XXXIII. Грозные сороковые годы

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

XXXIII. Грозные сороковые годы

Не могу не вернуться к грозным сороковым годам.

Мне еще многое, многое хотелось бы рассказать о пережитом за время войны. Подробное описание событий тех лет заняло бы много места. Но я ограничусь лишь самыми важными из них еще и потому, что теперь все по молчаливому уговору стремятся окутать, милосердия ради, густым покрывалом ужасную эпопею жестокости, разрушения и горя.

Я уже рассказывала о страхе, который нам довелось пережить во время бомбежек. А воздушные налеты с каждым днем становились более яростными и охватили почти всю Италию.

Одно из самых горестных воспоминаний осталось у меня о воздушном налете на Трапани в конце 1942 года. По воле случая это трагическое событие совпало со смертью маэстро Анджело Феррари. Хотя к этому времени Сицилия стала объектом непрерывных бомбежек, я не смогла отказаться от выступлений в Мессине, Палермо, Трапани. Наша труппа ставила «Дон Паскуале» с чудесным певцом Аугусто Беуфом в заглавной роли.

Чтобы не переутомиться, я ограничила свои выступления участием в этой опере Доницетти. К моей великой радости, я наконец-то смогла взять с собой Мари, которая уже подросла и мечтала попутешествовать, увидеть новые места и подышать воздухом сцены, все сильнее манившей ее.

В репертуаре нашей труппы была и «Чио-Чио-Сан», но заглавную партию в ней исполняла другая певица.

Гастроли в Палермо и Мессине прошли вполне спокойно. Ни единой бомбежки, переполненные театры, самый горячий прием. Лишь серо-зеленые шинели итальянских и немецких солдат на каждой улице напоминали нам о войне.

Беды подстерегали нас в Трапани. Едва мы туда приехали, я заболела сильнейшим гриппом. У меня поднялась температура, и пришлось слечь в постель, доставив массу неприятностей импрессарио и бедняге Феррари.

В первый вечер вместо «Дон Паскуале» дали «Чио-Чио-Сан». Я стала глотать сульфамид и взывала ко всем святым с мольбой поскорее излечить меня, чтобы выступить на следующий вечер. Пришла Мари и попросила отпустить ее в театр на «Чио-Чио-Сан». Я согласилась, узнав, что ее обязательно проводят.

Потом задремала и внезапно проснулась от воя сирен. Первая мысль была о дочери, и я мгновенно вскочила с постели. В комнату вбежал Беуф, чтобы отвести меня в бомбоубежище.

— Обо мне не беспокойся, беги… скорее… В театре Мари… Нельзя терять ни секунды… Беги же…

Я спустилась в бомбоубежище, которое, впрочем, было таковым лишь по названию. Попади в него хоть одна бомба, мы бы все задохнулись под развалинами. Беуф что есть духу помчался в театр.

Бомбежка уже началась, и в воздухе беспрестанно свистели осколки зенитных снарядов, с грохотом рушились здания. При каждом новом взрыве у меня замирало сердце. Я была не в состоянии думать ни о чем, кроме моей дочери, которой грозила смертельная опасность. Словно безумная я что-то бессвязно бормотала, шептала слова молитв и, если б меня не удержали, бросилась бы по темным, усеянным обломками улицам на отчаянные поиски Мари.

С божьей помощью Беуф благополучно добрался до убежища вместе с моей доченькой, которая ничуть не испугалась этого светопреставления. Я крепко прижала ее к груди и разрыдалась от счастья… Увы, бомбежка была на редкость ожесточенной и причинила городу огромные разрушения; много людей в тот страшный вечер было убито и ранено.

В полночь раздался сигнал отбоя. Мы с Мари вернулись в нашу комнату и легли спать.

Опасность миновала, и вместе с ней как-то сразу отступила болезнь. Мы уже спали глубоким сном, когда около четырех часов утра меня разбудили возбужденные голоса и шум шагов в коридоре.

— Что там происходит?

Я высунулась из двери и спросила у первого, кто попался мне на глаза:

— Что случилось?

— Маэстро Феррари… умирает.

Феррари много лет страдал сердечной недостаточностью, и волнения, связанные с адской бомбежкой, окончательно подкосили его. Ночью у него начался сильнейший сердечный приступ — инфаркт, как говорят теперь; тогда это называлось ангина пекторис.

Какое горе, какой удар для всех нас!.. Умереть вдали от семьи, в номере гостиницы… Мы все были потрясены и не знали, что делать. Каждый в глубине души желал лишь одного — поскорее вернуться в Милан.

Но импрессарио поневоле приходилось заботиться о своих интересах. Он уговорил нас остаться и сыграть в уже объявленных спектаклях. Мы хоть и с неохотой, но согласились.

Утром состоялись похороны маэстро. Мы хотели, чтобы несчастному Феррари, работавшему до последней минуты, были возданы все почести. Мы шли за гробом до самой церквушки при кладбище, и этот трагический путь наполнял наши сердца величайшей скорбью. Мы оставили гроб в церкви открытым до приезда из Милана сына покойного.

Все мы возвращались в гостиницу, убитые горем, неспособные обрести веселье и легкость, столь необходимые для оперы Доницетти. В гробовой тишине все стали готовиться к выходу на сцену.

Отзвучал последний звонок, и представление началось. Я из-за кулис слушала, как мои коллеги — тенор, баритон и бас — исполняют первую сцену. У меня создалось впечатление, что спектаклю грозит полнейший провал. Все трое играли и пели вяло, без капли юмора и задора, и зрителям было совсем не смешно.

Что делать? Что бы такое придумать? И тут мне пришла в голову блестящая идея. Я велела официанту из бара принести бутылку коньяку и, когда кончилось первое действие, угостила всех певцов.

Через несколько минут все уже пребывали в состоянии легкого опьянения, и «Дон Паскуале» понесся на всех парусах, к вящему удовольствию зрителей. Но когда каждый из нас вернулся в свою артистическую уборную, жестокая реальность предстала перед ним во всей своей наготе. Жизнь артиста бывает порой суровой, многотрудной и горестной!

Покинув через несколько дней Трапани, мы на короткое время остановились в Марсале, а затем двинулись на север. Хорошо ли, плохо ли, но мы завершили беспокойное турне по Сицилии, потеряв, увы, одного из наших товарищей.

Многим это может показаться невероятным, но годы войны, особенно до конца 1943 года, были самыми напряженными в моей долгой артистической карьере, хотя выступления за рубежом резко сократились. В этот мрачный период, когда беспрестанные выступления чередовались с неприятностями и постоянными треволнениями, мои мысли уносились к тихой, спокойной Австралии, шумной Америке и Дальнему Востоку.

Мои зарубежные гастроли ограничивались теперь редкими концертами в Барселоне и опасными турне по обширной, слишком обширной территории рейха. Я говорю «опасными» не только из-за непрерывных бомбардировок, но и в силу обязывающей к слишком многому любезности нацистских властей.

В какой-то момент мне показалось, что мои выступления могут быть истолкованы как одобрение всех жестокостей нацизма и бесноватого фюрера.

Между тем в глубине души, хотя я стояла в стороне от политики, мне была глубоко отвратительна эта война, вызванная манией величия жестокого диктатора. Я видела предостаточно, чтобы осудить эту бойню. Особенно потрясла меня судьба еврейских беженцев. Я принимала близко к сердцу страдания и горе родных и родственников моих друзей и жила в предчувствии еще худших бед.

И все-таки в 1940–1942 годах я очутилась между молотом и наковальней и не могла отказаться от заранее согласованных концертов в Берлине, Лейпциге, Гамбурге, Вене.

Я выступила по берлинскому радио с концертом, посвященным сражавшимся на фронте солдатам. В 1942 году в том же Берлине мне пришлось принять участие в концерте, который палач Гиммлер дал в честь раненых, вернувшихся с восточного фронта.

Не могу сказать, что мне было неприятно выступать в концерте, но личность его устроителя вызывала во мне отвращение. По мере того как война становилась все более ожесточенной, к чувству моральной неловкости прибавился во время этих вынужденных турне по Германии страх перед массированными бомбардировками, которым подвергали английские королевские военно-воздушные силы территорию рейха. Отразив атаки «люфтваффе», английская авиация перешла в контрнаступление и с лихвой отплатила немцам за их налеты.

Хвастливая бравада тучного фельдмаршала Геринга, который в начале войны торжественно пообещал фюреру и немецкому народу, что ни один вражеский самолет не посмеет вторгнуться в воздушные пределы великого рейха, получила весьма наглядное опровержение.

Целые стаи английских бомбардировщиков, а впоследствии и множество американских «летающих крепостей» буквально не давали передышки и терроризировали немецкие города своими все более длительными налетами.

Мне несколько раз пришлось оказаться в этом огненном аду. К счастью, убежища были хорошие. Вообще вся пассивная защита была организована с тем умением, на какое способны только немцы.

Я попадала под массированные налеты в Берлине, Гамбурге, Лейпциге, Дортмунде, Франкфурте, Бреславе и в других городах на Рейне и в Руре. Тем не менее мои выступления проходили при переполненных залах. Меня это поражало, и я говорила себе: «На город низвергается с неба адская лавина огня. Поразительно, как все эти люди могут слушать пение?»

Иногда я задавала этот вопрос организаторам концертов или близким друзьям. Большинство удивлялось моей наивности, некоторые пожимали плечами, иные открыто смеялись.

Впоследствии я поняла, что пение и музыка в это время были своего рода лекарством против страха, возможностью забыться.

Немцы — один из самых музыкальных народов в мире, этого нельзя отрицать. Любовь к бельканто и хорошей музыке у них в крови. Кроме того, надо помнить, что довольно долгое время большинство немцев твердо верило в конечную победу немецких войск. И только разгром под Сталинградом открыл им глаза. Однако очень многие продолжали убаюкивать себя надеждой на почетный мир.

Самая страшная бомбежка настигла меня в Гамбурге. Налет продолжался шесть часов; порт был разрушен до основания. Казалось, наступил конец света. А в полдень я давала концерт в переполненном зале. Восторженная публика просто замучила меня бесчисленными вызовами на «бис».

В гостиницу я вернулась взволнованная и совершенно разбитая. Мне подали ужин и я мечтала поскорей лечь спать.

Во время ужина снова раздался сигнал тревоги. Поспешно я спустилась в убежище. Не помню, кто меня провожал, вероятно, кто-то из хозяев гостиницы. Убежище было простое, удобное. Несмотря на большое скопление народа, там царил идеальный порядок. Люди сидели на креслах, стульях, лавках. Мне освободили местечко. Я буквально засыпала на ходу и валилась с ног от усталости. Мною овладело какое-то сомнамбулическое состояние, и даже грохот рвущихся в порту бомб не смог снять с меня оцепенение. Какая-то добрая душа сжалилась надо мной, и появились носилки «скорой помощи». Нашли подушку, и я легла. Меня накрыли одеялом и двумя пальто, чтобы я могла согреться.

Совершенно не помню, что происходило вокруг меня в ту трагическую ночь. Знаю только, что едва я легла, как тотчас же погрузилась в настоящий летаргический сон. Спала я шесть часов подряд, почти до рассвета, когда зазвучал отбой.

Еще не проснувшись окончательно, я открыла глаза и, не соображая, где я, услышала голос женщины, восклицавшей на чистейшем венецианском диалекте:

— Святая дева Мария! Да ведь это Тоти!.. Бедняжка!.. Подумать только, куда ее занесло!..

Это была судомойка из гостиницы, простая венецианка. Она помогла мне подняться с носилок, на которых я спала так сладко, словно на пуховой перине.

В Лейпциге со мной произошел еще один трагикомический случай. Я переодевалась в своей комнате после концерта, когда раздался сигнал тревоги. Впопыхах я стала напяливать на себя платье при слабом свете свечи. Неожиданно распахнулась дверь, и в комнату ворвался здоровенный мужчина. Вид его не внушал никакого доверия. Одет он был прямо как марсианин, в руках фонарь, на голове немецкая каска. Осветив мое лицо фонарем, он стал кричать нетерпеливо и решительно. Понятно, я начала протестовать, не жалея голосовых связок. Возможно, я тоже кричала, не помню, что именно, скорее всего: «Выйдите сейчас же вон, невежда!» — пытаясь одновременно кое-как прикрыться. Но этот наглец заорал снова: «Идти!.. Идти!.. Вниз!.. Вниз!..» — а затем бесцеремонно схватил меня и поволок вниз.

В убежище мне подали скромный ужин.

«А ведь этот непрошеный гость чуть не надорвался от крика, бедняга, единственно из желания спасти меня», — подумала я.

Во время войны в Германии со мной было много приключений такого рода. Они мне послужили хорошим предлогом для того, чтобы отказаться от всяких других предложений петь в Германии и больше туда не возвращаться.

В общем, атмосфера там стала гнетущей, и виной этому были не только воздушные налеты.

Впрочем, и в Италии в это же время, особенно после 25 июля и 8 сентября 1943 года, обстановка значительно накалилась.

В довершение всего тот памятный год совпал для меня с разочарованием в любви. Мне было очень грустно. Монтесанто любил меня по-прежнему, но сознавал, что наши пути разошлись навсегда. Он страдал, и я страдала вместе с ним. Нам остались лишь нечастые встречи в миланском кафе, неподалеку от арки Мира, словно мы двое юных студентов, полных иллюзий и гнетущей тоски.

Впрочем, у нас это были уже не иллюзии, а разочарования, скорее даже одно-единственное, острое разочарование, не зависящее от нашей воли, фатальное и непреодолимое. Счастье еще, что по работе мне довольно редко приходилось бывать в Милане.

После того печального турне по Сицилии я дала последний концерт в Вене, а потом отправилась в длительную гастрольную поездку по городам Италии. Из Турина я переехала в Ливорно, а оттуда в Венецию, Ровиго, Сарцано. Наши гастроли завершались в Барселоне.

Продолжительное турне не обошлось без неприятных происшествий, и, как всегда, их причиной была война. Но в общем гастроли прошли успешно.

В Испании я дала ряд концертов, а затем летом взяла небольшой отпуск и отправилась на лечение в Сальсомаджоре.

Положение на фронтах становилось все более критическим. Американцы и англичане высадились в Сицилии. Всюду царили растерянность и страх. Я решила не задерживаться в Сальсомаджоре и укрыться вместе с Мари в Барбизанелло.

Известие о падении фашизма застало нас в Барбизанелло. Почти все лето и начало осени я провела в безопасности в своей вилле, если не считать нескольких поездок в Монтекатини для выступлений в «Севильском цирюльнике».

Наступило суровое время. Наша бедная родина должна была расплачиваться за все свои ошибки, и прежде всего за участие в разрушительной, несправедливой и заранее обреченной на неудачу войне, ведь не было никакой надежды выиграть ее. Вскоре грозное эхо событий докатилось и до Барбизанелло. Целые группы солдат, отбившихся от своих частей, в страхе перед немцами и концентрационными лагерями устремились на мою виллу. Мой сад превратился в пристанище для беглецов, стремившихся как можно скорее добраться к себе домой. Надо было их укрывать, кормить, одевать. Вся мужская одежда, которую я нашла в доме, в основном одежда моего мужа, братьев и знакомых, была роздана этим горемыкам беглым солдатам. Мои запасы продовольствия подошли к концу. В погребе оставалось уже мало вина. Целыми днями в саду кипел котел с супом и стояла бочка с вином.

Вскоре нагрянули немцы. Они расположились недалеко от моей виллы, в Солиго, где и была их комендатура, прославившаяся необыкновенной бдительностью и жестокостью.

Последние беглецы поспешно покидали мою виллу и окружающие дома. Некоторые из них надеялись скрыться от преследований СС, другие вступили в первые партизанские отряды, созданные в Кансильо и горных районах Тревиджано.

Я боялась, что о моей помощи дезертирам станет известно немцам, и несколько недель жила в сильнейшем беспокойстве. Когда в октябре мне принесли разрешение возобновить мои выступления на сцене, я не поверила своим глазам. Я спела Чио-Чио-Сан в миланском театре «Нуово». Затем несколько раз выступила в этой же опере на гастролях, организованных неутомимым Кастельмонте.

Республика Сало относилась «благосклонно» к артистам и их деятельности. Искусство должно было поднимать упавший моральный дух населения.

Поездка прошла довольно удачно, хотя часто спектакли прерывались воздушными налетами. Мы побывали во многих городах, в том числе в Турине, Верчелли, Пьяченце, Бусто-Арсицио, Нови-Лигуре, Бергамо и в других.

Когда турне закончилось, мне предложили выступить в миланском театре «Олимпия», заменившем полуразрушенный «Ла Скала». Я с радостью согласилась спеть партию Чио-Чио-Сан.

Зимой 1944 года в святую пятницу на Тревизо был совершен страшнейший налет. Город превратился в чудовищную груду развалин. Все спектакли были немедленно отменены. Я очутилась лицом к лицу с суровой действительностью.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.