Отправка на фронт

Отправка на фронт

Где-то во второй половине июля 1944 года неожиданно поступил приказ: «казацкому» батальону надлежит сегодня в 22 часа выступить в направлении Фалайзе в Нормандии. В спешке мне все же удалось повидаться и переговорить с моим австрийским другом из взвода тяжелого оружия. Он должен был выступить примерно на час раньше всего батальона. Мы условились договориться о наших дальнейших действиях сразу же по прибытии к месту назначения.

Мы погрузились в вагоны на небольшой железнодорожной станции. В течение двух или трех суток наш эшелон медленно, со многими остановками двигался в направлении Нормандии. Дорога пролегала по холмистой, местами покрытой лесом местности. Потом мы выгрузились и сразу же двинулись дальше.

Через несколько километров пути нам приказали остановиться. Светало. Мы укрылись в лесу, что с нашими конными упряжками оказалось не таким уж трудным делом.

Расположенный на холме лес, в котором мы укрылись, разделялся оврагом, по одну сторону от него расположился штаб нашего батальона, по другую – «казацкие» роты, численность которых составляла не более чем по 80–90 человек. Взвод тяжелого оружия куда-то исчез.

Командир батальона приказал мне отправиться к «казакам» и разузнать, каково там настроение и не было ли «потерь» во время переброски. И действительно, в одной из рот недосчитались семи человек, в другой – одиннадцати, в третьей – пяти. На вопрос, куда делись эти 23 человека, мне ответили, что они исчезли в пути.

В беседе с моим знакомым мы условились, что о настроении солдат я доложу в штабе примерно следующее: командиры рот и их заместители, несмотря на неожиданные потери – речь шла, несомненно, о дезертирах, – уверены в том, что роты выполнят в бою свой долг. Сказав, что он мне доверяет, он сообщил затем: его часть намерена при первой же возможности перейти на сторону союзников. Он уполномочен предложить мне присоединиться к ним. Поблагодарив за доверие и сделанное предложение, я заверил его, что отношусь к их намерению с пониманием. Но что касается меня, заметил я, то у меня другие планы. Мы условились с ним также о следующем: в своем докладе командиру батальона о настроении солдат я отмечу, что считаю данную командирами рот оценку настроения чрезмерно оптимистической и что, по моему мнению, реальная боеспособность части крайне низка. Об этом свидетельствуют и многочисленные случаи дезертирства. Если учитывать сложившуюся обстановку, то вряд ли можно рассчитывать на что-либо иное. Эти личные соображения при докладе командиру батальона должны были помочь мне избежать после перехода «казацких» рот на сторону союзников обвинения в том, что мой доклад не соответствовал действительности. Мы расстались с моим знакомым как друзья, и больше я его не встречал.

Выслушав мой доклад, немецкие офицеры батальонного штаба помрачнели, но никто не возразил против моей оценки настроений. «Черт побери, – сказал командир батальона, – продолжайте следить за людьми. Но почему вы так сердечно с ним распрощались?» Я ответил, что у нас с ним неплохие личные отношения, а если предстоят боевые действия, как в данном случае, то ведь не знаешь, доведется ли еще увидеться друг с другом.

Когда стемнело, поступил приказ выступать.

Прошло не больше двух-трех часов после начала движения, и поступил приказ сойти с дороги на ее правую обочину. Как только это было сделано, мимо нас с грохотом покатились эсэсовские танки. Этот марш продолжался несколько часов. Но только части шли не на фронт, а с фронта в тыл. Отступавшие части были оснащены тяжелым вооружением, танками и бронемашинами. А нам с нашей конной тягой и повозками, с допотопным вооружением надлежало остановить американцев и англичан. В течение той ночи подобные встречи с отступавшими частями вермахта повторялись не раз. И каждый раз нашему «казацкому» батальону с его обозом приходилось сходить с шоссе, тесниться на его обочине или забираться в канаву. А тем временем «отборные» части совершали явно плановый отход. Происходившее являлось убедительным наглядным уроком для тех, кто это видел, хотя мы тогда и не могли знать распоряжение фашистского руководства – вывести по возможности целыми боеспособные части из Франции, Бельгии и Люксембурга, оставив там для оказания сдерживающего сопротивления второразрядные подразделения.

Наконец направлявшиеся в тыл танковые колонны прошли, и мы смогли продолжить наш изнурительный марш к передовой линии фронта. Ранним утром мы прибыли в район позиций, которые нам предстояло защищать. Роты получили приказ незамедлительно занять окопы.

Около 8 часов утра, во время нашего завтрака, над нами появился вертолет – летательный аппарат, о котором я хотя уже и слышал, но ни разу не видел его в действии. Казалось, он, подобно стрекозе, висит над нашими головами. Судя по всему, на нем находился разведчик-наблюдатель английской или американской артиллерии, который передавал на землю точные сведения о расположении наших частей. Об уничтожении с нашим вооружением этого летательного аппарата не могло быть и речи.

Теперь нам, несомненно, следовало ожидать артиллерийского обстрела, а возможно, и воздушного налета с напалмовыми бомбами. Имевшаяся у нас инструкция поучала, что в случае такой бомбежки определенной защитой может служить окоп с натянутой над ним плащ-палаткой. Но мы не испытывали особого доверия к этому рецепту остаться в живых. Командир батальона был явно встревожен. Он послал меня вместе с ефрейтором из штаба в расположившиеся впереди в окопах роты, чтобы предупредить об ожидавшемся артиллерийском обстреле и наладить постоянную связь через посыльных.

В окопах, куда меня послали, я никого не обнаружил. А поднявшись над бруствером, был обстрелян. Когда я вернулся в штаб батальона, там уже знали, что солдаты «казацких» рот бесследно исчезли – в окопах не было ни одного человека. От батальона теперь остались лишь немцы, служившие в штабе. Куда делся взвод тяжелого оружия – никто не знал. Возможно, что его как еще боеспособную часть перебросили куда-нибудь в другое место.