моего несовершеннолетнего сына? – ворвавшись в кабинет Величковского и задыхаясь от злости, почти выкрикнул Алексей Сергеевич.
– Но позвольте! – пытался прервать сердитого посетителя Величковский.
– Это вы мне, милостивый государь, позвольте! – все больше распалялся Алексей Сергеевич, усевшись на стул против инспектора. – Хотя ваши требования в отношении сорока осьми рублей и не имеют установленной по высшей воле для дворянского сословия проформы, я готов заплатить. Вот, получите! Мы – квиты! – Он швырнул на стол пачку перевязанных ниткой ассигнаций. Инспектор брезгливо, двумя пальцами, отодвинул деньги в сторону:
– По существующим правилам плата за обучение вносится в срок непосредственно в кассу гимназии. Если бы вы так поступали, у нас не было бы к вам абсолютно никаких претензий.
– Претензий, претензий! – передразнил его Алексей Сергеевич. – Оставьте это словцо при себе. Оно мне ни к чему.
Инспектор обладал завидной выдержкой и, не повышая голоса, продолжал:
– Надеюсь, нам никогда больше не придется возвращаться к этому мало приятному вопросу. Цессанте кауза цессат эффектус![17] – и, привставая, он склонил голову. Ему хотелось поскорее выпроводить этого, не отличавшегося вежливыми манерами человека, хотя следовало еще поговорить с ним о поведении сына.
Алексей Сергеевич и не собирался уходить. Латынь ему была недоступна. Потерев ладонью лоб, он уже спокойнее спросил:
– Мне стало известно, что вы изволили определить моему сыну Николаю строгое наказание, си-речь розги. Это верно?
Порфирий Иванович скорбно опустил глаза:
– К сожалению! К величайшему сожалению! Мы вынуждены были назначить ему эту совершенно необходимую и полезную меру. Сын ваш ведет себя, увы, недостойно. Вот, потрудитесь ознакомиться. Это, так сказать, творчество отрока вашего. Читайте, читайте!
Неторопливым движением Величковский протянул Алексею Сергеевичу злополучную бумажку со стихами. Тот стал читать, шевеля губами, как обычно делают все недостаточно грамотные люди. Сначала в глазах его мелькнуло удивление, затем появились веселые искорки.
– Ха, ха! У Мартына на плеши, – хохотнул он. – Какая ерунда! Неужели за это сечь надо? Баловство! Мы с вами тоже в детстве делали всякие глупости. Не так ли?
– Да, но это – баловство особого рода, – возразил инспектор, – это кощунственные и злые вирши. Они задевают честь одного из учителей вверенной нам гимназии.
Порфирий Иванович осторожно отобрал у посетителя бумажку и положил ее в папку «срочных дел».
– Да тут про какого-то Мартына. При чем тут честь гимназии? – недоумевал Алексей Сергеевич.
Как ни хотелось Величковскому скрыть подлинное имя учителя, пришлось его назвать.
– Не одобряю, – проворчал после некоторого раздумья Алексей Сергеевич, – не одобряю! Однако ж, поймите, мой сын достиг почти зрелого возраста. Нельзя допускать, чтобы его, столбового дворянина, секли, как самого обыкновенного поповича. Да еще публично. Нельзя, милостивый государь!
Величковский нервно забарабанил по столу.
– Извините, душенька! – при этих словах Алексей Сергеевич болезненно поморщился.
– Мы никому не делаем исключений. В циркуляре министерства просвещения, э-э, за нумером триста двадцать два указано, что гимназия есть училище особого рода, где соединены дети высших и низших состояний, что все они в одинаковой степени подчиняются существующим в учебном заведении правилам и порядкам. Понимаете? Правилам и порядкам!.. Конечно, это сожалительно, очень сожалительно! Но что делать! – вздохнул Величковский. – Не я устанавливал этот порядок. Если бы мне дали право, вероятно, я не забыл бы, что в моих жилах течет голубая кровь.
– Тем более! – обрадовался Алексей Сергеевич, проникнувшись вдруг уважением к Величковскому, которого до сих пор относил к несимпатичной для него категории поповичей. – Тем более следует проявить снисхождение к моему сыну. У вас есть другого рода наказания. Ну, в угол поставьте, ну, на колени, ну, за уши, наконец, потаскайте в своем кабинете, самолично, чтоб никто не лицезрел. Но розги? В постороннем присутствии? Нет, нет, ни в коем случае! Как дворянин, я не могу этого разрешить. Я сам с ним расправлюсь! Понимаете, сам! Похлеще!
Порфирий Иванович глубокомысленно закатил глаза к потолку:
– Ну что ж, пожалуй. Экзекуцию мы можем перепоручить вам. Но с нашей стороны тоже должны быть приняты какие-то меры. Мы, душенька, исключим его из гимназии.
Алексей Сергеевич раскрыл рот от неожиданности:
– К-ак? П-позвольте! Два наказания за один проступок? Да это даже по уставу воинской службы не положено.
– А мы временно исключим, на две недели, – холодно успокоил инспектор, – для пристрастия, чтобы другим неповадно было, для сохранения престижа начальствующих лиц гимназии. Пусть ваш сын занимается пока дома. Надеюсь, что это не особенно повлияет на его успехи. Они далеко не блестящи. Боюсь, не пришлось бы чаду вашему остаться на третий год в том же классе.
Величковский небрежно протянул руку. Алексей Сергеевич вяло пожал ее. Разговор был окончен.
Но порка дома не состоялась. Отец торопился. Он потаскал Николая за ухо и уже в дверях прикрикнул:
– Сиди дома. На улицу – ни ногой. Приеду, проверю, как себя ведешь. Смотри у меня!
После отъезда отца Николай долго сидел у окна, бесцельно устремив взгляд на улицу. По стеклам тянулись тонкие мокрые ниточки. Дождь однообразно барабанил по крыше. Стонал Андрюша в горячечном сне.
Потом Николай вышел на крыльцо. Зябко передернул плечами. Застегнул шинель на все пуговицы и тихо побрел, сам не зная куда.
Горькие раздумья бродили в его голове. Если бы в эти минуты рядом была мать! Родимая, хорошая, она бы все поняла, все бы простила.
Ох, этот отвратительный Мартышка! Ладонь до сих пор болит. Мало ему! Не такие бы надо стихи написать, а как у Крылова. Дай срок, он еще сочинит. Пускай совсем из гимназии исключат. Пускай!.. А все-таки хорошо, что не будет розог. Лучше уж умереть, чем снова попасть в холодные пальцы Иуды. Нет, Иуда сам не сечет, это делает угрюмый сторож Баграня. Надзиратель только за руки держит и ехидно приказывает:
– Ну-ка, раздевайся, сударь! Не стесняйся, здесь все свои.
Никогда не забудет он, как его впервые положили на скамью и начали хлестать розгами. Это случилось вскоре после поступления в гимназию. И кусался, и царапался он тогда. Ничто не помогло. Вместо пяти раз Баграня хлестнул его десять. Потом, когда снова приходилось ложиться под розги, все переносилось легче…
А дождь все моросил и моросил. С Волги тянулся сизый туман. Незаметно Николай оказался на Стрелке. Как безотрадно было сейчас здесь. Печальные, скучные берега. Скупо зажигались огни в окнах Демидовского лицея. За стеклами мелькали бледные тени.
Склонившись над чугунной решеткой, тянувшейся вдоль набережной, Николай безучастно слушал рокот подкатывавшихся к берегу волн.
Позади послышались шаги. Он испуганно обернулся. Перед ним стоял человек с высоко поднятым воротником темного плаща-накидки.
– Некрасов? – прозвучал знакомый глуховатый басок. – Что вы тут делаете?
– Гуляю, – смутился Николай, узнав по голосу учителя Ивана Семеновича Топорского.
– Гуляете? В такую погоду? Впрочем, знаю: у вас неприятности. Вам грустно. И мне тоже что-то не по себе. Давайте гулять вместе. Не возражаете?
Еще бы возражать! Он рад этой неожиданной встрече. Иван Семенович – добрый и милый, чем-то напоминает грешневского учителя Александра Николаевича. Только он постарше. Ему уже под сорок. У него заметно серебрятся виски. И во взгляде какая-то усталость.
Неторопливо пошли вдоль набережной к темневшей на самом берегу Волжской башне.
– Вы очень расстроены? – обходя лужу, спросил Иван Семенович.
– Теперь ничего, – доверчиво ответил Николай, – теперь отлегло немного. А было ужасно. Жить не хотелось. Все на свете опостылело.
Иван Семенович печально улыбнулся и закашлялся надрывно, глухо.
– Это вы напрасно, – тяжело дыша, заговорил он. – В общем-то жизнь – превосходная штука. И дается она человеку всего один раз. А вам рано думать о смерти. Вам еще жить да жить.
Схватившись за грудь, Топорский остановился. Сильный кашель снова сотряс его худые плечи.
С жалостью смотрел Николай на учителя. Как же это он раньше не замечал, что Иван Семенович так серьезно болен? Ему бы надо в постели лежать, как Андрюше, а он ходит под холодным дождем.
– Если вы никуда не торопитесь, – справившись с кашлем, снова заговорил Иван Семенович, – зайдемте ко мне обогреться. Это совсем рядом.
Приглашение было более чем неожиданным, а главное – совершенно небывалым: учитель приглашал ученика к себе домой в гости. Николай растерялся. Но он не успел еще ничего сказать в ответ, как Иван Семенович подвел его к воротам одноэтажного дома с голубыми ставнями.
– Пожалуйте! – радушно произнес он и, открыв калитку, встал сбоку, чтобы пропустить гостя вперед.
Топорский жил вдвоем со старухой матерью. В небольших, но чистеньких комнатах было уютно и тепло. С кухни доносился запах пирогов. Худенькая старушка в белом переднике, выглянув из-за двери, приветливо поздоровалась с Некрасовым и, обращаясь к сыну, с ласковым упреком сказала:
– Что же ты так долго гулял? В такую-то погоду, с твоим-то здоровьем.
Сидя с учителем за столом, Николай с удовольствием ел зарумянившиеся пироги с морковью, пил густой, ароматный чай со сладким вишневым вареньем. Иногда он бросал взгляд на портрет молодой женщины, обвитый черной шелковой лентой. Ему вспомнилось, как года четыре назад по гимназии разнесся слух, что у Топорского умерла жена, что он очень ее любил и все время плачет, как малый ребенок. Но тогда Николай еще не знал Ивана Семеновича, преподававшего в старших классах.
– Так, значит, исключить на две недели? – говорил между тем учитель, пододвигая Николаю тарелку с пирогами. – Это, скажу я вам, совсем не страшно. Приходите заниматься ко мне. Я охотно вам помогу.
Беседа становилась все теплее. Оттаяло на душе Николая, отлегло.
– А вы не были на пожаре? – спросил он как-то по-детски учителя: – Гостиный двор горел. Здорово!
– Скажите, пожалуйста, – чуть заметно улыбнувшись, закачал головой Иван Семенович, – мне, знаете, не довелось туда попасть. Говорят, там кто-то отличился, жизнью своей рисковал, других спасая?
– Это – Степан. Он молодец! Умница! – невольно вырвалось у Николая, и щеки его вдруг покраснели: как это он проговорился?
– Ах, вот что! Вы знаете этого спасителя? – заинтересовался учитель, отодвигая стакан с недопитым чаем. – Кто же он такой, этот ваш знакомый Степан?
Кому другому Николай ни за что на свете не сказал бы, а к Ивану Семеновичу он сейчас чувствовал такое глубокое доверие, что сбивчиво и торопливо поведал ему всю печальную Степанову историю.
– Да-а, – задумчиво протянул Иван Семенович. – В вашем Степане есть что-то от Ломоносова. Только тот архангельский, а этот ярославский. Но оба – мужики. Скульптором, говорите, хочет быть? Ну разве это не удивительно? Бесправный раб стремится к высокому искусству. Как же талантлив наш русский народ! Как высоко он может подняться! Только крепко связаны его крылья, ой, как крепко!
Топорский в волнении поднялся со стула. Заложив руки за спину, он прошелся несколько раз по комнате, затем, подойдя к печке, прислонился спиной к изразцовым плиткам, зябко передернул плечами и негромко, но выразительно произнес:
Увы! Куда ни брошу взор —
Везде бичи, везде железы…
Какие знакомые слова! Где, когда их слышал Николай? Постойте, постойте! Это диктовал Александр Николаевич на уроке в Грешневе. Диктовал и стирал своей рукой строки на грифельной доске.
– Простите, Иван Семенович! Чьи это стихи? Кто сочинил? – вставая с места, как в классе, спросил Николай, и лицо его побледнело.
– Кто? – закрывая глаза и облизнув сухие губы, переспросил Топорский. – Вы спрашиваете, кто? Извольте, скажу. Еще полгода назад я, пожалуй бы, не ответил вам. А теперь скажу. Ему уже ничего не страшно.
И, глянув на Николая полными скорби глазами, тихо добавил:
– Великий Пушкин! Солнце русской поэзии!..
В комнате стало тихо. Только за стенкой, должно быть, в спальне, слышался жаркий шепот – молилась мать учителя.
И снова опустил веки Иван Семенович, будто уснул. А перед Николаем одним мгновением промелькнул в памяти тот хмурый февральский день с мокрым снегом, когда первый разносчик всяких новостей, пухленький и румяный одноклассник Пьер Нелидов, у входа в гимназию, безразлично, как о самом обыкновенном, сказал ему:
– Слыхал? Пушкин на дуэли стрелялся. Ему не повезло – убит!
Николай с силой схватил Пьера за плечо.
– Врешь! Не может быть!
– Разве я когда-нибудь врал? – обиженно ответил Нелидов, пытаясь высвободиться. – Ты же знаешь: мой дядюшка – сенатор, а тетушка – фрейлина. Дело, значит, было так: Пушкин приревновал Дантеса к своей жене и послал ему вызов. Ну и вот…
Пьер умолк, намереваясь шагнуть вперед.
– Стой! – крикнул Николай, загораживая Нелидову дорогу. – Какой-такой Дантес?
Пьер скривил губы.
– Что ты в самом деле пристал? Я же сказал тебе: Пушкин убит! Пусти! А Дантес – француз, сын посланника… Ну, дай же пройти!
Медленно отступив в сторону, с каким-то отсутствующим взглядом, почти бессознательно пропустил он Нелидова мимо себя. Мысли его в эту минуту были далеко: в никогда еще не виданном, представлявшимся лишь в мечтах Петербурге.
В тот день никто из учителей не сказал гимназистам о смерти Пушкина, даже Туношенский на уроке словесности. Словно в рот воды набрал.
– Ну почему, почему тогда все молчали? – словно разговаривая сам с собою, воскликнул Николай.
– Это вы о чем? – изумляясь, спросил учитель. Николай объяснил.
Откинув голову назад, Иван Семенович тяжело задышал, борясь с приступом кашля. Потом глухо сказал:
– В тот день было запрещено произносить в классах имя Пушкина. Понимаете, запрещено! А лишиться должности кому хочется. Не так же просто найти новое место, имея аттестат вольнодумца.
Глаза учителя вдруг загорелись каким-то необычно ярким светом.
Сделав несколько нервных шагов по комнате, он остановился рядом с Николаем и мягко опустил ему руку на плечо.
– Запомните, Некрасов! – как-то необыкновенно сурово и проникновенно произнес он. – Придет грозный час расплаты за Пушкина. И, может быть, вы окажетесь свидетелем и участником этого события.
Иван Семенович снова закашлялся, вытер пот на лбу. Взгляд его стал грустным, безнадежным.
– Вы, кажется, тоже пишете стихи? – неожиданно спросил Топорский. Николай стыдливо промолчал.
Иван Семенович скрылся за шторами. Скоро он вернулся оттуда с тоненькой серой тетрадью в руках.
– Это полезно вам прочитать, – протянул он ее Николаю. – Только для вас. Никому не показывайте. Надеюсь, вы умеете хранить секреты?
Конечно, Николай умеет хранить секреты. Слава богу, не маленький! Иван Семенович может быть спокоен. Тетрадь будет упрятана в самое укромное место. А завтра он вернет ее.
– Не хотите ли еще журналов? – подошел к столу Топорский. – Правда, не совсем свежие. Вот «Телеграф», а это «Телескоп»…
Висевшие на стене старинные часы пробили одиннадцать. Николай заторопился.
Шинель была волглая, сырая. От нее тянулся легкий парок. Но Николай не замечал ничего. По скрипучим деревянным тротуарам спешил он домой. Что это за таинственную тетрадь дал ему Иван Семенович? Поскорее бы раскрыть, прочитать!
А над городом нависло серое небо. Плыли рваные, клубящиеся облака. Сквозь мглистый туман сеял по-осеннему мелкий дождь. Очень невесело начиналось красное лето.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.