ПРОДАННАЯ ШИНЕЛЬ

ПРОДАННАЯ ШИНЕЛЬ

Это был тысяча девятьсот тридцать пятый год, год обмена партийных билетов. У Юрия Николаевича Либединского (1898–1959 гг. Советский писатель. Член КПСС с 1920 года. Участник Гражданской и Великой Отечественной войн), жившего тогда в Ленинграде, в связи с этим обменом возникли серьезные осложнения. О его намерении приехать в Москву хлопотать о возвращении партбилета, заручившись поддержкой сердечного друга и соратника Александра Александровича Фадеева (1901–1956 гг. Советский писатель, один из руководителей Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП, 1926-32). Генеральный секретарь Союза писателей СССР (1946-54). Член ЦК КПСС с 1939) мы ничего не знали. Как-то, идя с работы, муж встретил Юрия на Садовой. Оказалось, что в Москву он приехал утром этого дня.

Жили мы в то время не в своей комнате, а в полуразвалившемся деревянном домике в Зубовском проезде, на втором этаже, куда надо было взбираться по узкой, шатучей лестнице; дом был с печным отоплением и обширной кухней, в которой трещали примуса всех жильцов первого и второго этажей. Но нас это устраивало: недавно у нас родилась дочка, а наша комната в Брюсовском переулке была попросту обыкновенным школьным пеналом длиной в четыре метра, шириной в полтора: дочка начала уже ходить, но только… спиной, не решаясь, видимо, двинуться вперед, в узкую щель комнаты. Кроме того, приходящую няню в Москве найти было много труднее, чем живущую; оба мы работали, а о яслях тогда и нечего было мечтать. В этой же «вороньей слободке» было две довольно большие комнаты – в одну мы поселили дочку с няней, в другой жили сами.

Вот туда, в этот наш «новый» дом Юрий Николаевич проводил мужа. По дороге выяснилось и то, для чего он сегодня утром приехал в столицу, и то, что остановиться ему негде, так как Фадеев, кроме того, что говорил с ним официально, как секретарь Союза писателей, даже не поинтересовался, где он будет жить во время своих хлопотов.

Дойдя до ворот нашего дома, Юрий стал прощаться. Совершенно естественно, что муж предложил ему поселиться у нас на время, которое ему понадобится. Юрий растерянно сказал:

– Но ты, Илья, как бы не понял, вероятно. Я вроде бы – как бы исключен из партии…

Вот так и вышло, что Юрий Николаевич прожил в нашей развалюхе несколько месяцев. Раза два он ездил в Ленинград, но неизменно возвращался к нам на Зубовский.

Все тогда жили трудно, мы не были исключением: пшенная каша нечасто с маслом, да полумороженная картошка были нашим основным питанием, как, впрочем, и нашей полуторагодовалой дочери.

Мы с мужем часто уезжали в командировки – он по делам комитета кинематографии, я по своим журналистским делам – я работала в газете «Кино» (такая тогда существовала и, к сожалению, возродить ее после закрытия до сих пор не удалось).

Нянька наша была не очень надежным человеком – неопытная малограмотная девчонка. И если бы не Юрий, мы бы вряд ли смогли так часто отлучаться из дома.

Что касается воспитания ребят, Юрий был много опытнее нас: у него уже к тому времени было двое – дочь Наташа от первой жены и от тогдашней жены, Марии Федоровны Берггольц, сестры Ольги, сын Миша, старше моей Ляли на два с половиной года.

– Но не только опытность Юрия позволяла нам безбоязненно оставлять с ним дочку; Юрий поразительно нежно относился к детям, ко всем детям вообще. Он был с ними ласков, и требователен, и заботлив, и ненавязчив, словом, я искренне считала, что в нем пропадает великий воспитатель, как мы бы теперь сказали – второй доктор Спок![29]

– Мы работали и на службе, и дома, я, как и муж, много писала не только для заработка, а просто из потребности писать; тогда я еще не помышляла о прозе, занималась исключительно критикой. А Юрий, Юрий только ждал. И все мы чувствовали, как мучительно было для него это бесконечное, томительное ожидание. И еще одно мучило его – он искренне считал, что объедает нас. В то время хлеб насущный действительно был проблемой. Но мы были так молоды, на много лет моложе Юрия, и так беззаботны, что все эти материальные заботы попросту нас не волновали, мы только обижались на Юрия, когда он пытался об этом заговаривать. Но видно это его здорово мучило. Как он разрешил эту «проблему», я расскажу несколько позже.

– Жить с Юрием было легко и просто – он был необыкновенно мягок, деликатен, тих, улыбчив, и старался никому не навязывать своего общества, даже нашей маленькой дочке и возился с нею, занимал ее, читал ей только тогда, когда видел, что ей этого хочется.

– Он не был обидчив, но иногда смешно и неожиданно обижался, вызывая искренний смех «обидчика», на что обижался еще сильнее. Вспоминается мне такой случай. Однажды сидела я за машинкой, работала и не слышала стука в дверь. Не дождавшись приглашения и слыша машинку, Юрий вошел. Не обернувшись, я сказала:

– Здравствуй, Юрочка. Согрей себе кашу, она там, на примусе.

Юрий удивился:

– Откуда ты знаешь, что это я? Ты даже не обернулась.

– По запаху, – ответила я спокойно.

– Но я же только вчера был в бане! – обиженно воскликнул Юрий.

Несмотря на мои объяснения по поводу обостренного обоняния из-за астмы, о чем он, впрочем, прекрасно знал и раньше, он весь вечер на меня дулся и даже пытался пару раз вернуться к теме «вчерашней бани»; веря в мою абсолютную искренность, он все же никак не мог успокоиться.

И еще раз Юрий обиделся на меня уж совсем бессмысленно. Впоследствии он и сам смеялся по поводу этой мнимой обиды, но в тот день я впервые видела его таким сердитым. Ростом Юрий Николаевич был невысок, довольно широк в плечах, но, несмотря на полное сходство его фигуры с обликом Дон Кихота, каким мы помним его по работам Оноре Домье, да и по описаниям Сервантеса, Юрий Николаевич чем-то, вероятно, своей остроконечной бородкой, большими наивными и добрыми глазами, тонкой шеей, охваченной косовороткой с мелкими пуговками, сильно напоминал Рыцаря Печального Образа.

Я часто баловалась карикатурами на друзей и знакомых. Не избежал этой участи и Юрий. Из-за его небольшого роста я изобразила Россинанта непомерно высоким и тонконогим, а Юрия маленьким с узенькой головкой на тонкой шейке, взбирающимся на коня с подставленной табуретки.

– Вот уж нисколько не похож ни на меня, ни на Дон Кихота, сказал Юрий, обиженно насупившись.

– И вообще… я все-таки… в гражданскую… Совершенно ничего общего и даже… несколько оскорбительно!

Сердился он минут десять, не больше, потом, присмотревшись к рисунку, засмеялся и сказал:

– Черт, а может, действительно – похож?

Но вернусь к тому, о чем писала выше – к беспокойству Юрия по поводу того, что он считал непосильной для нас материальной нагрузкой. Началась весна, в этом году довольно теплая, но сырая, с частыми, необидными дождичками и утренними туманами. Надо сказать, что единственным Юриным верхним одеянием была заслуженная, сохраненная еще с гражданской войны длиннющая, буденовская шинель. Зимой она заменяла шубу, весной – демисезонное пальто, летом – плащ. Он не расставался с нею с двадцатого года. Была она ему немного длинновата, но зато делала его выше и стройнее.

Юрино ожидание подходило к концу: назавтра назначили ему явиться в ЦК. Сегодня же был выходной. С утра мы собирались съездить за город – день выдался ясный, почти жаркий. Но сразу после чая Юрий куда-то исчез. Мы ждали его до одиннадцати, потом решили, что он раздумал ехать с нами, и отправились одни. Вернулись после трех, смертельно голодные. Я с досадой думала, что нянька выходная и придется браться за готовку нашего, признаться, довольно примитивного обеда.

Но неожиданно оказалось, что обед, настоящий шикарный обед с жареным мясом, роскошной, рассыпчатой картошкой и даже солеными огурцами уже ждал нас на столе. А во главе стола сидел счастливый и загадочный Юрий.

– Откуда вся эта роскошь? – удивленно допытывались мы.

Но Юрий категорически заявил:

– Пообедаем – узнаете!

Мы с удовольствием и молниеносно уплели все, что было на столе, и только тогда Юрий признался, что… поскольку все равно уже тепло… и завтра, может быть, все будет решено по-хорошему… и вообще… надо же когда-нибудь… и т. д., словом, он продал свою историческую шинель! И там же, на Даниловском рынке накупил всю эту роскошную снедь. Соседка помогла приготовить обед…

Мне почему-то стало очень грустно. Я едва не разревелась. Шинель! Юрина знаменитая шинель! Да я его и не представляла без шинели!

– Дурак! – крикнула я сквозь слезы. – Какой же ты дурак! Ради этой дурацкой жратвы продать шинель! Такую шинель!

– Да она уже вся как решето была, – неловко начал оправдываться Юрий.

– Ее в музей надо было, а не спекулянту, в руки!

– Неправда, он не спекулянт, он очень симпатичного вида паренек, – сердито возразил Юрий. – И вообще, не смей на меня кричать! Я знаю, что делаю! И, наконец, я старше тебя! Может быть, я завтра уеду и мне хотелось хоть один раз накормить вас как следует! Вот!

Тут я разревелась уже не от огорчения, а от злости. Надо же! Он, видите ли, оплачивает нашу дружбу своей шинелью!

– Свинья! – выкрикнула я и ушла укладывать Ляльку спать. Я долго не выходила из ее комнаты, пока не услышала из соседней странно-взволнованные возгласы и растерянный Юрин голос:

– Кажется, я действительно последний болван – ведь паспорт был в шинели. Точно. В шинели. В левом кармане.

– Что теперь делать? – испуганно спросил муж. – Ведь тебе завтра в ЦК. А других документов у тебя нет? Ведь нет?

Юрий подавленно молчал.

Я поняла всё, всю безвыходность Юриного положения.

– Ты оставайся с Лялькой! – в приказном порядке обратилась я к мужу. – Пошли, Юра.

– Куда?

– На Даниловский рынок.

– Но пошло уже несколько часов! Где мы будем его искать, этого парня?

– А мы будем искать паспорт, а не парня! И изволь слушаться беспрекословно, ты уже достаточно начудил. Теперь только подчиняйся!..

Никаких такси тогда не было и до рынка мы тогда добрались за несколько минут до закрытия. Мы буквально ворвались в милицейский пункт. В маленьком, не очень опрятном помещении за столом, залитым чернилами, сидел пожилой очень усталый милиционер. Посмотрел он на нас не сказать, чтоб доброжелательно.

– Ну? – спросил он сухо.

И Юрий залепетал:

– Понимаете, я знаю, может быть, я и не должен был… я сегодня, часов в двенадцать… словом, я продал свою шинель… а мне завтра надо быть в очень важном месте… учреждении… там надо обязательно предъявить паспорт, иначе туда не пустят… а паспорт…

– Да вы не частите, товарищ дорогой, – устало перебил милиционер. – Ничего что-то я у вас не пойму – какая-то шинель, учреждение…

– Позвольте мне, – сказал я, решительно отстраняя Юрия. – Это писатель Юрий Николаевич Либединский. Сегодня утром он продал свою шинель, а в кармане, в левом, был его паспорт. Он забыл его вынуть и отдал шинель вместе с ним. Ясно?

– Стоп, стоп, стоп, – сказал милиционер, выпрямляясь на стуле.

Юрий Либединский? Это вы такую книжку написали – «Неделя»? – Ну, да, да, ответила я за Юрия.

– Как же! Я помню – мы на рабфаке ее проходили… то есть читали. Как же…

– Очень хорошо! – рассердилась я. – А как же паспорт?

Милиционер встал, торжественно обдернул свою форменную куртку, даже как будто вытянулся немного.

– Вам здорово повезло, товарищ Юрий Либединский! – сказал он радостно. – Вот как получилось! Я в паспорт и не думал заглянуть-то… Парень, что шинельку у вас купил, честным оказался. Пришел и говорит – вот, я в кармане нашел, может, хватится тот, что мне шинель продал. Такой интеллигентный, с бородкой. – Может, хватится, так отдайте… А я сунул в стол и не посмотрел… Надо же!

Когда измученные, но довольные, мы, наконец, пришли домой, Юрий, садясь на свою постеленную Ильей раскладушку, глубоко вздохнул и сказал укоризненно:

– Вот видишь, я был прав – парень-то… отличный парень оказался…