НОВАЯ ШКОЛА. КАРСТЕНС

НОВАЯ ШКОЛА. КАРСТЕНС

Пришлось для маленького Андерсена подыскивать другую школу. Образование в то время было личным делом, пушечное мясо могло быть необразованным. Но общество ценило грамотность.

Так Андерсен оказался в школе для мальчиков господина Карстенса, единственным украшением которой была маленькая девочка. Андерсен с завистью смотрел на высоких мальчишек, он был самым маленьким, и нередко на перемене ребята сбивали его с ног. Это было большим унижением — лежать в песке и видеть насмешки школьников, чувствовать себя червяком. На помощь приходил господин Карстенс — он поднимал обиженного и гулял с ним по двору, это спасало Андерсена от нового падения. Мальчику порой казалось, что по учительской руке перетекали в него знания.

За полную беззащитность и открытость господин Карстенс привязался к слабому, чуткому к обидам ученику, часто угощал его пирожным и нежно гладил по голове... Иногда он дарил мальчику цветы, зная, что тот в них души не чает, ведь цветы — предвестие рая на земле, когда-то случайно они были занесены ангелами на землю и с тех пор прижились, служили людям, объясняя всем своим видом, что красота — единственное, ради чего следует жить. Но понимание цветов доступно только детям и не потерявшим детство взрослым.

Андерсен уходил в школу Карстенса — точно в гости к цветам. Каждый из товарищей по школе напоминал ему цветок — символ детства, всегда молоды цветы, любой из них творит тайну и несёт доверенную ему чистоту. Нильс похож на полевую ромашку, каждый белый лепесток его — год прожитой жизни. А Эрик — вылитый колокольчик. Но если сказать об этом тому же Эрику, он обидится и наподдаст. И каждый цветок так легко сорвать.

Эрик-колокольчик. Иногда Андерсену кажется, что он тихонько звенит от страха, когда не выучил урок... Андерсен вглядывается в учителя, господина Карстенса, и чувствует: тот тоже слышит этот вездесущий колокольчик.

   — Эрик, поведай классу, сколько будет шестью семь.

Ах, как звенит колокольчик! Если бы товарищ по школе его слышал! Но вот колокольчик прекращает свой предательский звон, он больше не озвучивает страх. Ну, почему ученик не знает, что шестью семь будет сорок два?

Так сладко знать эту тайну, волшебство умножений: «Сорок два» — в этом есть что-то от «двух сорок», думает Андерсен. Он уже давно видит за каждым словосочетанием картинку.

Но всё, что рассказывает учитель, несёт на себе печать необыкновенной жизни, будьте слова или цифры, рисунки на доске или чудеса рассказов из далёких стран. И не беда, что сам учитель не бывал в этих странах, главное — знать, что они есть, и тогда возникает чувство, будто ты в них был.

И вдруг — снова колокольчик, но уже совсем другой, радостный, точно ударяет в него тихонько солнечный лучик...

   — Пусть скажет Андерсен! — громко возвестил учитель.

Как чудесно, что его спросили: будто яркая бабочка залетела в класс и помахала крыльями Андерсену... Он отвечает, с благодарностью глядя в глаза учителю.

   — Напиши на доске, — говорит господин Карстенс.

Ах, на доске, конечно, он напишет на доске! А если надо — и на полу! А если необходимо, то и на небе!

И, коротышка среди класса, Андерсен идёт к доске с той радостью, с какой отправлялся с отцом в буковый лес по воскресеньям, только теперь его обступали деревья знаний, птицы цифр летали над головой, трава букв росла под ногами, и так мягко было идти по ней...

О, эта пьянящая, как мёд, прелесть первых знаний, этот восторг правильного ответа, блаженство рождения первых мыслей и чудо восхищения тем, что мозг не принадлежит тебе, он работает сам, возносится к небесам, и душа радуется всякой новизне, любой понятной странице учебника...

Так прекрасно жить и узнавать. Этот восторг, овладевший Андерсеном у доски, сохранится в нём на всю жизнь. И вот уже цифры радостно выплывают из-под кончика мела, обсыпающегося от счастья, как весенняя яблоня, идут, как снег, множество сравнений приходит в нежный чуткий ум ребёнка, и цифры выпрастываются из-под ладони сына башмачника и благодарно глядят на того, кто дал им жизнь... Они смотрят на него, как на самого важного человека на свете, как на королевского сына глядят они и приосаниваются, и мальчик у доски вдыхает бессмертный аромат правильно написанных цифр.

   — Берите пример с Андерсена, — произносит Карстенс сквозь частокол Андерсеном рождённых чисел. — Он меньше вас, но по знаниям он выше. Его трудолюбивая мать может гордиться своим сыном. А его знание Священного Писания просто замечательно. Садись, Ганс Христиан! Дай Бог тебе вырасти замечательным человеком, — неожиданно говорит учитель, чувствуя слёзы в голосе. Он волнуется и понимает, что в чём-то Андерсен, ещё только начинающий жить, гораздо выше его... но в чём? в чём?..

Карстенс продолжает:

   — И десять заповедей для него не пустой звук, как для тебя, Нильс. Андерсен с чувством полного понимания говорит о Божественных идеалах!

   — А что я, что я, я вчера весь вечер работал, а Андерсена работать не заставляют, не заставляют его, белоручку, работать, — осторожно, чтобы не обидеть учителя, и показывая Андерсену большой, как яблоко, кулак, говорит Нильс...

Издалека школа, покрашенная в белый цвет, видится школьнику Андерсену облаком, присевшим на землю отдохнуть, а заодно поделиться с ребятами своими небесными знаниями — вот почему к нему так спешат утром.

А ещё оно белое, как молоко, — особенно часто оно кажется таким, когда хочется есть... А как приветлива крыша! Она чутко следит за тем, чтобы ни одна струйка дождя не проникла в класс и не помешала учителю проводить урок.

Школа для мальчиков господина Карстенса — удел бедняков. С бедной сумочкой спешит в школу Андерсен — там спасение от всех неприятностей мира. Торговка рыбой кричит ему вслед:

   — Андерсена гонит в школу бедность, как кнутом...

   — Я так спешу, что ни один кнут не догонит меня, — не обижается ученик, да и на что обижаться? Торговке скучно, а когда скучно, то говоришь всё, что приходит в голову... Вот если бы торговка загородила ему дорогу, то было бы на что обидеться. Жалко её почему-то. Должно быть, ей тоже хочется учиться. Или просто завидует и хочет, чтобы он не учился и навсегда остался простым сапожником...

Он маленькой рыбкой проскользнул мимо. Сама торговка походила на толстую рыбину, попавшуюся в сеть улицы... Её большой рот то и дело открывался, будто, мечтал сказать что-нибудь умное.

   — Похожая на рыбу торговка говорит, как рыба, — улыбается Андерсен приятелю.

Тот громко смеётся и хлопает Андерсена по плечу.

   — Мне жаль рыб, — говорит Андерсен, — ведь они проснулись в этой реке и скоро угодят на сковородку.

   — А чего их жалеть, — отвечает приятель, — набить рыбой брюхо, это большое счастье.

   — Ты думаешь, рыба родилась для счастья живота?

   — Ну, конечно. Зачем же ещё? Ведь не для того же, чтобы знать, что шестью семь — сорок два. Если бы только за этим, то и ты, Андерсен, был бы обыкновенной рыбой, а не учеником, который знает десять заповедей. — В его голосе чувствуется насмешка.

   — Им хочется плавать, а их поймали. Вот бы выпустить их обратно в реку.

   — Мы хотим бегать, а нас поймала сетью школа. И никто не хочет сломать школу и выпустить нас на весь день на улицу! — парирует старший по возрасту ученик и смеётся своей «рыбной» шутке.

Андерсен вспоминает вкус рыбы. Когда он ел её в последний раз? Ну когда? Не вспомнить! И, к своему стыду, ему захотелось рыбы, той самой, что несла продавать словоохотливая торговка. Вот бы отнести эту рыбу матери, то-то она бы обрадовалась! То-то бы праздник был в доме!

У дверей учеников ждёт седой, как лунь, мужчина — это учитель. Он улыбается Андерсену издалека, и тот забывает о жареной рыбе. Он бедновато, но аккуратно одет, сам Андерсен с детства любит чистоту и в доме, и в одежде, и во всём. Сюртук потёрт, но с любовью отремонтирован, и на локтях сияют две луны.

Положено снять головной убор и поклониться. Проснулся школьный колокольчик и возвестил, что парты уже не могут ждать и пора начинать долгожданный урок, за ночь они соскучились по мальчишкам.

— Дети добрели до школы и попали в лапы к занятиям, — сказала торговка, и её слова догнали колокольчик, но он не обратил на них никакого внимания.

Учитель Карстенс любил своих учеников. Видя их задорные носы, и упругие щёки, и совсем свежие волосы, он чувствовал прилив сил — электричество молодости светилось в его глазах, и голос точно просыпался после долгого ночного сна. Младшие дети с трудом писали палочки в тетрадях. Кто постарше, решал задачи — всем хватало дела, и привычный лёгкий шумок витал под потолком.

Карстенс был рад, что несёт детям знания. Дай Бог им всем вырасти хорошими людьми — а если ещё и повезёт, то пусть разбогатеют или прославятся. Тогда и ему — учителю — будет радость в старости, будет что вспомнить... Всё-таки Оденсе — младший брат Копенгагена, второй город страны, должен же в нём родиться кто-то особенный.

Каждая утренняя дорога в школу — особенная. Все они запомнились Андерсену навсегда...

С улицы, тихой как сон, Андерсен спешил в школу Карстенса. Занавески на двух окнах его комнаты — как паруса знаний. Накрахмаленные заботливыми руками матери, охраняли чистоту дома, лежавшего в объятиях нищеты. Единственное оружие против бедности — чистота души, тела, жилья. Хотя мать и не смогла бы столь явно это выразить, но она чувствовала верность этой мысли глубже многих из тех, кто смог бы это выразить...

Ганс Христиан ещё раз обернулся, помахал рукой занавескам: чтобы ждали и не слишком долго разговаривали с ветром, а то простудятся. Те помахали в знак согласия и остались дожидаться школьника, сожалея, что не могут улететь вместе с ним.

Остались в комнате и скучали без мальчика два белых горшка. Все думали, что они только изображали слонов, а они и на самом деле были заколдованы и бежали из Китая в сумке моряка. Андерсен верил рассказу отца, они и вправду добрались сюда из Китая и были куплены у одного моряка; краски ребячьей фантазии облагородили эту историю, теперь и с этой историей он играл, как с игрушками... Он стремился к красоте, не замечая этого, стремился так страстно, что находил эту красоту и в падающем листе, и в беге собаки, и в росте петрушки в его домашнем огороде, и в хвосте рыбы, игравшей в догонялки на реке, и в сестринской любви волн друг к дружке, и во дне, перетекавшем в ночь, как песок в солнечных часах. И снег, и дождь были ему одинаково приятны и необходимы.

Ах, эти горшки-слоники, они то и дело напоминали о том, какими огромными они когда-то были, как высоко взлетали их хоботы с песком, как трубными голосами призывали они друзей повеселиться... Китай был для Андерсена страной далёкой, как луна, но вид занавесок-парусов как бы приближал её, давал возможность встречи, и, постоянно общаясь с этими слониками, он приблизился к Китаю. Если бы ему сказали, что там водятся драконы и динозавры, он бы поверил этому, и от его веры они и вправду могли там завестись... Если слоники добрались до Оденсе с помощью матроса, то и он, Андерсен, когда выучится и вырастет, сможет побывать в Китае и, быть может, даже вернуться в крайсветную страну этих альбиносных слонов и расколдовать их навсегда и отправиться на них в путешествие по Китаю. Ах, сколько же там китайцев, как богат их император — вот бы всё это увидеть! Тогда бы он рассказал про свои приключения и отцу... Нет, почему же рассказал, слона-то два! Он бы и отца взял с собой в путешествие, ведь никто так, как он, не мечтал в Оденсе о далёких странах... Но и маме, Марии Андерсен, нечего оставаться в доме одной: может быть, они даже поселятся в Китае... Он, сын, поедет на одном слоне, а мать с отцом на другом.

Так скорее же в школу, она заждалась, она хочет выучить его, и он страстно зашагал в государство школы, где подданные — цифры, слова, учебники ждали его всю ночь и успели соскучиться по его рукам, глазам...

Он выучится, выучится, выучится, выучится, выучится, выучится, выучится, выучится, выучится, выучится — он загнул десять пальцев, — а через десять лет, ровно через десять лет, слышишь, Оденсе, он побывает в этой лучшей в мире стране, а потом вернётся в Оденсе или лучше в Копенгаген и там со своими куклами покажет спектакль о Китае, а кукол вырежет ему отец, и они будут настоящими китайцами—в полный рост, и глаза их будут с прищуром, и в Китае отец научится делать таких кукол, что они будут сами ходить! Мальчика даже в пот бросило от обилия мечты, он остановился, отдышался, точно всю тяжесть будущих путешествий уже нёс на своих узких плечах.

Пора в класс, однако.

   — Здравствуйте, господин Карстенс.

   — Здравствуйте, господин Андерсен.

Пусть, пусть, пусть все мальчишки в этой школе сильнее его, пусть они бьют его, смеются над ним, издеваются — они только крапива, сквозь которую нужно пройти к цели.

Однажды Нильс не выучил урока.

— Ну что же ты, — сокрушался учитель, — мать твоя трудится в поте лица, чтобы прокормить тебя и дать тебе хоть какие-то знания, чтобы ты вырос достойным человеком, а ты не учишь уроки. Знания даёт Бог, и, значит, ты не слушаешься Бога. Это ужасная вина, и ты заслуживаешь серьёзного наказания. Каждую частицу знаний человечество получало трудным путём, лучшие люди хранили его и передавали другим. Ты отворачиваешься от того, что дарит тебе история человечества.

Маленький Андерсен загорелся жаждой знаний от его слов.

Карстенс любил порассуждать, ему было скучно дома, а здесь перед ним горели восторженные глаза Андерсена и тех из учеников, что старательно слушал каждое его слово и выучивал уроки, как молитву.

Глаза ученика, не выучившего урок, изучали пол.

   — Не прячь глаза в карман, — строго сказал учитель. Выражение это так понравилось Андерсену, что он решил его запомнить, чтобы передать дома.

   — Вот Андерсен совсем малыш, а выучивает уроки, о непонятном спрашивает. Ты же не задаёшь никаких вопросов. Можно подумать, что ты знаешь больше учителя!

Маленькому сыну прачки Марии было приятно слышать эти слова, он вспомнил о букетике учителя, который стоял у него в комнатке, и удивился, почему этот долговязый мальчишка не хочет собирать цветы знания. Ведь это Божьи цветы!

   — Ну же, отвечай, почему ты не выучил урок!

   — Виноват, господин учитель, я не понимаю.

   — Если ты не понимаешь, то должен внимательно слушать, а не ловить ртом галок.

Класс засмеялся.

   — Я не ловлю галок, — обиделся ученик.

   — А что же ты делаешь, когда раскрываешь рот?

   — Он мух ловит! — воскликнул кто-то.

   — И мух я не ловлю!

   — Ну, тогда в наказание становись на стол! — не выдержал учитель. — Может быть, это прочистит твои мозги.

Ученик полез на стол.

   — Не забудь учебник.

Ученик вернулся за учебником.

   — Прямо человек-гора, — сказал учитель.

Жалкая фигура ученика превратилась в фигурку, хотя он и стоял высоко над Андерсеном, его стало жалко, и Андерсен тихо заплакал, что не укрылось от учителя.

   — Почему ты плачешь, маленькое чудо? — спросил учитель.

Андерсен не отвечал...

   — Ну, ответь же мне, тебя кто-то из этих лоботрясов обидел? Скажи мне немедленно, кто именно, и я накажу его, чтобы другим неповадно было обижать маленьких.

   — Ме-ня ни-кто не... — с трудом выговаривая слова, произносил малыш, — не обижал... М-не прос-то жал-ко его. — И он показал пальцем на наказанного ученика.

   — Ну, не плачь, он не стоит твоих слёз! — ласково проговорил учитель. — А ты слезай со стола, не мешай хорошим ученикам учиться и не расстраивай их своим жалким видом.

Андерсен ещё долго не мог успокоиться...

По дороге домой он шёл с той самой единственной девочкой, и хотя она была маленькой, но всё же постарше его.

   — Кем ты хочешь стать, когда вырастешь? — спросил Андерсен и с нежностью посмотрел на неё.

   — Я хочу поступить на хорошее место, чтобы вдоволь есть и пить. — Она мечтательно вздохнула. — Это так важно для человека — есть и пить, без этого нет никакой жизни.

   — И только? — сконфуженно спросил мальчик.

   — Разве этого мало? Иные всю жизнь коптят белый свет, досыта и трёх раз за жизнь не поели...

Андерсен вспомнил свою добрую семью и вздохнул.

А девочка продолжала:

   — Только бы Господь был милостив ко мне и помог устроиться на сытое место. Уж я-то послужу своим хозяевам. А на Новый год хозяйка подарит мне своё старое платье. Оно для неё старое, а для меня-то будет совсем новеньким. Я наряжусь в него и приеду к своим родителям. Вот они уж порадуются за меня. А мама непременно скажет: что за славную дочь я вырастила, одно загляденье...

Андерсен с недоумением смотрел на неё, впервые он видел, чтобы маленькая девочка рассуждала совсем как взрослая девушка из простонародья. Он уже видел на ней замечательное платье — подарок хозяйки доброй и образованной.

   — Но для этого я должна научиться очень хорошо считать. Ведь если я не научусь этому, то меня не возьмут в приличный дом, и я всю свою жизнь проведу в нищете, как и мои родители.

Андерсен слушал с широко открытым ртом, как будто уши уже не могли вместить всё сказанное практичной соседкой. Она казалась ему совсем взрослой, и если бы погладила его по головке и сказала бы «мой мальчик», он бы ничуть этому не удивился.

   — Мать сказала мне, что если даже я не поступлю к хорошим господам, то смогу работать на ферме! И это тоже будет прекрасно! Я стану экономкой! — Она с гордостью произносила каждое слово, будто хотела, чтобы Андерсен запомнил навсегда их.

   — Но зачем ты хочешь стать экономкой? Я возьму тебя к себе в свой замок, когда сделаюсь вельможей! — гордо сказал маленький Андерсен. — Ты будешь не только сыта, но ты будешь хозяйкой замка. Ты будешь провожать меня в походы, будешь встречать с победой! Мои рыцарские доспехи будут сверкать на солнце! Своим острым копьём я поражу любого врага.

   — Андерсен! Ты просто бедный мальчик! У тебя нет и не будет замка. Хорошо, если у тебя будет ужин.

   — Вот посмотрим, я выдам тебе тайну. — Андерсен огляделся. — Я нарисую тебе свой замок. — Он поднял сухую веточку и стал выводить на земле башни. — Это мой замок, — гордо сказал он, — здесь я родился. Но меня подменили малюткой. На самом деле я очень знатный мальчик.

   — Но откуда ты это узнал? — насмешливо спросила девочка. — И почему твои родители не возьмут тебя в замок?

   — Ночью ко мне приходили ангелы Божии и всё это мне рассказали.

Андерсен ждал, что она восхищённо всплеснёт маленькими ручками, как всплёскивали старухи из госпиталя, да ещё и перекрестится, но девочка рассмеялась и посмотрела на рассказчика, как на ненормального.

А как хотелось Андерсену прослыть удивительным, не похожим на всех, и вот нате! Смех, да какой! Хоть сквозь землю проваливайся. Проклятая девчонка.

   — Ты как смеешь смеяться? Я говорю правду! — Он топнул ногой.

   — Ты нищий. И родители твои — нищие. Ты не такой, как все. Ты сумасшедший! — закричала противная девчонка.

   — Нет! Я сын замка!

   — Ты сын башмачника.

   — Я сын короля!

   — Ха-ха! А я дочь королевы!

Андерсен бросился за ней, но не догнал. Но замок у. него есть. Есть. Есть. Или будет! Он вернётся в свой замок. Он возьмёт эту наглую девчонку в экономки! Пусть считает чужие богатства. И Андерсен посмотрел на небо. Оно молчало в знак согласия.

Когда он утром пришёл в класс, то увидел свою девочку. Она, смеясь, что-то рассказывала ученикам. Те тоже смеялись от души. По спине Андерсена пробежали мурашки: так и есть — о нём! О нём! Всё доложила, негодница. Все смотрели на него и смеялись.

   — Смотрите, рыцарь!

   — Вельможа!

   — Незаконный сын своих родителей.

   — Лгун!

   — Враль!

   — Король!

   — Сказочник!

Эти слова опутывали его, как паутина ширококрылую бабочку. Вот она уже потеряла способность летать...

   — И у него голова не в порядке! Как у его дедушки! — заявила прекрасная девочка.

   — Помешанный! Помешанный! Дурак!!! — кричал тот самый вчерашний болван, которого Андерсен спас от наказания.

С тех пор Андерсен перестал дружить с прекрасной девочкой. От неё веяло холодом, как от Снежной королевы.

Весь день он провёл молчаливо, домой возвращаться не хотелось, будто и вправду Андерсен имел замок, а все эти мальчишки во главе с предательницей отняли у него замок, разрушили его, и камня на камне не осталось! А новый замок не построить никогда. И он будет помешанным. Может, он уже помешался. И будет сидеть, как та голая женщина с распущенными волосами, которая бросилась на него в госпитале.

Его посадят на цепь!

И он опять заплакал, не в силах совладать с проклятыми слезами, которые только и ждали момента, чтобы выкатиться из глаз...

Андерсен опять почувствовал прикосновение пальцев той страшной женщины к своей одежде. И снова чуть не умер от страха.

Эта способность воспринимать представляемое как сущее возникла в нём ещё в детстве, совсем в раннем детстве, и истончила его нервы до восприятия вещей как живых существ...

Всё было живо в его воображении — и вскоре ожило не только в воображении, но и в самой жизни; предметы обретали голоса, черты, отличающие их друг от друга, даже ложки отличались друг от друга характером.

Андерсен не любил играть с соседскими мальчишками. Перемены в школе не были ему так радостны, как другим детям. Он даже не столько не любил играть со сверстниками, сколько не хотел, чувствуя своей нежной душой врождённую грубость. Их провинциальную грубость. Не всякий ребёнок останется в классной на перемене, лишь бы не участвовать в забавах беспощадных сверстников. Сам не отдавая себе отчёта ещё не привыкшим к логике умом, он тяготился их забавами, унижающими его, ведь в любом детском коллективе всегда находился гадкий утёнок, которого все подвергали унижениям, врождённое человеческое: «лишь бы не меня», «кого угодно, только не меня» падало на Андерсена с самого детства, слишком он был непохож на всех.

У этой непохожести не было точной формулы, она только проступала и для самого школьника с маленькими глазками, точно спрятавшимися в глазницы, дабы не видеть пошлость жизни, которая унижала не только, когда касалась лично его, но и когда относилась к другим. Это острое чувство пошлости, впервые понятое через личное унижение, было пока главным ростком в сердце будущего поэта.

Но этот росток дал благородные цветы одиночества, а ничто так не способствует созерцанию, как одиночество. Одиночество праздной нищеты — в особенности.

Любовь к природе — во всех её банальных для простых людей проявлениях — дождь, снег, холод, листья, цветы, паутинки, облака, ласточки, липы, картофель и миллионы других наименований, столь точных, что кажется, будто они сами себе придумали названия и продиктовали их людям. Для редчайшего, «андерсеновского» типа людей, для маленького, стремящегося к одиночеству мальчугана, были абсолютно живыми — не менее живыми, чем люди, люди и ещё раз люди, все эти «предметы»: Дождь, Снег, Холод, Листья, Цветы, Паутинки, Облака, Ласточки, Липы, Картофель...

После школы, утомлённый шумом одноклассников, их вечной суетливостью, приставучестью, он спешил домой, где ждали его занятные игрушки — плод трудолюбия отца и страстной любви к нему — единственной в мире надеждой нищего творителя башмаков для нищих.

— Спасибо, папочка, — обнимал он за шею отца после очередной игрушки, сотворённой его любящими пальцами.

На этот раз болванчик оказался у него в руках. Он ловко покачивал пустой своей головой и весело смотрел на мир глазами человека, никогда и ничего не знавшего о работе.

Андерсен-сын с любовью устраивал смотры своим куклам, ведь в каждой из них теплилась жизнь... Всякая требовала к себе особенного отношения.

Двигающиеся мельницы, например, обожали, когда Андерсены вместе дули в их прожорливые лопасти, а куклы то и дело кивали головами друг на друга, дескать: ему-то вы больше уделяете внимания, чем мне!

Ну, как тут было оставить их всех без внимания. А то обидятся и сломаются, а то ещё больше: убегут. А что, разбегутся по всем сторонам света, ищи-свищи. Сядут в дилижанс: — раз-два, взмах кнутом — ив путь. Даже если все местные мальчишки бросятся вслед — не догонят. А уж они-то быстрее ветра носятся, когда захотят.

Но ведь куклам так холодно! И Андерсен полюбил шить им одежду. Как и всякому ребёнку ему требовалось убежище: и он быстро построил его — куст крыжовника во дворе стал главным строительным материалом, единственный куст двора — одно-единственное убежище... А тут поставим на метлу материнский передник — кажется, всё. Теперь ни дождь, ни неприятель не страшны...

Созерцание этого кустика крыжовника, случайно забредшего во двор — высшее духовное наслаждение, которое он испытывал в эти дни праздной весны. Лист за листиком показывались из почек — своих маленьких уютных крепостей, липких, крепких, недосягаемых для неприятеля мороза; его острое зрение укреплялось этими уроками весны; он так полюбил себя тешить картинами, которые сам же себе и рисовал, что нередко закрывал, гуляя, глаза, только бы не отвлекаться на привычную действительность.

   — Смотри, Мария, сын-то ослепнет, — говаривали внимательные ко всему чужому соседки.

Мать поначалу пугалась, кричала:

   — Ганс, ты хорошо видишь?

   — Ничего не вижу, — отвечал он и улыбался.

И мать понимала, что всё в порядке, хотя он, видя её сквозь прищуренные веки, шёл к ней навстречу, размахивая руками, как слепой, будто бы ощупью, пока не натыкался на неё.

   — Мама, я хорошо вижу, просто я не хочу хорошо видеть то, что меня окружает.

Нередко, бродя, словно слепой, вблизи своего дома, он молился, чтобы Бог помог ему увидеть мир.

   — Господи, — говорил он, находя в молитве успокоение, — я знаю, что никто кроме тебя не может мне помочь, только ты единственный можешь спасти меня от мальчишек. Можешь сделать так, чтобы я никогда не был сумасшедшим как дедушка и чтобы меня все-все любили.

Он замолкал, понимая, что просил слишком много, и отдохнув немного, где-нибудь в уютном местечке, где он был незаметен для окружающих, Андерсен снова ходил, как бы ослепнув, и продолжал свою глубокую молитву одинокого ребёнка, одинокого, хотя его любили и отец, и мать, и бабушка... Этот теплолюбивый ребёнок поглощал всю предназначенную ему любовь, и ему было мало этой любви близких по крови людей, ему хотелось, чтобы его любили все люди города Оденсе, все старики и мальчишки, и если он не чувствовал этого, а он не чувствовал этого никогда, то страдал от этого отсутствия всеобщей любви к себе.

А если нет всеобщей любви — значит есть всемирное одиночество творческой души.

Андерсен был редким человеком с врождённым чувством мирового одиночества, а когда нет любви людей, то начинаешь искать её вокруг, что было вокруг — всё та же природа — солнца вставали одно за другим, луны всходили одна за другой, и звёзды по ночам здоровались с ним за руку, если никто этого не видел, точнее, не все звёзды, а пока только одна звезда, облюбовавшая себе место над домиком, где среди других семейств обитала семья Ганса Христиана Андерсена.

   — И пусть я увижу весь мир и буду таким знаменитым, что в Оденсе мне поставят памятник.

Он задрожал от такой бестактности по отношению к Богу, самому Богу, ведь просить много у небес — неприлично, все люди хотят быть счастливыми, но вокруг так мало счастья, и даже у Бога — крупицы этого счастья, и как разделить его на всех, когда ещё дьявол под рукой. Но все эти мысли даже не приходили в голову маленькому Андерсену. Он — верил, что у него всё сбудется, всё будет так, как он хочет, именно так, дума его во время молитвы устремлялась к небу, как быстрокрылая ласточка, и успокоенная возвращалась назад — в привычную клетку плоти, но чем становился старше Андерсен, тем чаще вылетала к небесам душа из его впалой груди, и тем дольше пребывала на небесах, возвращаясь к богатым дарам неба, на которые, однако, нельзя приобрести на земле даже буханку хлеба.

Спасала Андерсена от мерзостей и пошлости жизни его фантазия. Фантазия — это не бегство от жизни, фантазия творит свой мир, даёт нам возможность выявить лучшее в себе и в окружающем. Наш реальный мир на самом деле далёкий отголосок чудесного мира...

Андерсен часами сидел наедине со своими мечтами, творя их из жалкой обыденности вокруг себя, приправленной сказочными историями острым соусом «Тысячи и одной ночи». Всё это смешивалось и дарило картины, которых не было в реальности.

Попытки привлечь к своим забавам других мальчиков ни к чему не приводили.

   — Посмотри, вот там на дороге ползёт злая волшебница, — показывал Ганс на дорогу.

   — Я ничего не вижу, там только гусеница, — растерянно отвечал соседский мальчишка.

   — Вот же, вот! — восклицал сынишка башмачника.

   — Да ты дурачок, вроде дедушки! — смеялся мальчишка.

Отец любил рисовать солдатиков. Они выходили совсем живые и готовы были воевать.

Он делал бумажные мельницы. Строгал лодку. Потом отец и сын шли на берег и сажали в лодку маленького деревянного солдатика. Он был прям от осознания своей высокой миссии. Лодка радостно касалась волн и плыла так, словно занималась этим целых сто лет! Отец грустно помахал рукой и лодке, и солдатику:

   — Вот бы и мне так уплыть, — грустно глядя в глаза сыну, сказал он.

—Давай выстругаем большую лодку и уплывём.

   — А мама?

   — Маму возьмём с собой.

   — А куда денем комнату?

   — Она такая маленькая, она поместится в лодке, — сказал мальчик. — А мы поплывём до самого Китая, — уверенно произнёс Андерсен.

— Китай так далеко, я даже не знаю где. Что мы там станем делать?

   — В Китае слоны. Мы станем на них кататься.

   — Ты не хочешь стать башмачником?

   — Нет, не хочу!

   — А кем же ты хочешь стать?

   — Актёром! — уверенно произнёс мальчик.

Отец даже не улыбнулся. Он всё глядел во след лодке, вот она пошла ко дну.

   — Кто тебя кормить будет, когда вырастешь?

   — Бог, — смеясь ответил Андерсен.

Отец Андерсена чувствовал себя обделённым жизнью. Он всегда мечтал учиться. Однажды маленький сказочник играл на полу, а к отцу зашёл гимназист, чтобы заказать сапоги.

   — Нравится вам учиться? — спросил отец. — В его голосе было столько грусти, что даже маленький Андерсен перестал играть.

   — Очень нравится. Как это прекрасно, узнать за несколько лет то, что люди накопили тысячелетиями!

   — Ты должен быть благодарен своим родителям за эту возможность. Помни, они отказывают себе во многом, быть может, в последнем, лишь бы дать тебе возможность учиться.

   — Они любят меня!

   — Одной любви не достаточно, нужны ещё и деньги!

   — Хотите, я покажу вам свои учебники? — внезапно спросил гимназист.

Отец Андерсена вытер руки о тряпку и внимательно пересмотрел каждую книгу, он расставался с книгами, как с самыми дорогими на свете друзьями.

   — И мне бы следовало пойти по этой дороге! — воскликнул он, когда за гимназистом закрылась дверь.

И затих, глядя в оконце. Маленькому Андерсену стало стыдно играть, и он подошёл у отцу и потёрся о его плечо:

   — Я тоже буду учиться, как этот мальчик.

   — Учись, учись, учись!!! — твердил он сыну. — При каждой возможности учись и ты сможешь иметь хорошую работу, и деньги, и покупать книги — сколько хочешь! Ты сможешь путешествовать. Видеть дальние страны, города из сказок «Тысяча и одной ночи», которые я читал тебе и которые тебе так нравились. Я верю в то, что ты получишь образование, и эта вера помогает мне жить. Не будешь гнуть спину ради того, чтобы не умереть с голода. Мой милый, мой единственный, мой чудесный сын, заклинаю тебя — учись, стремись к учёбе. Иначе ты, как и я, сгниёшь в этом городке, в заботе о своих детях, и никогда не вырвешься из рутины! — Подобные настроения чаще всего охватывали его после леса, манившего другой, свежей жизнью. Стеклянный шар переливался по-новому, цветы учили жить возвышенней, птицы требовали полёта. Сын слушал с широко открытым ртом, так страстно и обречённо говорил отец, что хотелось прижать к себе его страдающее сердце и на ковре-самолёте унестись в неведомые страны.

   — Обещай мне, — со слезами в глазах говорил отец, — что ты никогда и ни на что не променяешь возможность учиться. Только учёба — путь для бедняков в достойное общество. Как это прекрасно, ты только представь себе, как это прекрасно, — не ходить в чужих обносках, жить в хороших комнатах, есть хорошую пищу и читать, читать, читать книги, которые тебе нравятся. Что ещё нужно в жизни?

   — Да, да, милый папа, я буду стараться делать всё, как ты говоришь. Но ведь у каждого есть своя судьба, это знают все. И в церкви говорят об этом... Неё будет, как прикажет Бог.

Отец ничего не ответил, только слеза, невидимая сыну — он отвернулся, — проскользила по его щеке. Себя старший Ганс Христиан уже не жалел, он прекрасно понимал, что время учёбы прошло безвозвратно, но сможет ли выучиться его бедный сын? Ведь по теперешним доходам не только учёба сына становится невозможной, но и приобретение платья для жены. На себя-то он давно махнул рукой. Он становился всё более и более грустным. Мысль о неудавшейся жизни съедала его душу, и он никак не мог избавиться от неё... Только сын удерживал его в этой жизни, а мысли о сошедшем с ума отце тяготили его по ночам, и он сам боялся сойти с ума. Но с кем он мог поделиться этими мыслями?

Только лес становился его отрадой, там, в зелени деревьев, он мог забыться. Сыну и отцу особенно хорошо было в лесу, вдали от людей. Они так любили лес — деревья, травинки, цветы, кусты, всё многоликое государство леса, каждого его нежного жителя; здесь, в лесу, рядом с отцом, Ганс научился быть цветком, птицей, деревом. Но чем больше человек способен быть цветком, птицей, деревом, тем более он — Человек; ведь нередко какая-нибудь малоизвестная травинка способна возбудить в душе страсти, близкие к шекспировским, — разумеется, разумеется, не для всех, но ведь мы и не говорим обо всех — мы только о редких людях говорим, чьи замечательные жизни интересны нам и сейчас не меньше, а то и больше, чем жизни наших современников. Свежие берёзовые ветви, которые они приносили домой, затыкали за печку, и в доме становилось так ласково, весело, точно сам лес этими ветвями пришёл к ним в гости. Ветки интересовались игрушками Андерсена, которые в зимние вечера смастерил для него отец... Игрушки весело посматривали на пришельцев и по ночам долго разговаривали о том, что неплохо было бы, если бы маленький Андерсен взял бы их с собою в лес порезвиться, попробовать земляники, поплести венки и украситься ими...

Любимая игрушка Андерсена — деревянный солдатик — ночью снял амуницию, чтобы было легче передвигаться, вполз на сундучок Андерсена и осторожно нашептал ему сквозь сон:

   — Возьми меня с собой, возьми меня с собой в лес.

И — о, чудо!!! — в ближайшее воскресенье Андерсен положил его в карман.

   — Зачем ты берёшь солдатика, потеряешь! — сказала мать. — Ведь это твоя любимая игрушка.

   — Именно поэтому я её и беру, именно поэтому, мамочка! Ведь наступила весна, и ему тоже хочется погулять среди травы, порезвиться на поляне.

   — Что ты такое говоришь, он же неживой. Он из дерева! — недоумевала мать.

   — Разве деревья — мёртвые? Разве ветки это не руки? Разве деревья не умеют улыбаться, а листья разговаривать? Всё это передаётся деревянным игрушкам. Дерево — оно живое. Ведь если бы он мёртвый был, зачем мне с ним играть? Зачем мне с ним разговаривать, он бы не понимал ни одного моего слова!

   — Ганс Христиан, если всё вокруг живое, то и стул живой?

   — Если стул из дерева, то он живой.

   — И ему больно, но ты сидишь на нём.

   — Ему не больно, ему приятно. А солдатика я всё равно возьму с собой, он снился мне всю ночь. Любименький мой! — воскликнул мальчик. — Только не останься в лесу, там по ночам так страшно, что даже твой штык не поможет тебе! — Лес был главным сказочником Андерсена, он с детства по-особенному чувствовал деревья, точно учился с ними в одной школе.

Вот особенным поворотом ветра листва бука чудесно повернулась в едином порыве, так застыла, что вся стала, как единое зеркало. Солнце в этот миг представилось особенно большим, живым, земным.

Листья, дети небес, и уже потом — дети ветвей, их смысл — небо, их душа — небо; и только плоть их принадлежит корням — земле. Анн-Мари улыбалась, видя сына, носящегося между кустами или внимательно рассматривавшего бабочку, божью коровку, ромашку. Всё в его руках становилось каким-то праздничным.

В лесу все были равными перед небом — и травинки, и люди, и бабочки, и ромашки.

Мария осторожно присела на пень, стараясь не испачкать платье.

   — Пойдёмте домой!

   — Нет, мама.

   — Нет, Мария, — одновременно ответили ей два голоса. Лес уже становился ей в тягость. Она хотела домой, в бедную комнатку. Там она всегда была спокойной. А лес лишал её этого состояния. Двух окон ей было вполне достаточно, чтобы видеть весь необходимый мир.

   — Домой, домой, — потребовала она вновь, и голос её был таким настойчивым, тяжёлым, домашним, что нельзя было его ослушаться.

Нехотя пошли за ней и сын, и муж, до следующего воскресенья погружаясь в тяжёлую обыденность рабского труда. Но только один раз в году в мае Мария Андерсен отпрашивалась у домашних забот, и те разрешали ей покинуть их.

Живя своей единственной, обыденной жизнью, лес даже не посмотрел им вослед. Что — люди? Андерсен-мальчик всё не расставался с лесом, а отец погружался в грядущий понедельник, нищую работу, и медяки, которые он мог получить за неё, уже лежали в его сердце. Ему всё труднее и труднее с каждым выходным днём становилось покидать лес, хотелось стоять, как дерево, только бы не возвращаться к привычным людям, уехать бы далеко-далеко, прославиться, вернуться богатым и гордым, чтобы никто и не узнал тебя, и делать добрые дела. И он погружался в неисполнимые мечты, как бабочка погружает свой хоботок в нектар... Над его рабочим местом повис стеклянный шар — его переливы диктовали мысли о путешествиях. Шар смотрел на зелёные ветки с нелюбовью — они отнимали внимание хозяина.

Болото Оденсе всё больше затягивало Андерсена-старшего, надежды на улучшение положения не было, а он ещё так молод! Хоть бы сын когда-нибудь получил возможность учиться.

   — Никого, никого не слушай, судьбу придумали богатые, чтобы бедные не могли с ними сравняться.

Знания ведь угодны Богу, они — от Бога, вот и учись всегда. И не слушай тех, кто говорит, что ты должен, как и я, оставаться всю жизнь нищим и работать на тех, кто богат. Если ты будешь учиться, то в тебе откроются таланты. Вот почему богатые так не любят, чтобы бедные учились. Не верь им. Если бы ты знал, как я хотел учиться. Помнишь гимназиста, который приходил к нам на этой неделе и показывал свои учебники?! Как много в них славных картинок, каждую можно рассматривать помногу часов. Как сладко учебники пахнут типографской краской, разве есть запах прекраснее, слаще, чем аромат книг — они пахнут, как самые лучшие на свете цветы.

И отец прижал к себе головку сына. Он чувствовал каждую его косточку и был рад отдать всю свою оставшуюся жизнь за уверенность, что сын станет учиться.

Ах, этот гимназист, пришедший к ним, какие замечательные были у него книги, ну почему одним можно учиться, а другим нельзя из-за проклятой бедности.

— Хватит говорить глупости, — сказала мать. — Пусть наш сын овладеет ремеслом, чтобы мог кормить в старости своих родителей. Маленький Ганс шьёт куклам платья и из него выйдет толк в ремесле, если он станет усидчивым. Быть хорошим портным или сапожником — очень много значит в жизни. Не забивай ему голову своей ерундой об учёбе, я и сама хочу, чтобы он учился, но за гимназию мы не можем платить. И в школу крайне трудно устроиться. Ты ведь знаешь это не хуже меня. Я тоже хочу учиться, давайте все будем учиться, а кто же будет работать? Что будем есть? Пить? Во что одеваться? Что скажут люди? Бог создал нас для труда, об этом и в Библии написано. Получше научи сына тому, что сам знаешь, вот и будет у него кусок хлеба на чёрный день. Тогда ты станешь достойным отцом. И не забивай голову сына несбыточными мечтами. А то возомнит о себе Бог знает что, и вся его жизнь пойдёт из-за тебя наперекосяк.

Мальчик так любил и мать и отца. Но сейчас одного отца ему было жалко всем сердцем, которое билось так сильно от жалости, что хотелось зарыдать... Он вспомнил, как смеются над ним мальчишки, если он начинает плакать, и с трудом сдержал свои слёзы...

Он всё чаще представлял себя сыном короля — иначе трудно было прожить в оденсейской обывательщине, банальщине. А эти мысли упражняли фантазию. Сам того не подозревая, этим он тренировался находить во всём черты, несвойственные предмету, но способные ему принадлежать.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.