СВАТОВСТВО

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

СВАТОВСТВО

За два года до войны Софья разошлась с мужем. Собственно не разошлась – зарегистрированы они не были – кто в те годы придавал этому значение? Просто ушла от него.

«Гуляли» они с Василием давно, еще в родной деревне. Сюда, по их представлениям, южный город, приехали вместе, поступили на стройку; в мужской комнате общежития им отвели семейный угол – отгородили койку ситцевой занавеской; так и зажили они как муж и жена.

Софья быстро приобрела специальность, стала хорошим моляром и очень неплохо зарабатывала; после работы ходила с товарками по квартирам, подновляла, красила, ремонтировала.

Василий же, изрядно ленивый мужик, так и остался разнорабочим.

Пил он не больше других мужчин в общежитии, Софью не бил, не обижал; но чем дольше они жили вместе, тем плотнее ее охватывало чувство томительной скуки. Может быть, тосковала она по своей далекой деревне, может быть, соскучилась по городку, где уже несколько лет жила с мужем ее старшая сестра; городок казался Софье большим, оживленным; на центральной площади стояло несколько трехэтажных каменных домов – железнодорожный техникум с интернатом, универмаг, райисполком, кинотеатр. Дома были старые, построенные еще богачами-прасолами; от площади отходили два автобуса – один до станции и железнодорожных ремонтных мастерских, другой на ту сторону реки, до завода минеральных удобрений, где работали сестра и ее муж.

Поездка в город всегда была для Софьи праздником – она успевала побывать у сестры с деревенскими гостинцами, сбегать в кино и на танцплощадку в городской сквер; словом, день был полон удовольствий; домой она приезжала на попутке усталая, сонная, но очень довольная. Тогда она не замечала, что Василий, обязательно увязывающийся за нею, ходил всюду молча, со скучно-равнодушным лицом человека, у которого никто и ничто не может вызвать интереса. Сейчас же молчаливое равнодушие мужа ко всему на свете стало раздражать Софью, вызывало в ней сосущее чувство тоски.

Однажды она прибежала домой пораньше – переодеться и отправиться с подругами в клуб на концерт самодеятельности. Откинув занавеску своего супружеского закутка, увидела неубранную постель, а на подушке пропотевшие рваные портянки. Это грязное тряпье на белой наволочке так обидело, словно ее кто-то ни за что ни про что ударил по лицу. Но она не заплакала. Торопливо собрала свои нехитрые пожитки, увязала в пуховый платок и вышла из общежития.

А через несколько часов сидела в полутемном вагоне и тихо плакала о своей неудавшейся семейной жизни, о том, что теперь она ни мужняя жена, ни девка, ни вдова, а так не поймешь, кто. И все-таки она не жалела о своем внезапном решении расстаться с Василием. С ним она не повидалась и даже записки ему не оставила – рассчиталась в конторе, купила билет и вот едет.

Сестре она так и не могла объяснить, почему разошлась с мужем. Ушла, и все. Да было и не до душевных разговоров – та только что родила недоношенного, слабенького мальчонку и ни о чем, кроме его здоровья, не могла сейчас ни думать, ни говорить. Софью встретила довольно холодно, даже не предложила переночевать и сухо сказала, что неподалеку от речки у Наследницы сдается угол; дом, конечно, развалюха, да первое время поживешь, а там найдешь, что получше.

Домик действительно имел довольно жалкий вид, хозяйка его, высокая, костистая и удивительно некрасивая женщина показалась Софье неприветливой; она копалась в крошечном огородике перед кособокой хаткой и, не разгибаясь, махнула на дверь:

– Иди, погляди, может, и не захочешь.

Софья поднялась на крыльцо, вошла в сени, оттуда в комнату и удивленно остановилась – здесь было светло, необыкновенно чисто и уютно; посередине комнаты возвышалась свежепобеленная русская печь, какую теперь можно увидеть только в самой отдаленной северной деревне. Полы были застелены точно такими же, как и в родной Софьиной хате, полосатыми домоткаными половиками.

Пока Софья осматривалась, вошла хозяйка.

– Притульну у вас, – робко сказала Софья.

– Нравится? Ну и живи на здоровье.

Хозяйка улыбнулась, и Софья тотчас забыла о ее некрасивости – улыбка была ясная, добрая, лицо сразу стало милым и приветливым.

– Меня Софьей зовут, – легко сказала Софья. – А вас?

– Улица Наследницей кличет. Раньше дразнили – Богатая наследница, – я ведь этот домик от дядьки-печника действительно в наследство получила. Отца-мать не помню, дядя меня в дети взял. Пьяница, верно, да необыкновенной доброты человек, он мне и за мать и за отца был, а перед смертью дом отписал. Вот и живу…

Несмотря на то, что хозяйка была старше Софьи лет на восемь, они быстро подружились и зажили даже не как товарки, а как сестры. Софья не помышляла о другой квартире, она чувствовала себя здесь хорошо и спокойно. Одна была беда – городок в малярах не нуждался; ни домов, ни заводов здесь не строили, а белили и красили жители все, что им надо было, сами.

Хозяйка уже много лет работала в железнодорожных мастерских на старомодном, неповоротливом обдирочном станке, но как-то умудрялась быстро и точно выполнять все заданные мастером уроки. Она и устроила Софью в мастерские, она же обучила ее несложной технике обдирки.

Вскоре они стали класть свою зарплату на комод, в коробку, оклеенную разноцветными ракушками. Софье эта базарная коробочка казалась верхом изящества и красоты. Она подолгу рассматривала каждую ракушку, умилялась:

– Гляди-ка, такие маленькие и каждая свой колер имеет. Натуральный, не крашеный! Как цветки в поле. Вот, поди, там, у моря красиво! Повидать бы!

Что ж, может, и поедешь когда. Отпуск возьмешь и съездишь.

Но Софья считала это несбыточной, немного стыдной мечтой и только потихоньку вздыхала. У сестры она почти не бывала. Мальчишка-племянник со времени Софьиного приезда научился произносить только «ма, да и нет». Он часто болел, и сестра вынуждена была бросить работу.

Чтобы хозяйство в деревне окончательно не заглохло, в доме сестер поселилась их старая одинокая тетка и, как могла, управлялась. Изредка присылала для мальчика то крынку масла, то мешок картошки, то десяток яиц. Но мальчишке все это шло не в прок, он был также худ, бледен и вял.

…Война, разразившаяся далеко от этого сибирского городка, постепенно захлестнула и его: взрослых мужчин почти не осталось; ушел на фронт и муж сестры. Тогда-то она и начала упрашивать Софью перейти к ней жить – она вернется на завод, будут они работать в разные смены и вместе пестовать мальчонку. Но Софья слишком сжилась семьей со своей хозяйкой, привыкла считать ее своей настоящей и единственной семьей, да и не могла простить своей сестре, что та даже на одну ночь не дала ей приюта, когда она, бросив мужа, приехала к ней.

Пришлось сестре увезти малыша в деревню; она сдала его на руки старой тетке, сама вернулась на завод. Старуха безропотно приняла малого – ведь она пользовалась столько лет хозяйством как своим собственным, да и деваться ей на старости лет все равно было некуда.

Софья и Наследница теперь работали по десять-двенадцать часов, а иногда и по неделям не приходили домой, спали в цеху за старыми ящиками, часто путая день и ночь, – вагонов надо было все больше и больше и гнать, гнать составы с техникой и людьми на запад, да и во все концы огромной страны. И на всем пути их следования жадно всматривались в проносящиеся лица, ища свое, родное, – женщины, женщины, будущие вдовы…

В конце сорок второго Софья узнала, что мать Василия получила похоронку.

Софья заплакала. Но, к стыду своему, не от горя и жалости, а скорее, от того, что никак не могла вспомнить ничего хорошего из недолгой их совместной жизни. Гораздо искренне и дольше горевала она, когда такое же извещение получила сестра.

Оплакав свое вдовье, та уволилась с завода, сдала казенную комнату и навсегда переселилась в деревню. Звала с собою и младшую сестру, но деревня, колхоз да и все далекое прошлое казались Софье чем-то чужим, словно и не с нею все это когда-то было; она не могла себе представить, что будет там делать, как жить…

Мужчин в мастерских оставалось все меньше; их заменили подростки и женщины всех возрастов – от молоденьких вдов, до пожилых, осиротевших матерей.

Вскоре Наследницу назначили бригадиром, а Софье отдали под начал четырех мальчишек для обучения. Она сначала сердилась, возмущалась, протестовала.

– Детский сад, ей-богу! Ну что я с ними буду делать?

Но ребята оказались смекалистыми, на удивление послушными; она легко подготовила их на разряд и сходу взялась за обучение следующей группы. Да так уж и пошло – всех новичков прикрепляли к ней. В конце концов, она не только привыкла к своим новым обязанностям, но даже полюбила возиться с ребятами, стала быстро и безошибочно распознавать их характеры и находить каждому особый подход.

Как в свое время к хозяйке прилипло прозвище Наследница, так и Софью все в мастерской стали называть Нянькой, а мальчишки с уважением няня Соня. Много времени спустя, то, чем она тогда занималась, стали называть наставничеством. Но пока ее работа не имела особого названия, да и какая разница – мальчишки ее слушались и даже любили.

А в это время Наследница вдруг приобрела имя. Даже старухи, соседки по кривой улочке, где стоял ее дом, начали называть ее не просто Ксения, а почтительно – Ксения Григорьевна.

Мальчишки взрослели, женщины катастрофически быстро старели, но некрасивое Ксенино лицо оставалось все таким же: гладко обтянутые темной кожей высокие скулы, хрящеватый, с горбинкой нос, маленькие, светлые глаза без ресниц. И только высокий, чистый лоб и красивого рисунка рот словно бы взятые напрокат у другого человека, соскользнули с чужого лица. Это странное несоответствие черт делало ее почти уродливой. Но когда она улыбалась, в углах рта появлялись ямочки, открывались крупные, великолепной формы белые зубы, она молодела и казалась тогда почти красивой. Да улыбалась она редко, говорила мало, и плохо знавшие ее люди считали ее недоброй и обращались к ней только в случае крайней необходимости.

Ну, а Софья тоже почти не изменилась. Она осталась все той же крепко сколоченной, круглолицей сибирской молодухой, словно и не уезжала из деревни, не жила до войны в большом городе и не работала несколько лет на стройке и в мастерской.

После работы они с Ксенией потихоньку копались в огороде; осенью они собрали необыкновенно обильный урожай картошки. Всю долгую, голодную зиму Софья подкармливала своих мальчишек картофельными шанежками из черной муки, которые с охотой и довольствием пекла Ксения. Да и самой было приятно с мороза придти в дом, где вкусно пахло хлебом и выпить горячего морковного чаю с шанежками! Какое ласковое, семейное тепло разливалось по комнате от только что вытопленной печки! Ненадолго забывались и усталость, и тревожные сообщения по радио, и то, что завтра надо снова вставать чуть свет и по трескучему морозу бежать в холодные мастерские… Нет, что ни говорите, а в общем, эти две женщины жили в войну хоть и трудно, но вполне благополучно – никого у них на фронте не было, бояться было не за кого, не голодали. Да и окончание войны мало в чем изменило их жизнь – работали они все там же, весной вкапывали огород, с удовольствием вдыхая запах разворошенной земли, и Софье тогда казалось, что она снова дома, в деревне, и рядом с ней не Ксения, а давно умершая мать.

Летом она получила первое письмо от сестры со дня отъезда той в деревню. Сестра писала, что решила выйти замуж за вдового соседа на двух детей. «Девочки уже большенькие, помощницы, смирненькие, Коленьку моего обижать не будут. Все легче с хозяйством, да и тошно одной-то. А про любови всякие поздно теперь думать. Так я решила». Звала на свадьбу, да Софья не поехала, она никогда не была особенно близка с сестрой – когда та вышла замуж и переехала в город, Софье было всего девять лет; да и все связанное с деревней было уже давно чуждо ей. Неловко ей как-то было за сестру – уж больно она откровенно высказалась о своей нелюбви к будущему мужу. Софья только «отбила» поздравительную телеграмму на красочном бланке и все.

А Ксения одобрила поступок Софьиной сестры.

Правильно сделала, – вздохнула она. – Плохо в старости одной жизнь доживать.

– Одной! Сын у нее.

– Что сын? Женится – о матери не вспомнит…

И, строго глянув на Софью, прибавила:

– Пока не поздно, советую и тебе об этом подумать. Сейчас ты еще, пожалуй, и дите родить сможешь, а погоди – опоздаешь. В года ты уже вошла, скоро с горки покатишься. Смотри!

– Да что ты – смотри, смотри! – засмеялась Софья. – На кого смотреть-то? Где они, мои женихи?

– Поискать можно…

– Да брось ты. Кому я нужна?

И снова засмеялась.

– Вот ты раньше выходи, а я уж вслед.

Ксения не ответила, только сердито нахмурилась. Она больше не заговаривала с Софьей о замужестве, но пыталась, как бы невзначай знакомить ее то с тем, то с другим холостяком. Софья делала вид, будто не понимает, к чему все эти «случайности», но старалась, не обижая подругу, избегать кандидатов в женихи; в конце концов, Ксения оставила свои попытки ее сосватать.

А время не щадило и Софью – она сильно располнела, округлились плечи, огрубело лицо и на шее появились поперечные складки. Это не было еще постарением, только вся она, прежде крепкая, быстрая, стала как бы тускнеть, гаснуть. А Ксения, которая в своей некрасивой сухости внешне почти не менялась, с досадой и сожалением поглядывала на товарку и только вздыхала втихомолку.

Зимними вечерами они засиживались теперь над вязанием; в тишине быстро мелькали спицы и копились, копились в сундуке платки, фуфайки, носки; часть отсылалась в деревню сестре для ее большого семейства, часть старой тетке, а часть так и валялась никому не нужная, ненадеванная. Бесконечное, монотонное вязание просто стало неотъемлемой частью их монотонной жизни.

Чтобы как-то сократить однообразие и скуку, Софья иногда тихонько напевала. Она пела всегда одно и то же: песню об отчаянном шофере Снегиреве, что ездил по Чуйскому тракту, а кончала длинным, в двенадцать строф, рассказом, как «одна возлюбленная пара всю ночь гуляла до утра».

Ксения слушала ее внимательно, каждый раз словно впервые. Но однажды не выдержала, усмехнулась:

– Что ты все одно и то же? Скукота!

– А я других ни одной до конца не знаю. Только эти две запомнились.

Ксения на минуту задумалась и вдруг негромко запела низким, необыкновенно богатым и нежным голосом:

Что делать сердце мне с тобою?

Как тайну мне, ту тайну мне скрывать?

Куда пойду с моей тоскою?

В моих ли силах не страдать?…

– Ох, ты! – удивленно ахнула Софья, когда та замолчала. – Я таких не слыхивала.

Ксения вздохнула и снова запела:

Там в аллеях уснувшего сада…

Кончила, задумалась.

Тут по соседству старичок один жил, теперь уж помер давно, – заговорила она. – Граммофон имел. Как выпьет, выставлял его, бывало, на подоконник, пускал во всю мочь, слушал и плакал. Я девчонка тогда была, память молодая, вот и заучила…

Голос у тебя! Прямо в театрах петь!

Скажешь тоже! – сердито огрызнулась Ксения. – С таким лицом и перед народом! Молчи уж!..

Больше они не пели. И снова по вечерам мелькали, мелькали спицы и лежало в их комнате плотное, нетрудное молчание.

Потом Ксения втыкала спицы торчком в клубок до завтра.

– Почаевничаем? – спрашивала, поднимаясь.

– Да что ж пустой-то чай хлебать? – откликалась Софья, но покорно складывала работу.

На ее слова Ксения неизменно отвечала той же шуткой:

– Да уж конечное дело – было бы мясо – пельмени бы налепила, да муки нет.

Так жили они спокойно и тихо, и, казалось, спокойной этой жизни не будет конца. Ксения давно сдала бригадирство бывшему Софьиному ученику и работала теперь на новом станке. Она искренне считала – работать на нем так легко, что устать просто невозможно. Однако все чаще к концу рабочего дня у нее разбаливались ноги и неприятно саднила спина. В такие дни она думала, что стареет, а до конца – до пенсии еще два года… потом год… И вот, наконец, пришел долгожданный день – пенсия! С этой минуты она больше в мастерские не заглядывала.

А Софья уже навсегда осталась Нянькой – учила мальчишек; оформили ее с официальным титулом – мастер-воспитатель. До пенсии было ей еще далеко, целых восемь лет, но ей тоже порядком поднадоело изо дня в день повторять одно и то же, учить одному и тому же. В тайне ей давно уже хотелось как-то изменить свою жизнь. Да как?

Внезапно их жизнь круто переменилась.

Дело в том, что за речкой, отделявшей городок от степи, стал разрастаться и отстраиваться эвакуированный сюда во время войны небольшой инструментальный завод. Лет через шесть-семь после окончания войны он постепенно начал превращаться в большой станкостроительный комбинат. Ширился комбинат, и вокруг него появлялись целые улицы жилых домов.

«Наследный дворец» Ксении все больше врастал в землю, кренился на бок, и хозяйка озабоченно говорила, что в одну прекрасную ночь они проснуться в речке, вблизи которой, на самом конце узкой, крутой улочки с красивым названием приречная и стоял дом.

Но до этого, к счастью, не дошло: комбинат все активнее поглощал, всасывая в себя городок – и не только его жителей, но и улицы, площади, скверы. Первой исчезла, была снесена с лица земли улица Приречная. Все жители поместились по ту сторону реки в двух пятиэтажных домах.

И тут-то Софья внезапно оживилась, Не сказав ничего Ксении, уволилась из мастерских и ушла на строительство, стала работать по старой своей специальности – маляром. Она очень быстро вспомнила все, чему научилась когда-то, и работала теперь с удовольствием, со вкусом. Она сильно и как-то ладно похудела и от этого сразу помолодела. Ей минуло сорок восемь, но никто, глядя на эту ловкую, веселую женщину не мог подумать, что ей столько лет.

– А что? – смеялась Софья. Конечное дело – сорок лет – бабий век, зато в сорок пять – баба ягодка опять!

Жили они теперь в малогабаритной двухкомнатной квартире. Весь уклад их жизни неузнаваемо изменился. Ксения хозяевала – готовила, убирала, стирала. Софья работала много и, как в старые времена, бегала по вечерам на «халтуру». Вовсе не потому, что была жадна до денег, ей просто нравилась работа, нравилось приходить домой усталой и, повалившись на кровать, вспоминать все, что было сделано за день. В глубине души она жалела Ксению, что та целый день сидит взаперти одна.

И как-то предложила подруге:

– Пошла бы ты к нам в бригаду. Я тебя быстро обучу. С полгода проработать подсобницей, а там, гляди, и самостоятельно начнешь.

– Да чего я там не видела? – огрызнулась Ксения. – В краске, да в воде весь день болтаться?!

– Глупая! – рассмеялась Софья. – Не понимаешь ты, как это зд?рово: пришла в дом, перед тобою стена – грубая, шершавая, серая, что грязь на дороге, а ушла – она нежная, что ребячья кожа, а колеры такие, как тебе и хозяину мечталось, – то бирюзовая, то палевая, то розовая! А что есть такой – ультрамарин называется, говорят, такое море бывает к ночи. И все это ты сделала, твои глаза и руки! Знаешь, как приятно?

На уговоры Софьи Ксения не поддалась – стара, мол, не очень здорова, поздно за новое дело браться; да и пенсии хватает, чего же еще?

Чтобы Ксении не было так уж тоскливо одной по вечерам, Софья на скопленные от халтур деньги купила недорогой телевизор. В первый месяц после покупки она и сама увлеклась, никуда не уходила и смотрела вместе с Ксенией все подряд, всю программу до конца. Но последнее время Ксения стала замечать, что Софья как бы еще помолодела, стала более подвижной, оживленной, меньше бралась за левые работы, но по вечерам все-таки почти не сидела – прибежит с работы, помоется, переоденется в новое, цветастое платье и убегает, а вечером приходит, когда Ксения уже улеглась спать. Но бывали дни, когда она после работы никуда не торопилась и вид у нее был не очень веселый. Усевшись рядом с Ксенией у телевизора, она невнимательно смотрела на мелькавшие на экране картинки и едва ли обращала внимание на то, что видит. В один из таких вечеров Ксения, искоса поглядев на товарку, спросила:

– Ну, а он-то кто? Что за человек?

Нисколько не удивившись вопросу, Софья тотчас ответила:

– Майор. Отставник. Лет ему шестьдесят два.

– Отставник. Так. А сейчас чем занят?

– Весны ждет. Ему от начальства участок выделен. И деньги на строительство дома. За службу.

– Здесь?

– В том-то и дело – не здесь. В Крыму. У самого моря…

– Вот оно что! Ну и как он тебе?

– Сама не знаю.

– Человек-то хороший?

– И этого не знаю… Ей богу… Иногда кажется – ничего, а иногда – не пойму, может и не очень хороший.

– Чем не хорош? – с тревогой спросила Ксения.

– Не знаю.

– Как это?

– А так – не знаю и все. Зовет меня замуж, мол, одинокий, семьи нет, будешь хозяйкой. Решил, говорит, виноград разводить. Выгодная очень ягода – хоть курортникам на месте продавай, хоть вези в Москву или куда на север самолетом. Они с родителями когда-то виноградарями были, богато жили. Кругом колхозы с хлеба на воду, а их – миллионер. Да на личном участке имели тридцать-сорок лоз.

– Что ж, может, и правда.

– Научу, говорит, тебя этому делу, так мы в миллионеры подадимся. Смеется, конечно, а все ж таки как-то уверенно тянет: ба-а-льшие тысячи на этом заработать можно.

Обе недолго молчали.

– Как-то мне, знаешь, боязно окончательное согласие дать, хоть он и торопит.

– Почему торопит?

– Скоро уезжать. Им солдаты строят – наблюдать надо.

– Ну, а ты?

– Вот и не могу решиться. Раз как-то говорю ему – ну, тысячи вы заработаете, а дальше что? Как, говорит, что? Жить будем. Машину купим, мебель самую дорогую. Ну, я опять спрашиваю – а дальше-то что? Обиделся. Так, говорит, мы работать будем, не воровать! Ничего я на это не сказала, а сама думаю – ну, как это только на самих себя работать? Людям-то от нас что будет? Он же не о том заботится, чтоб людей сладкой ягодой накормить, а об себе одном… А так он на внешность ничего, аккуратный…

– Что ж, может и привыкнешь к богатой жизни…

– Не знаю… Подумаю…

Больше ни та, ни другая на эту тему не заговаривали. Софья продолжала приходить домой поздно, тихонько пробиралась к себе, укладывалась, но долго не могла уснуть – чем ближе была весна, чем пронзительнее тянуло в открытую форточку талым снегом, тем тревожнее становилось у нее на душе. Она засыпала под утро, так ничего и не решив, а на утро шла на работу с головной болью. Она стала замечать, что и сама работа уже не доставляет ей того удовольствия, что раньше.

Однажды ночью ее разбудили странные звуки, долетавшие из соседней комнаты. Она прислушалась и вдруг поняла – это плачет Ксения. Испуганно вскочила, бросилась в комнату подруги.

– Что ты? Что? – вскрикнула.

Ксения не ответила.

Софья присела на кровать, обняла трясущиеся плечи товарки и вдруг сама горестно расплакалась.

И тотчас же Ксения сказала сухо, будто и не плакала вовсе.

– Ты-то чего ревешь?

– Не знаю, – сквозь слезы ответила Софья. – Что-то не люб он мне. Пойду ли, не пойду за него – не знаю, да грустно мне, что обе мы с тобой, Ксюша, не очень счастливые, обе без любви жизнь свою прожили. А поздно теперь-то ее искать…

Ксения откликнулась не сразу.

– Без любви? – наконец сказала она. – Нет, я с любовью прожила.

– Как это? Я и не знала, что у тебя кто-то был.

– Не знала? – Ксения усмехнулась грустно и насмешливо. – Где ж тебе знать!

– Не пойму…

– Что ж тут непонятного? Тебя я всю жизнь за дочь считала, тебя и любила…

– Ксенюшка! – жалобно всхлипнула Софья.

– Так ты решай, – сухо перебила Ксения. – Ежели пойдешь за него, буду хлопотать, чтобы меня в дом престарелых. Квартиру сдам и перееду. Тут недалеко, под городом…

– Да ты что? – испуганно закричала Софья. – В уме? До конца жизни со старухами, до самой смерти… Да ты…

– А я и сама старуха. Так что мне там самое место. А ты езжай. К морю. Ведь всегда мечтала…

– Не знаю, не знаю, ничего я не знаю…

Продолжая плакать, Софья ушла в свою комнату, легла в остывшую постель. Ей казалось, она не сможет согреться, не сможет заснуть до утра, но, всхлипнув пару раз, она все-таки уснула.

Ей приснился сон. У берега полузаросшего пруда почти лежала прибитая ветром осока, а у кромки воды фонариком светилась кувшинка.

Ноздри защекотал запах влаги. Она глубоко втянула в себя этот запах и проснулась.

За отворенной форточкой тихонько бормотал первый весенний дождик… Шелестел на подоконнике смываемый им снег.

От этого шелеста, от прозрачной темноты комнаты внезапно возникло в ней счастливое чувство легкости и свободы. И тотчас пришло решение. То самое, единственное и правильное, к которому она шла все эти долгие зимние месяцы.

– Ни к чему это мне! – громко сказала она. – Ни к чему!

И снова быстро и крепко уснула, как засыпала давным-давно, в ранней юности…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.