Петроградский процесс

Петроградский процесс

Благодаря пастырям, пытавшимся в последний момент охладить пыл своей паствы и без кровопролития отдать ненасытной власти церковное достояние, изъятие весной 1922 года в Петрограде в большинстве случаев прошло спокойно. Не обошлось, конечно, и без стычек, которые заканчивались злыми словами да ссадинами.

Путиловцы, увидев, что грабят их заводскую церковь, намяли бока члену комиссии по изъятию Левицкому.

Бабы да дети возле церкви Спаса на Сенной загнали камнями в чайную начальника 20-го отделения милиции Федорова, так что ему пришлось убираться восвояси через черный ход.

Толпу, не пускавшую комиссию по изъятию в Рождественскую церковь, удалось рассеять лишь с помощью воинских частей.

Около Исаакиевского собора верующие устроили митинг. По докладам агентов, здесь вовсю ругали большевистскую власть. Бухгалтер В. В. Пешель негодовал: «Приехали с каторги из Сибири какие-то разбойники, взяли власть и теперь добрались до церковных драгоценностей, чтобы их продать и гулять по кафе». А бывший дворянин Л. М. Колебявский доверительно сообщил толпе, собравшейся у Казанского собора, что большевики уже обобрали все дворцы, отчего и принялись за церкви. «В Аничковом дворце я видел золотой сервиз. И вдруг узнаю — где, вы думаете, он? — Луначарский присвоил».

И все же этих и еще нескольких подобных случаев оказалось достаточно, чтобы упечь за решетку несколько сот наиболее чтимых в православном Питере священнослужителей, ревностных прихожан и даже случайно попавшихся возле храмов зевак. Газеты с нескрываемой злобой набросились на митрополита Петроградского и Гдовского Вениамина. «Красная газета» поместила карикатуру, изображавшую петроградского владыку сидящим на сундуке с надписью:

«Петроградский митрополит Вениамин угрожает». «Правда» и «Известия ВЦИК» не уступали другим в злобной травле архипастыря Петроградской епархии, выполняя поручение большевистских властителей, чтобы последующий арест не вызвал волнений в народе.

16/29 мая в помещении епархиальной канцелярии митрополит был арестован. За четыре года до этого, когда Петроград посетил патриарх Тихон, владыка встретил его с крестным ходом у Николаевского вокзала и, выразив радость жителей города по случаю прибытия главы Русской Церкви, закончил свое приветствие уверением, что и сам он, и все искренно верующие готовы за Веру и Церковь понести любые жертвы и даже умереть.

— Умереть нынче не мудрено, — улыбнулся в ответ патриарх. — Нынче труднее научиться, как жить.

Теперь патриарх в темнице, митрополит Вениамин предан суду. Вопрос «Как жить?» принадлежал прошлому — надо было готовиться умирать.

28 мая/10 июня начался судебный процесс над петроградским духовенством. По делу было привлечено восемьдесят шесть человек. Их обвинили в том, что они были членами организации, действовавшей в контрреволюционных целях, «путем возбуждения населения к массовым волнениям в явный ущерб диктатуре рабочего класса и пролетарской революции» и в использовании «религиозных предрассудков масс с целью свержения рабоче-крестьянской власти».

Вход в зал бывшего Дворянского собрания был строго по билетам, которые выдавались верным красноармейцам. Тысячи же горожан запрудили Михайловскую и Итальянскую улицы в благоговейном молчании.

Третий день на Петроградском процессе был посвящен митрополиту Вениамину. На вопросы обвинителей и защиты «подсудимый Казанский» — так в миру три десятилетия назад звали владыку — отвечал:

— Мое отношение к советской власти было отношением законным, все декреты и распоряжения, по силе возможностей и понимания, я выполнял…

— Письмо в комиссию помощи голодающим я написал по личному убеждению. Перед его написанием ни с кем не говорил, но обменивался мнениями по этому вопросу со всеми, кто встречался со мной…

— Мои доклады и решения правление приходских советов не обсуждало, для них они были обязательными. Заседания мои с правлением протоколами не фиксировались, был просто обмен мнениями по какому-либо вопросу…

— О поездке профессора Новицкого к патриарху Тихону мне было известно, я ему поручил привезти из Москвы воззвание патриарха о пожертвовании церковных ценностей для голодающих. Новицкий привез воззвание, передал мне благословение патриарха и сообщил, что патриарх разрешит пожертвовать не только подвески, но и другие ценности, если мы к нему за этим обратимся…

— Речь в лавре я произнес в воскресенье, числа 25–26 февраля сего года. Я указал, что для верующих совершается печальное явление, как закрытие некоторых домовых церквей, и что изъятие церковных ценностей может быть произведено и некомпетентными лицами, вследствие чего в церкви может не оказаться необходимых предметов для богослужения. Надо молиться, чтобы такого не случилось…

— После совещания с Боярским и Введенским по поводу письма двенадцати священников я не называл Введенского «иуда, предатель». Я считаю его показания не совсем точными и прошу, чтобы он был в качестве свидетеля на суде…

— Я управлял единолично. Правление приходских советов существовало не как административный орган, а само по себе, так как церковная жизнь приняла новые формы…

— В письмах я высказывался не как администратор, а как духовный пастырь. Частные мои письма через канцелярию не проходили…

— В настоящее время церковные ценности отданы во временное пользование верующим и духовенство не является их распорядителем. Верующие не должны препятствовать изъятию, а должны относиться как и каждый гражданин к постановлениям власти. 16 марта мной даны правила духовенству, как вести себя при изъятии ценностей в церкви…

— Меня просили призвать верующих к принятию активного участия в изъятии церковных ценностей. Но с этим я обратиться к ним не мог, так как такой поступок явился бы оскорблением святыни. Если бы нам пришлось просто исполнять декрет, мы провели бы его полностью и не рассуждая. Но нас призвали для переговоров с властью. При разговорах в Смольном товарищем Комаровым[67] было сказано, что мы ослабим, изменим декрет, может быть, будет дано разрешение на добровольное пожертвование. Если бы оно было разрешено, цель была бы достигнута одна и та же…

— В своих действиях я руководствовался пониманием церковным, евангельским…

Специально подобранная атеистическая публика, слушая владыку, все больше проникалась к нему уважением: ни показного бахвальства, ни желания переложить вину на других, ни уверток от ответов на конкретные вопросы. И при этом твердая уверенность в своей правоте, в правоте, которая идет не от тщеславия, а от любви к Церкви и православному человеку.

Судьи переполошились. Чтобы сбить очарование митрополитом, в атаку был брошен боевой авангард — получивший за ненависть к православию звание «почетного красноармейца» Красиков. Его обвинение было построено не на фактах, а на полуграмотных революционных фразах, с помощью которых он уверенно продвигался в высший эшелон власти:

— Дело идет о церковной организации, о церковной периферии и примыкающих к ним кругам, которые используют эту имеющуюся еще в наличности религиозность русского крестьянина, русского рабочего, русского обывателя с целью классовой, с целью ниспровержения рабоче-крестьянского правительства и вообще строя, который сейчас стремится создать трудящийся класс населения…

— Когда мы разрушили Старое государство, когда разрушили старую классовую самодержавно-монархическую и капиталистическую систему и разрушили весь аппарат этой системы, то есть чиновнический, бюрократический, военный аппарат, то мы, конечно, должны были разрушить и часть этого аппарата церковного…

— Кто мешал Вениамину, имея доступ в Смольный, имея перо и чернила, сказать советской власти или просто написать в Совнарком: граждане коммунисты, а вы знаете, что я, собственно говоря, имею право выгнать там всю эту белогвардейщину?..

— В Русской Церкви не было ни одного момента живого, каким иногда некоторые Церкви еще отличались в некоторые периоды своей исторической жизни…

— А когда, наслушавшись этих детских сказок, лупят здесь Введенского камнем по голове, то говорят: «Ведь это частица толпы, она, конечно, невежественна, но на это не стоит обращать внимания». Восемнадцать зубов выбили!..

Разохотился Красиков на лживые слова, сыплет ими уже совсем без разумения. Он уже готов судить Петроградского митрополита за камень, брошенный на улице старой женщиной в протоиерея Введенского — новоявленного иуду, донесшего в следственную комиссию на арестованное духовенство, будто бы все они — контрреволюционеры и все их помыслы не в делах церковных, а в восстановлении самодержавия. Все чаще срываются с революционного языка обвинителя грозные слова: «черносотенство», «масса понимает», «советская власть сметет митрополита», «пособники мрака», «пролетарская совесть». Приговор предрешен не здесь, в зале, где вряд ли кто-нибудь искренно верил в виновность владыки, а там, в бывшей святыни православия — Московском Кремле, где ныне упражняются в ненависти к многовековой русской культуре псевдонародные комиссары. Правда, главный виновник уничтожения Церкви — Ленин — уже не может порадоваться успехам предложенной в его письме кампании — в летней резиденции Горки 11/24 мая его настиг удар паралича.

И уже не может никак изменить заранее спланированный спектакль-судилище эмоциональная речь защитника митрополита, бывшего присяжного поверенного Я. С. Гуровича:

— Одна из местных газет выразилась о митрополите, по-видимому, желая его уязвить, что он производит впечатление «обыкновенного сельского попика». В этих словах есть правда. Митрополит совсем не великолепный «князь Церкви», каким его усиленно желает изобразить обвинение. Он смиренный, простой, кроткий пастырь верующих душ, но именно в этой простоте и смиренности — его огромная моральная сила, его неотразимое обаяние. Перед нравственной красотой этой ясной души не могут не преклоняться даже его враги. Допрос его трибуналом у всех в памяти. Ни для кого не секрет, что, в сущности, в тяжелые часы этого допроса дальнейшая участь митрополита зависела от него самого. Стоило ему чуть-чуть поддаться соблазну, признать хоть немного из того, что так жаждало установить обвинение, и митрополит был бы спасен. Он не пошел на это. Спокойно, без вызова, без рисовки он отказался от такого спасения. Многие ли из здесь присутствующих способны на такой подвиг? Вы можете уничтожить митрополита, но не в ваших силах отказать ему в мужестве и высоком благородстве мысли и поступков…

Гурович ощущал тщетность своих попыток спасти безвинных страдальцев:

— Все такие «данные», представленные обвинителями, свидетельствуют, в сущности, лишь об одном: что обвинение как таковое не имеет под собой никакой почвы. Это ясно для всех. Но весь ужас положения заключается в том, что этому сознанию далеко не соответствует уверенность в оправдании, как должно было бы быть. Наоборот, все более и более нарастает неодолимое предчувствие, что, несмотря на фактический крах обвинения, некоторые подсудимые, и в том числе митрополит, погибнут. Во мраке, окутывающем закулисную сторону дела, явственно виднеется разверстая пропасть, к которой «как-то» неумолимо подталкиваются подсудимые…

Гурович конечно же не знал о тайном распоряжении Ленина: чем больше «удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше», но помнил злодейский приговор по недавнему «делу 54-х» и пытался остановить несправедливость, взывая к элементарному разуму большевиков:

— Чем кончится это дело? Что скажет когда-нибудь о нем беспристрастная история? История скажет, что весной 1922 года в Петрограде было произведено изъятие церковных ценностей, что согласно донесениям ответственных представителей советской администрации оно прошло, в общем, «блестяще» и без сколько-нибудь серьезных столкновений с верующими массами. Что скажет далее историк, установив этот неоспоримый факт? Скажет ли он, что, несмотря на это и к негодованию всего цивилизованного мира, советская власть сочла необходимым расстрелять Вениамина, митрополита Петроградского, и некоторых других лиц? Это зависит от вашего приговора.

Вы скажете мне, что для вас безразличны и мнения современников, и вердикт истории? Сказать это нетрудно, но создать в себе действительное равнодушие в этом отношении невозможно. И я хочу уповать на эту невозможность… Я не прошу и не умоляю вас ни о чем. Я знаю, что всякие просьбы, мольбы, слезы не имеют для вас значения, знаю, что для вас в этом процессе на первом плане вопрос политический и что принцип беспристрастия объявлен неприемлемым к вашим приговорам. Выгода или невыгода для советской власти — вот какая альтернатива должна определять ваши приговоры. Если ради вящего торжества советской власти нужно устранить подсудимого — он погиб, даже независимо от объективной оценки предъявленного к нему обвинения. Да, я знаю, таков лозунг. Но решитесь ли вы провести его в жизнь в этом огромном по значению деле? Решитесь ли вы признать этим самым перед лицом всего мира, что этот судебный процесс является лишь каким-то кошмарным лицедейством? Мы увидим…

Вы должны стремиться соблюсти в этом процессе выгоду для советской власти? Во всяком случае, смотрите не ошибитесь… Если митрополит погибнет за свою веру, за свою безграничную преданность верующим массам, он станет опаснее для советской власти, чем теперь… Непреложный закон исторический подстерегает вас, что на крови мучеников растет, крепнет и возвеличивается вера… Остановитесь над этим, подумайте и… не творите мучеников.

На следующий день объявили приговор: десятерых к расстрелу, еще около шестидесяти человек к разным срокам тюремного заключения. ВЦИК помиловал шестерых приговоренных к высшей мере наказания. Из тюрьмы митрополит Вениамин сумел переслать письмо одному из благочинных Петроградской епархии. Читая его, еще раз убеждаешься, что владыка не только знал, как надо жить, но и готов был умереть:

«В детстве и отрочестве я зачитывался житиями святых и восхищался их героизмом, их святым воодушевлением, жалел, что времена не те и не придется переживать то, что они переживали. Времена переменились, открывается возможность терпеть ради Христа от своих и чужих. Трудно, тяжело страдать, но по мере наших страданий избыточествует и утешение от Бога. Трудно переступить этот рубикон, границу и всецело предаться воле Божией. Когда это свершится, тогда человек избыточествует утешением, не чувствует самых тяжких страданий; полный среди страданий радости внутреннего покоя, он других влечет на страдания, чтобы они переняли то состояние, в котором находится счастливый страдалец. Об этом я ранее говорил другим, но мои страдания не достигали полной меры. Теперь, кажется, пришлось пережить почти все: тюрьму, суд, общественное заплевывание, обречение и требование самой смерти под якобы народные аплодисменты, людскую неблагодарность, продажность, непостоянство и т. п., беспокойство и ответственность за судьбы других людей и даже за самою Церковь.

Страдания достигли своего апогея, но увеличилось и утешение. Я радостен и покоен, как всегда Христос — наша жизнь, свет и покой. С Ним всегда и везде хорошо. За судьбу Церкви Божией я не боюсь. Веры надо больше, больше ее иметь надо нам, пастырям. Забыть свою самонадеянность, ум, ученость и силы и дать место благодати Божией…»

В день начала Успенского поста, 1/14 августа 1922 года, когда духовные дети митрополита Вениамина как обычно принесли в тюрьму для него передачу, им сообщили, что «гражданин Казанский» и приговоренные вместе с ним к расстрелу архимандрит Сергий (Шейн), профессора И. М. Ковшаров и Ю. П. Новицкий «потребованы и уже отправлены в Москву».

Следователи Петроградского ревтрибунала вскрыли в Александро-Невской лавре опечатанные митрополичьи покои и изъяли «в уплату судебных издержек» большую часть принадлежащих владыке вещей: тридцать одну икону, двадцать две фотографии, зеркальный шкаф с книгами, три ковра, семь столовых стульев, зеркало, настольные часы, кровать металлическую с двумя матрасами, лампу, деревянную тарелку с яйцами.

А полутора сутками раньше, ночью, обритых и одетых в лохмотья — чтобы их не опознали и не отбили у конвоя питерцы, — митрополита и трех других новомучеников Российских отвезли на станцию Пороховые по Ириновской железной дороге и расстреляли. Но и спустя многие годы верующие повторяли легенду, что мученики живы, поселены в каком-то глухом монастыре и вот-вот явятся народу.