ЛЕТАЮЩИЙ СУНДУК

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ЛЕТАЮЩИЙ СУНДУК

От рассказов отца веяло свежим ветром: после них так скучно было ложиться на свой сундучок, всею тяжестью возражавший парению над землёй... Ах, только бы дождаться сна... Сны уже стали сниться ему, маленькие, как и он сам, осколки неведомых жизней, они приходили не стучась в сердце, без спроса — но его душа была благодарна им за расширение границ дня. Герои снов: бабочки, цветы, облака, русалочки, даже сама водяная мельница и вездесущие рыбки, неведомые одноглазые люди и трёхрукие ведьмы говорили не сонными ночными словами, а сочными выспавшимися фразами, точнее фразами, которые не нуждались в ночном сне. К утру они растворялись, как камни, брошенные в реку... Мальчик, разумеется, и не вспоминал о них, но разве что-либо из забытого нами пропадает навсегда? Сны — зачастую осколки предыдущих жизней, своеобразные пропуска в настоящий день.

Но не всегда легко засыпалось. Думалось о разбойниках в тюрьме, о колдуньях во тьме, каждый шорох превращался в событие. Ночь дарила окружающим предметам жизнь, способность страдать и радоваться, мыслить и верить, иметь прошлое и надеяться на будущее. Точно эти вещи и навевали хрупкие ребячьи сны... Ах, как хорошо бы все мы вместе жили, если бы дома, деревья, облака, цветы, птицы открыли нам свои сны.

Маленький Андерсен мечтал, будто его сундук, служивший по причине бедности кроватью, родной брат сундуку из сказки, который умеет летать. Но если один сундук видели в полёте, то другие сундуки, его братья, тоже умеют летать, мы просто этого не знаем, — легко догадался он. И тут же почувствовал, как сундук осторожно, недоверчиво относясь к комнатной тишине, боязливо сдвигается с места, отведённого судьбой, и чутко поднимается над полом, примериваясь к полёту.

Маленький Ганс осторожно глянул за край сундука и не поверил себе, но — так и есть! так и есть! так и есть! Он под потолком, а под ним спят папа и мама. Он чуть было не вскрикнул от счастья, его страх ухватился ручонками за подобие одеяла, постаревшего ещё до рождения Андерсена, но тут же тонкие волны воздуха разрушил голос матери:

   — Что ты до сих пор ворочаешься? Давно пора спать. Сундук под тобой гремит.

   — Это гром гремит, мамочка. Это не я — это небо.

   — Я же слышу... Мне завтра вставать рано.

Сердце мальчика томилось по материнской нежности, по её ночному теплу, лицо просило нежного касания её руки.

   — Поцелуй меня. Пожалуйста.

Кровать родителей молчала.

   — Я очень прошу. Я сразу засну после твоего поцелуя.

   — Ну хорошо, хорошо. — Анн-Мари стало жалко его.

Дети — это сказки, написанные солнцем.

Солнце — это сказка, сочинённая Богом.

Сказочники — кусочки солнца, сумевшие не исчезнуть на земле. Расстояние от сказки до сказки равно человеческой душе. После своего жизненного пути, каким бы он ни был, сказочники возвращаются на солнце — свою единственную родину.

Прикосновение матери всегда делало маленького Ганса счастливым. Это был солнечный луч в беспощадной темноте ночи. Он улыбнулся лицу матери сквозь щедрую темноту и чувствовал его не только до тех самых пор, пока заснул, но и наутро...

Как только мать поднялась, сундук тут же опустился на землю и встал как вкопанный.

Мальчик не стал отвечать матери, он был уверен: одно его слово — и сундук поймёт, что он видит его полёт, и со страху разучится летать или попросту разобьётся оттого, что выдал тайну всех сундуков города Оденсе.

А сундуки в Оденсе по ночам всё-таки летали — то ли сами по себе, то ли по просьбам ведьм, которым скучно было одним в небе... Правда, иногда они сильно ушибались об эти самые сундуки, но всё равно радость небесного соседства перекрывала все телесные неприятности.

Способность к волшебству Андерсен, чувствовал и в чашках, и в книжках, и в стульях, и в комнатной двери, и в оконных рамах, и в мухе, и в пчеле, и в солнечном зайчике, и в ложке, и даже в краюхе хлеба.

Он иногда дрожал от соприкосновения с этим миром: так он чувствовал биение жизни в нём. Он даже в дереве чувствовал пульс — точно так же, как на своём запястье. Ему только казалось, что это не пульс, а бегающие в крови маленькие человечки...

А Мария Андерсен всё не могла уснуть. Её мучила память.

Она так часто ходила с протянутой рукой в надежде на милостыню. Ах, как это было совестно! Взгляды прохожих обжигали, но ещё сильнее жгли взгляды мальчишек и девчонок, веселившихся, глядя на её унижение. Они-то могли спокойно расти под крыльями родителей. И попробуй прийти пустая домой — сразу же кулаки отчима вытурят снова на улицу: хоть снег, хоть дождь, хоть холод, хоть жара...

Кожа Анн-Мари Андерсен вспомнила все синяки, поставленные отчимом, — они горели как печати детства. И всё же она пряталась под мостом, не в силах справиться со своим стыдом, со своей совестью, запрещавшей быть нищей. Этот мост до сих пор приходил в её сны и требовал денег.

Однажды зимой Анн-Мари чуть не умерла от холода под мостом. Сколько раз она рассказывала сыну эту историю, подействует ли это на него? Сможет ли он вырваться из капкана, поставленного нищетой же на детей нищих.

Кем вырастет её такой странный сын, которого она любит трепетно, беззаветно, страстно. Мать думала о родителях мужа, о своих родителях, не способных ничем помочь, о незаконнорождённой дочери, проживающей в деревне у бабушки, которую она, Мария Андерсен, никогда бы не смогла прокормить сама. Карен. Мысли, мысли, вереницы мыслей как стаи птиц. Куда пристроить дочь, как быть с сыном?

Жизнь...

А маленький Ганс Христиан Андерсен в это время ждал от сундука полёта. Но, должно быть, стар стал сундук для частых полётов. И мальчику стало так одиноко, что захотелось в постель к родителям, где уютно, тепло, чудесно, и сон приходит сразу, едва закроешь глаза.

Но вот кровать скрипнула, словно и она решила полетать, должно быть, родители уснули. Позавидовала, значит, сундуку... Ребёнок осторожно приподнял голову, боясь спугнуть её полёт. Он всмотрелся в одушевлённую тьму, но кровать, кажется, стояла на месте как вкопанная, словно никогда и не летала. Мысленно Ганс стал просить её полететь, ведь ему так скучно лежать в одинокой ночи без её полёта... Но куда там, кровать совсем не могла воспринять его мыслей или только делала вид, что ей нет дела до маленьких детей, если на ней лежат взрослые.

Все мы — дети своих кроватей. Мысли во тьме будоражили фантазии ребёнка, в нём возникало нечто небывалое, невыразимое, разлитое вокруг, чего нельзя понять, но можно почувствовать. И так хотелось бы поделиться этим необыкновенным с матерью и отцом, но... Слова были как двери, запертые на замок... Только в сказках это необыкновенное проглядывало, высовывало нос из-под одеяла и тут же весело исчезало, поманив за собой.

Исчезало...

Должно быть, перед тем как уснуть, вещи доверяли друг другу сказки, то весёлые, то страшные, которые жили в темноте... Да, да, сказки жили в темноте, это был их дом, а днём они спали везде, где придётся: в дупле, в лопате, в ростке петрушки, в звезде, в колодце, качались на речной волне, скрипели в мельнице, залезали в рваный карман и вываливались оттуда в песок, где весело кувыркались, как шут Ганс Стру.

Скрипнула кровать. Вдруг — полетела наконец. Ах, как темно... Он встал и сделал несколько шажков к кровати, чтобы не спугнуть её, коли та надумала лететь. А он-то сначала боялся, что она может рухнуть ему на голову.

Разочаровавшись, мальчик вернулся в постель. Если кровати не летают, значит, он обладатель единственного в мире летающего сундука, может, только у китайского принца и есть такой...

Он радостно вздохнул и улёгся, укрывшись стареньким одеялом так, словно это был полог неба, расшитый звёздами. Он чувствовал во всём теле свинец ожидания. Оно сделало своё дело, сбросило его в пропасть сна, из которой не видно ни летающего сундука, ни кровати, размышляющей, лететь ей или нет, ни даже звёзд.

Когда он проснулся утром, кровать стояла на месте, пригвождённая к полу четырьмя ножками, они были как четыре цепи. Интересно, Хольгерд Датчанин смог бы её поднять, размышлял мальчик, когда мать позвала его к столу. Она уже заняла денег у соседей, и скромный завтрак ждал на столе. Даже завтрак был исполнен сказки, он точно перешагнул границы действительности и был гостем из снов...

Отец понёс заказ, мать ушла искать грязное бельё в окрестных домах, а мальчик осторожно ощупал свой летающий сундук — нет ли ушибов или другой какой порчи? Их не было. Сундук не желал признаваться, что он летал и вдоль ночи, и поперёк неё. Он был сыт полётом, переполнил свои лёгкие звёздным воздухом и теперь отсыпался и не желал знать ни о чём на свете. Даже существование маленького Ганса Христиана Андерсена, чьи косточки наизусть знали все выпуклости сундука, не интересовало его. Он ни с кем не желал делиться своим полётом. Мальчик хотел легонько шлёпнуть его, но передумал: вдруг сундук обидится и ударит крышкой? Ходи тогда с синяками на радость всей улице. Нет, никогда... И он осторожно осмотрел окрестности сундука, даже под верстак отца заглянул — нет ли там случайно звезды, оброненной воздушным сундуком? Но звёздочки все остались на небе — укрылись одеялом дня и спят себе потихоньку и не храпят, как папа...

Он решил поиграть в свой детский театр — детище отца. Игрушки на подставках только того и ждали. Они вмиг ожили и с благодарностью посмотрели на своего повелителя. Только очень странные люди думают, что нет живых игрушек. Игрушки — всегда живые, только не со всеми на свете они хотят дружить... Не всем доверяют, не каждому сердцу откроют своё сердце. От игрушки до игрушки ближе, чем от человека до человека. Отличные игрушки умеет делать отец, они живее, чем живые люди!

   — Если будете хорошо играть, — пообещал им маленький драматург, — я сочиню вам хорошую пьесу. А лучшую из вас возьму с собой в постель, чтобы она тоже полетала во сне...

Игрушки тут же согласно закивали головами, уж очень им хотелось полетать на волшебном сундуке. Ведь если они, куклы, разговаривают и думают и даже порой женятся друг на дружке, то почему же холостяку сундуку не слетать куда-нибудь повеселиться? Это только люди не умеют летать и живут лишь затем, чтобы делать игрушки.

   — Сундучатина ещё спит, — сказал солдат, такой же прекрасный, как и его генерал.

   — Попрошу не выражаться в моём присутствии, рядовой состав! Солдат должен молчать и думать, как лучше исполнить приказ генерала. А если нет, то разговор короткий: р-а-а-асстрелять!

Генерал так разволновался, что даже треуголка слетела с его сурового затылка.

Балерина осторожно наклонилась и подняла её. Ей было жалко радикулитного старика, воображающего себя гениальным полководцем.

Генерал обрадовался: боялся показать при молодой женщине, что не в силах нагнуться — ведь он командовал солдатами, а им командовал Радикулит. Это был уж такой радикулит, всем радикулитам Радикулит, прямо-таки Его Высочество Радикулит! Ну вот генерал и требовал к себе генеральского уважения. Радикулиты, которые любят генералов, называются генеральскими радикулитами, а те, которые проживают в солдатах, называются радикулитами солдатскими, и радикулитам солдатским (не путать с датским) приказано отдавать честь генеральским радикулитам.

Вот так!

А вы что думали, все болезни одинаковы? Тогда пойдите-ка со своим радикулитом на приём к министру — и увидите — министерский радикулит вас ни за что не примет. Вот какие радикулиты... А ещё язвенные болезни бывают, и насморки, и госпожа бессонница то и дело шаркает в своих старых туфлях между куклами-актёрами, надеясь стать директрисой театра.

Как подруги завидовали кукле, которую Андерсен брал в постель, ведь ей предстоял необыкновенный полёт на сундуке. Хоть бы раз в жизни слетать на сундуке... Они расспрашивали деревянную сестрицу о ночных приключениях, но та молчала — словно звёзд в рот набрала.

Но его Кукляндия готова была уже к спектаклю. Куклы и сами соскучились по представлению, их ноги затекли, и каждая рада была размяться и поговорить. А уж пустить слезу в пьесе — лучшее дело.

Очередная пьеса Андерсена рассказывала о незаконнорождённом сыне короля. Ходячий сюжет всех времён и народов больше всего занимал мальчика. Вот было бы хорошо, если бы и его настоящий отец был королём. И однажды все бы об этом случайно узнали, в тот самый день, когда он, Андерсен, смелый разбойник, раздававший деньги бедным, готовился бы сложить свою головушку на эшафоте.

Мальчик и сам плакал от своей истории. Слёзы радости бежали по его лицу. Куклы тоже плакали.

Солдаты и генерал хранили официальное молчание. Их слёзы выпили многочисленные поля сражений. Вот главный герой обнимается с папой-королём и остаётся жить в замке. Возлюбленная, которая вышла за богатого, плачет. Её слёзы смешиваются со слезами короля и его незаконнорождённого сына. Палач в тоске разводит руками, уж он-то с радостью отрубил бы голову преступнику. А оказывается, он вовсе не бандит с большой дороги, а сын короля, герой. Тут есть от чего взгрустнуть острому топору.

Андерсен любил сочинять спектакли со слезами. Слёзы делают жизнь такой интересной. Слова должны быть особенные, чтобы их все запомнили — и взрослые, и дети. Но слов таких у него пока не было. Но будут, будут, будут, он будет молить Бога, чтобы тот дал ему такие слова, и весь Оденсе будет плакать и смеяться на его спектакле. А он сам, сын башмачника, станет играть незаконнорождённого королевского сына.

Даже камни расплачутся от его слов.

А может, он и сам — незаконнорождённый? Внезапная мысль ожгла. Тянула к себе и давала возможность необыкновеннейшей кукольной жизни. Он сказал себе, что будет каждый день ставить в своём театре спектакль, где он будет незаконнорождённым сыном короля, а перед этим разбойником! Вот тогда он заживёт! И весь Оденсе будет к нему ходить и рыдать. А потом приедет и сам король, которому придворные расскажут о его незаконнорождённом сыне. И он обнимет Андерсена. Ганс Христиан дрожал от волнения. Всё его маленькое тело было напряжено, каждый нерв пел и плакал одновременно.

А в самом деле, почему бы ему не быть королём Дании? Он взял осколок зеркала и посмотрелся в него. Истинно королевское лицо смотрело на него из кусочка стекла.

   — Ну что, похож я на короля? — подбоченясь спросил он.

   — Похож, — ответили куклы и прыснули в ладошки.

И только генерал промолчал от зависти. А солдат взял да и выстрелил в потолок от радости, что видит истинного наследника короля.

   — Я, король Дании, объявляю всем амнистию. Если какая кукла играла плохо, я не буду её ругать и учить. Пусть все отдыхают и слушаются меня.

Солдаты слушали, в восторге пооткрывав рты, и даже сам генерал готов был поменяться местом с простым мальчонкой. Вот ведь как бывает в жизни! Непростая она штука. Не каждый доживает до генерала, но каждый может стать солдатом и носить ружье себе на здоровье. Раньше Андерсен хотел стать солдатом, чтобы воевать в разных землях и играть в разные куклы, которые там живут, но теперь он изменил своему желанию!

Он станет королём — и ни один уличный мальчишка не посмеет тронуть его даже пальцем. А тронет — ать-два и голова с плеч! Да, кусочек зеркала никогда в жизни ещё не видел короля и потому треснул от радости, а потом и вовсе разбился, сильно перенервничав.

Он был так горячо увлечён тайной своего рождения, что то и дело путал правый деревянный башмак с левым. Между ними почти не было никакой разницы, они были близнецы-братья, но мальчишки почему-то всегда видели ошибку и дразнили Андерсена.

   — Два башмака — пара, два башмака — пара!!! — кричали они во все глотки. И вороны каркали и подтверждали их мнение.

   — Два сапога — пара, — махали они крыльями и возмущённо приподнимали свои узкие плечи.

Андерсен злился до слёз на эти клочья ночи, залетевшие в день.

Ребячьи и птичьи крики загоняли его домой, где он рыдал навзрыд среди своих кукол, и те сочувственно молчали, готовые вновь и вновь играть старую пьесу о незаконнорождённом сыне короля. Если бы этой мысли у мальчишки не было, ему было бы куда труднее выдержать мерзость детских издевательств, куда более изощрённых, чем поведение взрослых.

Он уже не видел разницы между кукольными и своими слезами, и по этому ручейку уплывало его одиночество, подаренное улицей, так не похожей на него, но так им любимой.

— И всё-таки я сын короля, я сын короля, — говорил он себе и куклам, подбирая до прихода матери тонкие осколочки огрызка зеркала. Не нужно, чтобы мать видела их... Ведь каждый осколок хранил его королевское лицо, и ему не хотелось, чтобы родители, а особенно отец, наступали на его королевское лицо. Вдруг отец его увидит и поймёт, кто на самом деле его сын, ведь там, в зеркале, выплыла на его голову золотая корона — признак божественной власти. А такое не забывается никогда.

Андерсены жили на окраине Оденсе — центр занимали богачи.

Осколки зеркальца он отнёс к реке и выбросил в воду, чтобы никто не смел наступать на его королевское изображение. Пусть только рыбы им любуются — уж они-то никому и ничего не расскажут, потому что им долго ещё суждено хранить тайну непростого мальчишки из Оденсе...

В трудные минуты детства он теперь подбегал к волне, чтобы взглянуть на себя. И река шла ему навстречу: из глубины выплывал осколочек бытия и показывал Андерсену его королевское высочество. Он закрывал глаза от радости, а корона светила так ярко, что если бы её принести в ночную комнату, то она враз бы осветилась... Поэтому маленький Андерсен с гордо поднятой головой проходил мимо богатых, ярко освещённых домов, и свечи, умевшие разбираться в людях, понимающе качали язычками пламени.

Мечтая, Андерсен ходил по улицам с закрытыми глазами. Это было странно.

   — Надо ему глаза выколоть, всё равно он без них ходит, — говорили мальчишки.

И Андерсен открывал глаза, чтобы доказать, что они у него есть. Он жил в стране мечты, и если реальность гораздо хуже, зачем на неё смотреть? — подсознательно понимал он. Духовный инстинкт вёл его по жизни уже тогда, и только он да любовь родителей помогла ему выжить на этой гладиаторской арене, именуемой жизнью. Стоило ему закрыть глаза, как домики Оденсе преображались в чудесные замки, где обитали храбрые рыцари, добрые феи и злые колдуньи, богатства — изумруды, бриллианты, золотые монеты широкими реками перетекали из одного замка в другой, и преображённый Андерсен выходил победителем в беспощадных поединках. Сколь сильно нужно отрешиться от действительности, чтоб жить с закрытыми глазами во имя волшебных видений, способных сделать жизнь в неинтересном Оденсе — прекрасной...

Он закрывал глаза и видел на своей голове вожделенную корону, и она позволяла входить ему в душу любого предмета — будь то камень у дороги, река, дерево, колодезь, птица, водяная мельница, яблоко, штопальная игла, утюг, бутылочное горлышко... Всё-всё-всё открывало ему свои тайны.

   — Смотрите, Андерсен ослеп, — вырвала его из мечты острая фраза.

   — Он ослеп и не может даже отличить правый ботинок от левого.

   — Он больной!

   — Славный из него вырастет башмачник — будет делать всем только одинаковые башмаки — носите на здоровье.

   — Для него всё равно, что лево, что право.

   — Ганс, посмотри на нас. Мы тоже в одинаковых башмаках, между правым и левым никакой разницы.

Куда ему было идти? Конечно, к реке. Та всё понимала, никогда не смеялась. Она знала будущее каждого из жителей Оденсе, но она ни с кем об этом не говорила: она много жила, и ей скучно было с этими людьми. Она хорошо знала: когда их не было, она текла. Когда опять совсем не станет людей, она потечёт всё той же дорогой и не вспомнит ни об одном человеке... Потому что вода — это бессмертие. А самые бессмертные из людей живут, пока есть люди. Пока есть, пока есть, пока есть, говорила волна за волной, хлюпая о берег, дремлющий под звук однообразных волн...

   — Какой холодный, — говорила мать, прижимая его к себе, когда он возвращался в дом.

Ещё бы, руки сына хранили равнодушный холод реки.

Она нежно прижимала его, и он растворялся в её тепле, творившем добро в его сердце. Люди, которые чувствуют, что добра они получат в жизни мало, с детства особенно нежны к матерям, и те отвечают им светом, понимая: вот пройдёт несколько лет, и вчерашний ребёнок станет взрослым человеком, но никто не даст ему тепла, и он будет всю жизнь обманываться в источниках теплоты, потому что на свете есть особая, материнская доброта, которой не заменит никто и ничто...

Данный текст является ознакомительным фрагментом.