Здесь и там Режиссер Юрий Белов
Здесь и там
Режиссер Юрий Белов
Везти может по-разному. Кто удачлив в лотерее, а кто — в женитьбе… И так — от значимого до мелочей: в конце концов, правильно выбранная очередь к кассе в супермаркете хоть на чуть-чуть, но поднимет человеку настроение.
В главных же везениях прежде всего стоит выделить человеческие знакомства. Это когда везет на людей. Такая вот, не обязательно оригинальная, мысль пришла мне на ум, когда я садился за заметки о нашей встрече с Юрием Беловым.
Знакомы мы с ним не первый год. Однажды, путешествуя по стране, я даже загостил у него в Северной Каролине, где…
Но лучше — по порядку. Лучше пусть он сам расскажет: почему Северная Каролина и вообще Штаты, почему Лос-Анджелес? Большую часть своих вопросов я намеренно опускаю — из ответов Белова ясен становится весь ход нашей беседы.
Почему — Северная Каролина…
— …И что дальше следует ожидать от этой жизни? — повторил Белов завершающую часть моей фразы, обращенной к нему в первые минуты нашей встречи. — Это хороший вопрос, мне нравится этот вопрос. Что ожидать?.. Жизнь моя всегда была интересной. И я надеюсь, что не менее интересной она будет и дальше…
Итак, получил я два образования: одно цирковое, окончив училище по классу клоунады, другое — театральное, в ГИТИСе (Государственный институт театрального искусства), на режиссерском факультете. Потом — аспирантура ГИТИСа, три года. Как видишь, образование, можно сказать, — шикарное. А что касается того, что я делал в России… Работал, в основном, много и тяжело. Из того, что особо помнится — драматический театр. Лучшие мои спектакли, как мне кажется, это «Глазами клоуна» в Театре Моссовета вместе с Бортниковым и «Дума про Опанаса» в Театре Станиславского, который критика нашла антисоветским и который серьезно помешал моей режиссерской карьере. Хотя потом были какие-то споры, но я уже…
В общем, ставил я этот спектакль один. И были рецензии — погромные. Одна из них называлась «Пожар в театре». Мол, что же такое творится в Театре Станиславского? Просто антисоветчина открытая!
Представляешь, это все в начале 60-х, в разгар так называемой оттепели… Но были и другие спектакли — много их было. Работал в цирке с клоунами. За что, собственно, и получил всесоюзное признание. Все клоуны тогда принадлежали одной системе, которая называлась Союзгосцирк. Я сделал очень много работ с ними, но самая большая была с Леонидом Енгибаровым. Мы проработали с ним почти всю его творческую жизнь. Она была короткой — он прожил в искусстве всего-навсего 13 лет.
— Отчего он умер? — не удержался я от вопроса.
— Он умер, потому что его добивали. Умер у меня на руках. К тому времени мы уже ушли из цирка — сделали свой театр. Начали с ним гастролировать. Когда он работал в цирке, несмотря на удивительный талант, несмотря на огромную популярность, его не выпускали за границу. А он рвался… Все приезжавшие в Россию импресарио видели его выступления, все хотели его пригласить — но всегда следовал отказ. Однажды я спросил одного из чиновников — почему вы его не выпускаете? И получил ответ: да он же там останется! Я сказал: как останется — у него же мама здесь! — Значит, дурак будет, если не останется! — ответил мне чиновник.
Так что сделали мы свой театр, поездили по стране два сезона, гастролировали почти во всех крупных городах, — и везде был невероятный успех. Причем все тексты мы сами писали. А потом во время нашего отпуска мы вели разговоры об очередной поездке. Уже все намечалось, вот-вот мы должны были выехать. Вдруг — раз, и сердце! Здоровый, совершенно здоровый человек… В тридцать семь лет.
Юрий замолчал, вспоминая случившееся и заново переживая трагедию.
— Роковой возраст, — этим замечанием я попытался вывести Юрия из задумчивости. Но он все еще оставался там, в том времени, в тех обстоятельствах, ставших причиной кончины великого клоуна Енгибарова.
— …Плюс еще нервы, плюс житейская неустроенность. Даже умер он не в своей квартире: у артиста с такой популярностью не было квартиры! Он жил в одной комнате с матерью. Было жутко тесно и неудобно. Теперь Леонида почему-то считают очень советским — но это отдельный разговор. Он всегда мне говорил: напиши обо мне книгу! Но как-то не сложилось… Я о нем помню всегда.
А еще были Геннадий Маковский и Генрих Ротман. Знаменитая пара, которых я тоже «делал» с Борей Бреевым… Был Анатолий Марчевский, его я недавно видел в Москве. Прекрасно работает! Перед встречей я очень нервничал: ведь прошло 20 лет. Он выступает с тем же репертуаром, что мы когда-то готовили вместе много лет назад. Были другие клоуны, с которыми я работал, — менее известные, но не менее талантливые. Может быть, менее удачливые… Так что жизнь проходила интересно.
Последним моим местом работы там стал Московский государственный мюзик-холл, в котором я был художественным руководителем. Наверное, закрытие этого мюзик-холла и стало последним доводом в пользу моего отъезда из СССР. Я воевал с самой партией, потому что вопрос закрытия рассматривался на уровне ЦК. Вот там я и заявил, что уеду.
И оказалось, не один я: несколько человек откликнулись, в том числе Савва Крамаров, Эрик Зорин, Соня Мельникова и еще три человека. Мне говорили: ты сумасшедший, лучше не надо! А мы начали это дело. Я до сих пор не знаю, почему мюзик-холл закрыли.
По-моему, это была какая-то внутренняя интрига, доведенная до уровня государственной проблемы. А ведь там сложился очень милый коллектив, очень работоспособный. Я его только-только взял в руки после смерти Л. Енгибарова. Мы начали работать, писали новые сценарии. И вдруг совершенно неожиданно вышел приказ о нашем закрытии. Я не успел ничего сделать, лишь поддерживал тот спектакль, который уже шел. Но это был хороший для меня толчок. И я решил ехать. Трудно было на это решиться. К тому же в паспорте я — русский. Родственников в Израиле у меня не было.
Когда я начал процесс отъезда, шел 1978-й год. И два следующих года я сидел в отказе. Встретился с еврейскими активистами, они мне помогли: нашли одну женщину, которую я знал, — врача, уехавшую в Израиль в первом потоке. Тут же она прислала вызов моей маме. А в результате нам было сказано: мама может ехать, но вы нет. Вы, мол, так сказать, не родственник — вы русский человек.
Вот так я попал в группу диссидентов — неожиданно для себя. Что делать? Мне советуют придумать что-нибудь такое, необычное. Если выставишь на балконе лозунг — тебя, скорее всего, арестуют. А ты придумай что-нибудь, чего до тебя не было. КГБ — организация бюрократическая, и пока инструкция не вышла, они ничего не сделают. Глядишь, успеешь проскочить. И тогда мне пришла идея домашнего театра.
Было много людей в этот момент в Москве в таком же, как я, положении. Я им позвонил — прежде всего профессиональным актерам, художникам. Но это отдельная история. Потом появилась статья в газете «Балтимор-сан». Спасибо Светлане Дарсалия — это она завела к нам корреспондентов. Статья была переведена на русский и передана по «Голосу Америки». После чего товарищи из КГБ явились к нам лично и предложили перестать играть. Я собрал актеров, и, как ни странно, через неделю или две после этого все, кто был занят в нашем спектакле, получили звонки из ОВИРа: наши дела пересмотрены — мы должны покинуть страну. Вот такая история…
Савва же еще какое-то время продолжал работать в театре, его с нами не выпустили — но и ему, в конечном счете, театр помог. Выехал он позже, уже следом за нами.
Мы потом долго думали, почему они нас выпустили? И пришли к выводу: это сделано для того, чтобы использовать нас в качестве пропаганды. Мол, всё здесь люди имели — и деньги, и положение, а теперь вот моют посуду в ресторанах. Но никто из нас посуды не мыл. Хотя я, честно говоря, не ожидал, что, приехав в Америку, буду работать по специальности. Никаких особых амбиций у меня не было: я знал, что меня здесь никто не видел, никто обо мне не слышал. Поскольку я был сам главным режиссером, то понимал, что если бы ко мне в Москве пришел человек и сказал: я вот в Турции, скажем, ставил спектакли, возьмите меня работать, — мой ответ был бы для него малоприятным.
Таня, жена моя, — лауреат Всесоюзного конкурса артистов эстрады. Зарабатывала, по советским понятиям, жуткие деньги, значительно больше мужа, собирала стадионы. Так что муж её сидел с детьми, а она работала. Но как только мы «засветились», ее имя сняли с афиш. Многие нам тогда помогли. Лева Лещенко нам помогал — сейчас можно об этом говорить: Таня в концертах у него работала без объявления. Толя Марчевский помогал. Правда, я еще один спектакль ему поставил. Он сумел добиться (хотя моей фамилии в афише не было), чтобы я получал деньги. Люди как-то старались помочь, за что им всем благодарен.
И если я могу это в Нью-Йорке…
— Итак — Америка. В ХИАСе мне сразу сказали: на работу по профессии не рассчитывайте. С такой профессией самое лучшее для вас — развестись. Вы оба получите пособия, будете в полном порядке. Две «8-е программы» — две квартиры: одну будете сдавать, в другой жить. Перспектива совершенно шикарная…
А в этот момент я искал одного человека — Ларису Рихтер, воздушную соло-гимнастку. Лет за 20 до того она осталась в Париже. Кто-то мне сказал, что Лариса в Нью-Йорке, и я решил ее поискать. Причем, я тогда не знал, что в Нью-Йорке существует несколько телефонных книг — Бруклинская, Манхэттенская. Естественно, не нашел я ее. Времени у меня было предостаточно, чтобы продолжать поиски, и вдруг, перелистывая телефонный справочник, я наткнулся на какую-то цирковую школу.
Звоню, выучив по-английски фразу: «Моя фамилия Юрий Белов. Я ищу Ларису Рихтер. Может быть, вы слыхали о ней?» Понял одно: ответившего что-то заинтересовало в моем имени. Но остального я не понимал — что он там отвечает, и все повторяю заученную фразу. Потом сообразил, что он предлагает с ним встретиться. И назначает время.
Еду утром, к 9 часам. Приезжаю. Немножко грязновато вокруг. Еще не понимаю, что я в Гарлеме. Какой-то подвал. Какие-то дети крутятся вокруг. Наконец, нахожу. Встречает, подводит меня к книжной полке, достает какую-то книгу и говорит: «Это про вас?». Упомянут я был в книге, изданной в США, которая называлась «Клоуны». Классическая книга о клоунаде, написана она была Джоном Таусоном. Книга эта теперь редко переиздается и раскупается мгновенно. Таусон упоминает в ней меня в связи с Леонидом Енгибаровым, хотя сам он никогда Леню не видел. А человек, с которым я встретился, оказался Полом Байндером. Он ныне глава «Big Apple Circus».
И вот, Пол мне говорит: я понимаю твое состояние. У меня работы для тебя нет, у меня школа акробатическая для детей, но я тебя выведу на Джона, автора этой книги, и еще познакомлю тебя с одним профессором, который изучал русский цирк. Привели меня к Джону, у него своя студия — какие-то люди крутятся, профессиональные клоуны работают на площадках… В общем, они дают мне студию и говорят: веди свой workshop (мастер-класс) — посмотрим, что получится.
И люди стали ко мне записываться. Жили мы на эти деньги месяца два-три. Платили мне ученики по десятке за класс — купюрами или выписывали чек. И я ехал каждую ночь из Манхэттена в Коун-Хайтс, где мы тогда жили, в замызганной, чтобы не привлекать внимания, курточке, наполненной этими десятками и чеками.
Мне казалось, что прошло много времени, а на самом деле все происходило мгновенно. Приехали мы в марте, в апреле я встретил Пола, в мае я начал свои workshops, а в июне меня познакомили с Кристал Филд и Джорджем Партеньефф — владельцами одного из маленьких нью-йоркских театров. Это была совершенно очаровательная пара русского происхождения, хотя Джордж по-русски не говорил. Сначала я им помог сделать один спектакль, потом они предложили сделать у них спектакль с клоунами.
Жена моя Таня в те дни находилась в жуткой депрессии. Она целыми днями сидела дома. Ей говорили: иди в «нерсинг хоум» поработать… Ивот, я думаю: надо Танькумою вытащить, она должна играть главную роль. И придумал я спектакль для неё — роль без слов. Назывался он «Му heart in your shoes». В нем, помимо Тани, играло еще шесть клоунов. Сделали мы этот спектакль — и пришел совершенно неожиданный успех. Крупные газеты обычно не рецензируют подобные спектакли, а тут вдруг я получаю замечательную рецензию в газете «Нью-Йорк Таймс». А потом — еще одну.
И после двух рецензий такое стало твориться в моей студии! Подхожу и вижу — стоит очередь. Думал: там магазин рядом, что-нибудь «дают». Оказывается, пришли ко мне записываться. Говорю — не могу я принять столько народу! А меня коллеги наставляют — бери, а то уйдут! Ну, в общем, класс у меня вырос. Появились деньги. Идет спектакль — неделя за неделей. Потом — гастроли. Татьяна ожила.
Правда, тяжело было ездить, ведь мои студенты — актеры, ученые, ну, кто угодно. Один парень, ассистент профессора из Нью-Йоркского университета, говорит: надо поездить по школам, по университетам. Попробовал. И меня стали приглашать в качестве master teacher в разные университеты. Плюс мои мастер-классы. Короче говоря, в апреле следующего года мы попали в Северную Каролину, в одну из самых лучших профессиональных театральных школ, которая составляет часть университета штата.
Буйная весна, все цвело, такая красота — тишина и покой, по улицам можно ходить, не боясь, что тебя стукнут по голове. Нас приглашали в гости, замков на дверях ни у кого не было — словом, райский такой уголок. И Таня говорит: «Ой, как хочется сюда, бросить бы все и переехать!» — «Да ты что? отвечаю ей. — Очередь стоит на эту работу!».
А на следующий день после возвращения в Нью-Йорк нам позвонил декан школы: если я хочу, они откроют для меня новую должность. Не хотеть мы не могли. У нас же двое детей, они тогда были еще маленькие — а тут такой рай! И с сентября 1982 года я начал преподавать в этой школе. Чем и занимался почти по сегодняшний день. Интересная была работа. Я преподавал клоунаду, «камеди актинг». Учился я в ГИТИСе у крупнейших мастеров, всегда вспоминаю их добрыми словами: Завадского, Лобанова, Гончарова, Кнебель — я еще застал всех их.
Так вот, я стал преподавать актерское мастерство. И с годами у меня появились американские ученики, которые стали впоследствии звездами. Крупными звездами кинематографа. Они и сегодня шлют мне хорошие письма.
* * *
Здесь я перебил Белова, вспомнив, как пару лет назад, используя свои университетские связи, попытался помочь одному замечательному театральному режиссеру, имя которого хорошо известно не только в России. Он и без того весьма занят: преподает, ежегодно выезжает по приглашениям вести курсы и ставить спектакли в парижских, варшавских, пражских театрах и учебных заведениях… всех не перечислить.
В Лос-Анджелесе его имя тоже пользуется уважением, к тому же здесь живут его друзья. И как-то в нашем разговоре возникла идея — поработать бы ему месяц-другой в Калифорнийском университете. Я сам себе не поверил, когда стало получаться — вот уже и время лекций назначили, и фонды чуть ли не на полгода добыли. А в последний момент эти самые фонды рубанули…
Чехов — против Чехова
— Попасть в университетскую систему в Америке — да скорее можно поседеть, чем добиться этого! — поддержал меня Юрий. — А у нас — получилось. Таня тоже начала преподавать. Помимо этого, мы делали свое шоу — спектакли маленькие. Много ездили по разным университетам: были в Корнелльском, в Нью-Йоркском университетах, в Брауне (Провиденс)… Только что я завершил свой мастер-класс в Орандж-Каунти. На очереди — Сан-Франциско. Приезжаю, веду 4 часа класс: делаю с ними упражнения — смотря, что они просят. Сейчас я ставлю чеховский workshop, клоунаду, работаю с ними по системе Станиславского, но с моих позиций. Словом, все, чему меня учили мои мастера.
Ставлю чеховские пьесы. Каждый год — не меньше двух спектаклей. В России я никогда в жизни не поставил бы столько спектаклей за такой короткий срок. А здесь я поставил фактически всего Чехова. Все главные пьесы его. Причем, спектакль «Чайка», поставленный в моей школе — поехал на смотр и шел на сцене Художественного театра (в то время был у нас обмен с МХАТом). Я попробую найти фотографию, где на подъезде Художественного театра висят две афиши: одна «Чайка» — в постановке О. Ефремова, другая — в постановке Ю. Белова. И «Советская культура» откликнулась на мой спектакль такими словами: «Опять, даже в Чехове, американцы впереди нас!». Я не хвалюсь, но мне было приятно. Хотя сам я тогда в Москву не поехал…
— Как случилось, что производительность труда в Америке — одна из самых высоких в мире, — это я понимаю. Но ведь то — в промышленности. А тут — в театре? — удивился я.
— Здесь другие нормы существуют, — немного подумав, ответил Белов.
— Только нормы? А материальное, так сказать, стимулирование здесь ни при чём?
— В данном случае считаются нормы. 10 недель вполне достаточно, чтобы поставить любой спектакль. В России это занимает год. Пришлось привыкать — и я привык. «Глазами клоуна» мы ставили ровно год. «Преступление и наказание» в Театре Моссовета, которое до сих пор идет, мы ставили пять лет. Кстати, в штате Театра Моссовета я работал недолго (хотя успел встретиться на сцене и с Раневской, и с Пляттом), потому что у меня было две работы, и я, согласно законам, не имел права трудиться в нескольких местах.
А тогда работал на трех — в ГИТИСе педагогом, в цирковом училище и в Театре Моссовета, — надо было оставить одну. Получалось, надо бросить «Моссовет». Но я до сих пор дружу со многими актерами. Там я работал с Таней Бестаевой, которую встретил здесь, в Шарлотте, в Северной Каролине, когда она пять лет назад приехала с группой и играла какой-то спектакль. Красавица Бестаева… Мы встретились и долго плакали друг у друга на груди.
Недавно, в октябре прошлого года, я впервые был в Москве. Впервые со времени отъезда. Там проходил Международный фестиваль циркового искусства. Ностальгии у меня эта страна не вызвала… Чувствую я себя значительно лучше в Америке — несмотря на прием, который мне оказали в России. Мне легче здесь жить. Почему? Там слишком много пустых разговоров, слишком много водки. Я не говорю, что сам не пью, но так, как там, — не могу. Слишком много грязи — друг о друге.
Я как-то от этого отвык. Это проклятье той страны. Причем я говорю о людях, которых люблю. Я обожаю Талызину. Я знаю ее много лет. Я обожаю Ахеджакову. Я действительно люблю этих людей. Когда мы начали программу обмена с МХАТом, сюда приезжали Александр Калягин, Алла Покровская. Для меня это — огромная радость, творческое общение, оно безумно интересно!
— А собственно работать где интересней — здесь или там? Я имею в виду не только условия, но, прежде всего, актеров? — спросил я Белова.
— Сложный вопрос… Я вообще крутился там, в основном, в Москве, среди определенной группы людей.
Там без диплома в кармане ты не можешь себя никому предложить. Из всех известных актеров я знаю только двух без актерского образования: Ию Саввину и Дворжецкого. Все остальные должны были иметь театральное образование. Хорошо или плохо — но необходим был диплом.
Здесь нет этого требования. Любой человек может завтра прийти и сказать: я хочу быть актером! Хочу показать себя на эту роль. Толпы людей, которые приходят просматриваться, и претендуют на что-то… все это дает жуткую головную боль, прежде чем кого-то выберешь. Очень тяжело отобрать будущего актера…
— И что, были случаи, когда приходилось говорить: нет, я с вами не буду работать, потому что вы не можете быть актером? — полюбопытствовал я.
— Нет, так я не могу сказать, — быстро ответил Белов.
— Потому что он платит деньги за обучение?
— И более того: когда он ко мне приходит… я не могу быть категоричным в решении судьбы человека. Единственное, что могу сказать, — вы не подходите для этой роли. Но давать заключение общего характера, то есть сказать: «Никакой вы не актер!» — такое не принято в этой стране. И, по-моему, это хорошо.
Сегодня в Лос-Анджелесе
— А сегодня в Лос-Анджелесе, всего несколько часов назад, мне исполнилось 65 лет… И на подходе к этой дате я решил вернуться к молодости. Я заработал свою профессорскую пенсию, и в мае объявил в школе, что ухожу. И что уйду работать «фри-лэнс», то есть по договорам. Меня уговаривали остаться. Устроили шикарнейшие проводы. Это был не один вечер, а цикл вечеров всякого рода, и мне вручили какие-то грамоты.
В общем, я с 1 сентября на пенсии. Причем, сейчас больше занят, чем прежде. Начиная с мая я отработал показательные классы в университете штата Вашингтон и получил приглашение снова приехать туда в будущем году. Мы с Таней отработали в Альбукерке, в университете Нью-Мехико, и участвовали в фестивале юмора, который в это время проходил там. Причем, мы давно не работали со своим шоу, только его восстановили — и потому очень нервничали.
Мы вышли вместе с Марком Расселом, с Полой Паунд-стоун. После того, как вернулись, мы получили письмо, что публике понравились, и нас вновь приглашают на фестиваль на будущий год. Я отработал сессию в Ринген Браун-колледж. Сделал два шоу у себя в Северной Каролине. И сейчас вот приехал в Лос-Анджелес. Работаю здесь с театром, очень милым маленьким театром. Они нашли случайно на каком-то книжном развале пьесу Леонида Андреева «Тот, кто получает пощечины».
В этом театре работает мой бывший ученик, он появляется во многих телевизионных «мыльных операх». Он-то и сказал им: у меня есть для вас режиссер. И меня пригласили, чтобы я им рассказал об Андрееве. Я приехал, рассказал — и они сообщили мне, что принимают его к постановке, но просят меня сделать адаптацию пьесы. Вот сейчас я этот спектакль ставлю. И, кроме того, даю свои показательные классы. Пьеса была написана в 1914 году и почти не игралась в связи с отношением её автора к советской власти. До революции же ее ставил Мейерхольд и сам же играл главную роль.
Завершили мы беседу тем, что я поведал Белову о живущей в Америке семье потомков рода Андреевых, их фамилия Карлайл, и они весьма причастны к русской культуре.
Прошло несколько недель. Белов поставил спектакль.
Завершил курс и уехал в другие города делать то же самое — ставить спектакли, учить.
…На премьеру я не успел и попал лишь на самый последний вечер, после того как показ пьесы продлевали несколько раз. Я внимательно вглядывался в лица зрителей, в перерывах пытался услышать их разговор. Как им спектакль? Понятен ли Андреев сегодняшнему американцу? Оказалось — понятен. И принят — в той интерпретации, с которой познакомил их русский режиссер, американец Юрий Белов.
1997 г.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.